– Их больше нет, – дрожащим голосом произнесла Камала.
Больше нет… Амина отвернулась, посмотрела на машину, а потом снова на маму. Ее плечи дрожали, как будто на улице было холодно. Итти звал ее Миттак…
– Черт! – воскликнул Акил.
Камала отошла от двери, и они увидели Томаса, согнувшегося над столом, словно вопросительный знак, и опустившего голову на руки.
– Идите к нему, – подтолкнула она детей.
Они приблизились к отцу. Даже на расстоянии от него исходили волны горя. Томас крутил в руках старый фотоальбом, в котором были детские фотографии – его и дяди Сунила. Амина хорошо их помнила. Пухлый младенец с узким пояском на талии – это Томас. Сунил на трехколесном велосипеде катается вокруг гранатового дерева. Аммачи и Аппачен стоят перед изогнутым капотом старого «амбассадора» – снято за два года до смерти деда от сердечного приступа. Аммачи позирует на веранде, на ее лице сияет улыбка, которой Амина ни разу не видела в жизни. Томас посмотрел на этот снимок, осторожно достал из пожелтевших уголков, удерживавших его на странице, а потом поднес к лицу.
– Привет, – сказал Акил.
Томас поднял на него покрасневшие глаза. Амина попыталась припомнить, когда она в последний раз видела отца в дневное время, но не смогла. И вот теперь он сидел за обеденным столом, охваченный безумным горем, с выражением глубокого страдания на лице.
– Мне очень жаль, – произнес Акил, и Амина повторила эту фразу за братом, хотя она казалась ей глупой и одновременно пугающей, слишком взрослой, слишком пустой.
– Ты не помнишь тот день, – тихо сказал Томас и снова взглянул на фотографию.
– Нет, – ответил Акил.
Он часто дышал – мелкими, едва заметными вдохами. На нижней губе блестела слюна.
Лицо отца дрогнуло, как будто это стало для него еще одной трагедией.
– А что это был за день, Томас? – спросила Камала тоном, которым разговаривала с детьми, когда те расшибали коленки или болели.
– День открытия клиники. Ей тут всего тридцать три.
На Аммачи было сари, возможно, яркого цвета, но на черно-белой фотографии оно выглядело темным. В тот день она надела жемчужные серьги, золотые браслеты, косу украшали цветы жасмина, однако ничто не могло затмить широкую улыбку – зубы ее сверкали, словно рассветная заря. За спиной гордо возвышался салемский дом. Веранда блестела, стены казались идеально белыми, как чистые листы бумаги. Узкий луч света в коридоре освещал вход в комнату, которая впоследствии перешла к Итти.
Комната Итти. Амина не сводила глаз с темного коридора. Итти был у себя в комнате, когда это случилось? Услышал ли он треск горящего дерева? Попытался ли спастись?
Видимо, она издала какой-то звук – сзади к ней подошла Камала и нежно обняла.
– Сгорели? – произнесла Амина вслух это ужасное слово, способное разрушить человека до основания, уничтожить все, что помогает ему сохранять вертикальное положение. Девочка задрожала и слегка покачнулась. – Ты уверен?
– Милая! – крепко сжала ее плечи Камала, умоляя остановиться.
– Итти горел? – обернувшись к матери, спросила Амина.
– Ай! Амина! – схватила ее за подбородок Камала и закрыла ей рот. – Не говори такие вещи вслух!
– Мне нужно прилечь. – Акил, побледнев, пошатнулся и сделал шаг в сторону лестницы.
– Да. Конечно, – ответила Камала, подталкивая Амину к брату. – Идите наверх, оба. Мы позовем вас ужинать.
Акил сразу же начал подниматься по лестнице, а Амина не могла сдвинуться с места. Просмоленная крыша, раскалившаяся на солнце. Запах коров и уличных костров. Плачущий Итти лежит на лужайке и хватается за свои босые ноги. Она поглядела на Томаса, но тот не поднял глаз ни на нее, ни на лежащую перед ним фотографию. Отец смотрел в бесконечность, но в то же время прямо перед собой – в пространство, где не было места другим членам семьи.
– Ты поедешь туда? – спросила она, и отец поморщился.
– Конечно поедет, – отозвалась мать, и от ее слов у Томаса так сильно задрожал подбородок, что Амина тут же отвела глаза и скорее почувствовала, чем увидела, как Камала подошла к нему и прикоснулась.
Отец зарыдал. Когда девочка наконец заставила себя взглянуть на него, он крепко обнимал мать за талию, прижимаясь лицом к ее животу.
Лестница. Ей все же удалось добраться до нее. Поднимаясь, Амина изо всех сил старалась остановить поток образов, которые сознание упрямо подсовывало ей. Нимб из ободранной краски вокруг люстры в столовой. Крутящаяся на проигрывателе пластинка. Плывущие по воздуху руки Сунила, когда он танцевал. Миттак. Миттак. Миттак.
– Акил?
Амина подошла к двери и прижалась к ней ухом, пытаясь хоть что-нибудь расслышать. Он всхлипнул? Если она откроет дверь и увидит, как он плачет, то Акил ее просто убьет. И все же она повернула ручку и заглянула к брату.
Тот ничком лежал на кровати, даже не сняв кроссовок.
– Привет, – тихо сказала она.
Брат ничего не ответил, и Амина на цыпочках вошла в комнату. Остановившись у кровати, она стояла и смотрела, как его спина поднимается и опускается, подчиняясь глубокому, ровному ритму дыхания.
– Ты спишь? – спросила она, хотя это и так было ясно.
Девочке отчаянно не хотелось быть одной. Не хотелось сидеть в своей комнате, не хотелось закрывать глаза. Как он смог заснуть в такой момент?! Неужели просто взял и вырубился? Склонившись над братом, Амина ощутила, как в ней поднимается гнев. С ним что-то не так! Она поняла это внезапно, но так же четко и безоговорочно, как еще не раз в жизни будет вдруг понимать очень странные, но правдивые вещи: что Димпл нуждается в ней сильнее, чем она в ней, что родители ссорятся из-за Америки, а не из-за Моники. Акил может сколько угодно разглагольствовать о том, являются ли индусы на Западе людьми второго сорта, о том, что большое правительство – единственная надежда маргиналов, однако сейчас, когда произошло нечто серьезное, настолько серьезное, что теперь они уже никогда не смогут думать об Индии без душераздирающей боли, он просто взял и заснул! Бросил ее! Перегорел и выключился, словно чертова лампочка!
– Просыпайся, засранец! – в слезах пробормотала она.
Теперь никто не мог отвлечь ее от мысленной беседы с Итти. Она непременно поговорила бы с ним при следующей встрече – пусть это с трудом можно было бы назвать диалогом. Однако между ними давно возникло странное взаимопонимание – из-за того, что им обоим было известно, каково это: всегда оставаться не у дел, даже в собственной семье, и отчаянно надеяться, что когда-нибудь кто-нибудь обратит на тебя внимание. Девочка села на край кровати, опустила голову на колени, в ушах, словно отзвуки произошедшей трагедии, застучали кровь и крики.
С точки зрения Амины, если у этого несчастья и была хоть какая-то положительная сторона, то это внезапное воссоединение родителей перед лицом катастрофы. Часы медленно превращались в дни, а Камала и Томас все больше напоминали сиамских близнецов неопределенного возраста (старше? младше?), как будто в их взрослых телах было заключено одно общее детское горе. Тянулись дни, Акил и Амина все яснее ощущали неуместность своего присутствия в доме, свою ненужность на фоне звонков из Индии, детских историй, шепотом рассказываемых на малаялам, покупки билета, сбора вещей. Родители то и дело подходили к обеденному столу и склонялись над старыми фотоальбомами, словно попугайчики в клетке, цепляющиеся за одну жердочку. В тех редких случаях, когда Амине удавалось поймать взгляд отца, она тут же отводила глаза, сгорая от стыда, потому что тот смотрел на нее разочарованно – но почему? Что ему не нравилось? Ее акцент? Или джинсы? Это оставалось для нее тайной и казалось несправедливым.
Через три дня после получения печального известия Акил и Амина стояли во дворе и провожали родителей в аэропорт. Камала протянула Акилу денег на «Макдоналдс», на случай, если она не успеет вернуться к ужину, отец кивнул на прощание, глядя куда-то сквозь детей, словно те были никому не интересными титрами в конце фильма. Амина подошла к нему и обняла за талию, и в ответ он вдруг так крепко стиснул ее в объятиях, что она удивилась. Борода царапнула ее по макушке, отец поцеловал ее в лоб и отстранил от себя.
– Нам пора, – сказал он, сел в машину и уехал, растворившись в прохладном октябрьском воздухе.
Через несколько дней зазвонил телефон. Амина уже погружалась в тяжелые объятия сна. Девочка открыла глаза и посмотрела на светящиеся зеленые цифры на электронных часах: 11:15. После десяти обычно не звонила даже Димпл. Она соскользнула с кровати и взяла трубку радиотелефона с базы.
– …жуткая жара! Каждую ночь. Я практически не сплю, – звучал в трубке голос отца.
– Мм, – сонно протянула мама, – ужас какой!
– А кинотеатры! Еще три построили, представляешь? Фильмы идут на хинди, на тамильском, на малаялам. Мне уже снятся сны, где люди друг друга не понимают!
Мама тихо рассмеялась, и отец засмеялся в ответ. Потом в трубке повисла тишина, нарушаемая лишь гудками и помехами из-за плохой связи.
– Мне кажется, я схожу с ума, – наконец произнес Томас.
– Вовсе нет, – успокоила его Камала. – Ты просто устал.
Томас снова надолго замолчал, и Амина начала задремывать, но тут снова раздался голос отца:
– В газетах его называют лунатиком-убийцей.
Сон как рукой сняло, Амина, бешено заморгав, уставилась в темноту широко открытыми глазами. Убийцей?!
– Ай-ай, – сказала мама. – Видимо, Мэри и девочки успели поговорить с журналистами до твоего приезда и понарассказывали им всякой чуши насчет того, что он поджег дом во сне и никогда не сделал бы этого в бодрствующем состоянии. Но как можно во сне запереть все двери? И догадаться облить все кругом бензином?
Камала произнесла свою тираду на выдохе, словно пытаясь сдуть эти слова, отодвинуть их значение подальше от себя, но Амина живо представила себе эту картину. Бензин? Пожар? Запертые двери?
– И теперь это местная сенсация, представляешь? Об этом написали в «Динамалар», «Джанмабуми дейли» и, говорят, даже в «Хинду таймс»! Я никогда не смогу вернуться сюда!