Это вновь наш эксперт Липкин — и вновь слегка уточним его экспертизу.
«Восточных республик»? Однако поскольку речь о верховном владыке, значит, не их одних. «Кровное», «родовое» сознание распространилось далеко за пределами Востока, став плодом новейших корней, которые заменили собою древние, традиционные корни. Действительно — и кровные, и родовые. Без всяких кавычек.
Настоящий род, настоящее племя защищаются от всего, что исходит извне, — от того, что, с его точки зрения, плохо, но и от хорошего тоже. Потому что — чужое. Но что касается все того же сознания нового типа, то есть — партийного, оно идет много дальше. Оно проводит черту разделения внутри даже того, что является сердцевиной рода, воплощением всех его качеств, — семьи.
Понятно, о чем говорю. О детях, отрекшихся от отцов, о женах или мужьях, которые отвернулись от своих половин, арестованных как враги (если сами не были арестованы следом). Уж тут все подминалось, все отбрасывалось — и родственная связь, и сама любовь. Даже такая, в искренности которой сомневаться не приходилось.
«— Вы знаете, что после смерти Маяковского я жила шесть лет с Примаковым? …Примаков замечательный был человек, совершенно замечательный. Да. Когда Примакова арестовали, все эти чекисты перестали ко мне ходить. Они все меня испугались. Я обивала их пороги, звонила, писала письма. Думала как-то помочь Примакову. Остальные из „группы Тухачевского“ были арестованы позже. Потом они все были расстреляны по одному суду, по одному процессу. Я была уверена, что заговор Тухачевского существовал! И поэтому я совершенно вырвала из своего сердца Примакова. Я его очень любила! Шесть лет с ним прожила».
Это — из разговора Лили Брик с Соломоном Волковым. И, ничуть не стараясь отказать в драматизме этому «вырвала», не подвергнув сомнению искренность этого «была уверена», следует вот что заметить.
Именно искренность, истовость отречения говорит об опускании до того уровня, на котором находятся… Кто? «Все эти чекисты», трусливо сбежавшие из облюбованного ими салона Бриков? Нет. Тогда — члены партии, идеально преданные ее заветам? Это — теплее. Но есть и еще одна аналогия, пожалуй обидная для любившей и разлюбившей женщины, зато способная прояснить общую логику подобных отречений. Тем более — психологию Сталина, в частности и его отношение к «национальному» вопросу.
Эта аналогия — блатной мир. Его кодекс.
«Любая кровавая подлость в отношении фрайера, — утверждает Варлам Шаламов, написавший, можно сказать, социологическое исследование „жульнической крови“, — оправдана и освящена законами блатного мира». И тут же — незагаданный комментарий к цитированным словам о Сталине, который не был связан любовью даже с матерью.
Да, говорит Шаламов, блатные, не знающие, что такое любовь, истерически провозглашают культ матери, единственной из женщин (остальные презираются, унижаются, насилуются). Но и это — «притворство и театральная лживость. …Никто из воров никогда не послал своей матери ни копейки денег, даже по-своему не помог ей, пропивая, прогуливая украденные тысячи рублей».
Партийный «нравственный» кодекс, партийный долг, партийная дисциплина — все это в одинаковой степени противостоит, во-первых, человеческой индивидуальности, наделенной личным достоинством, и, во-вторых, народу. Тому, что куда менее понятно и определенно, чем племя, род.
«Каждый народ — это тоже личность», — сказал латышский поэт Янис Петерс. Именно так. Путь народа к духовному самосознанию схож с путем человеческой особи, становящейся тем, что мы и определяем словом «личность». Обретающей Бога в душе или, что понятнее для атеиста, сознание своего достоинства. Своего отдельного — отдельного! — места во всечеловеческом — всечеловеческом! — единении.
Народ не повязан внутри себя самого никакими строгими обязательствами, в чем, казалось бы, безусловно проигрывает роду. Он не может и состоять сплошь из одних личностей, достойных этого звания, — из тех, чье самосознание обретено и осознано. Зато народную душу, народный характер, народное предназначение может выразить личность (для рода — нечто второстепенное сравнительно с культом родовой сплоченности). Индивидуальность, внутреннее содержание которой шире, всечеловечней, да, коли на то пошло, и противоречивей того, что способно вместиться в кодекс законов рода.
Карамзин. Пушкин. Толстой. Достоевский. Гете. Бальзак. Шекспир. Сервантес. Фолкнер. Нарекаци. Навои. Шевченко. Важа Пшавела. Райнис…
Речь — о гигантах, способных не только познать душу народа, но и ему дать заглянуть в свою душу. Помочь себя осознать. И — больше, труднее, рискованнее того! Роль всякой мыслящей личности, роль национальной интеллигенции не только не схожа с ролью охранителей рода, но подчас ей впрямую противостоит.
Вплоть до болезненных столкновений.
На «заре перестройки», когда мы еще не притерпелись к стотысячным числам погибших от национальной вражды, всех нас потряс самый кровавый из первых ее выплесков — армянский погром в Сумгаите… Всех нас? Но вот в чем упрекнул собратьев-азербайджанцев прозаик Чингиз Гусейнов:
«…Ни один азербайджанский творческий союз не принес соболезнований за Сумгаит… В день, когда это случилось, Президиум Верховного Совета Азербайджана не осудил инцидент, прошел мимо этих событий… Но тогда власти промолчали. А мы, интеллигенция? Промолчали тоже!
Многие высокоинтеллигентные люди, живущие в Азербайджане, доказывают, что никакой резни не было или что она была спровоцирована. Но я прежде всего должен сказать, что осуждаю эту резню и считаю ее позором для своего народа. Эту первую фразу я должен произнести, как молитву, а потом уже начать анализировать: почему, зачем, откуда…»
Разве молчание интеллигенции не стало поощрением кровного, родового чувства? Того, что, случается (как и в тот раз), не только не совпадает с народным, но уничтожает, развращает его?
Обретение народом личностного самосознания способно выглядеть не соборностью, а своего рода размежеванием. Да так, впрочем, и есть. Но размежевываются не столько люди с людьми (хотя и не без того), не социальные группы, не классы, а Зло и Добро. Различие между ними может полустереться во всего только кровном, тесном, племенном единении — единении ради племени, ради крови. Не ради любви…
Итак, путь от «просто» особи к сложившейся личности, путь к народу от племени — естественный путь. Но к несчастью, он обратим. Даже и для народа, не говоря уж о человеке, которому, увы, всегда открыта дорога в маразм.
В этом смысле фраза: «Народ — это тоже личность» предстает и как предупреждение о всегда грозящей опасности. Сравнение с личностью наглядно и страшновато, поскольку знаем: нравственно деградируя, люди обычно этого не сознают. Не страдают от своей деградации, а, напротив, утверждаются в самомнении и бесстыдстве.
А чтó может быть нагляднее особи, так долго бывшей у всех на виду и даже за гробом не переставшей волновать наше воображение?
«Сталин убивал человека, потому что ему было необходимо уничтожить действия, характер, связи человека, а не самого человека. Поэтому Сталин никогда не считал себя убийцей»…
Опять — наш постоянный эксперт, но покуда прерву цитату ради своей неотвязнейшей аналогии — с блатным, с вором в законе. Ибо — можно ли сознавать греховность пролитой тобою чужой крови, если ты установил для себя самого совершенно особые правила? Иные, чем во всем окружающем мире?
«Мне говорят, что я подлец. Хорошо, я — подлец. Я подлец, и мерзавец, и убийца». Ни одному из писателей, вникавших в душевную логику Сталина, не пришло бы, думаю, в голову вообразить, будто он с такой откровенностью обнажал эту логику перед самим собой. Да и блатарь, за которого здесь рассуждает Варлам Тихонович Шаламов, вряд ли способен на столь безжалостный самоанализ. Но скрытая, необъявляемая логика пахана-уголовника и Верховного Пахана оттого не менее убедительна:
«Я… убийца. Но что из того? Я не живу вашей жизнью, у меня жизнь своя, у нее другие законы, другие интересы, другая честность!..»
Однако продолжу цитату из Липкина-эксперта, касающуюся непосредственно Сталина и того, почему он не считал себя убийцей:
«Его неслыханная подозрительность была обычной подозрительностью племени, рода, колена — в другом племени, роде, колене всегда таится опасность! Но постепенно получалось так, что он один стал целым племенем, а все, что не он, было племенем чужим, враждебным, коварным, даже грузины, которых он убивал с еще большей свирепостью, чем других, потому что они лучше его понимали…»
Это — путь человека, в данном случае Сталина, к нравственному и личностному растлению. Даже к самоуничтожению личности — так же как его политика репрессий по отношению к целым народам вела к самоуничтожению сталинской империи. И родило трагичнейшую из иллюзий: будто можно шагнуть назад, к родовому сознанию, к культурной обособленности.
Будто именно это и есть обретение национальной полноценности.
Но и сам этот шаг назад — невозможен. Национальное возрождение, которое происходит под знаком минуса, принимаемым за указатель пути вперед («без русских», «без вашего Пушкина», «без вашего языка»), — это самообман. Притом разрушительный.
Этот путь начинается с самообольщения, но ведет к распаду внутри самого народа. Шагая вспять, к племенному сознанию, народ не может вновь обрести племенную структуру, племенной кодекс. То, что давало — когда-то — форму его существованию.
У одних он остался в незапамятном далеке. У других, как у народов Кавказа, в недалеком прошлом — в недалеком, но безвозвратном. И когда чеченец Салман Радуев, ведомый (казалось бы) древней идеей кровной мести, оккупирует роддом с роженицами и новорожденными, это означает: блатной беспредел ворвался в то, что было воплощением предела, определенности, замкнутости. В микрокосм рода.
Так что дорога, быть может со всей добросовестностью задуманная как отступление к былому миропорядку, чья разумность доказана благообразными предками, — на самом дел путь прямиком в катастрофу. В распад.