В толпе путивлян теперь раздавались сочувственные возгласы.
— А если ты и впрямь воскресший из мертвых царевич Димитрий, то почему же ты на Русь иноземцев приводишь? — прокричал тут второй связанный вельможа.
— Ты, стало быть, князь Мосальский? — спросил его некрасивый юноша. — Ну и ответь, царев воевода, что бы ты со мною сделал, приди я в твой Путивль один или сам-друг и объяви тебе в приказной избе, кто я такой? Вот то-то же. А войско какое же еще можно было в иноземных землях набрать, если не из иноземцев? Тебе ли, воеводе, не знать, что иноземцы и в Борискином войске служат? Однако посмотри вон туда: там стоят пять куреней запорожских казаков, знаменитых православных рыцарей, они за православную веру кому угодно глотку перервут!
Потом рассказал он уже набившую оскомину историю о своем чудесном спасении от убийц и о скитаниях за рубежом, при этом приврал для самого себя неожиданно, что его вооружил, отправил на подвиг и благословил «великий защитник православия в Речи Посполитой князь Константин Константинович Острожский». Под конец спросил у путивлян, как желают они поступить с воеводами-изменниками? Услышав в ответ весьма разнообразные и даже остроумные предложения насчет их казни, поднял руку, требуя тишины.
— Нет, верные мои путивляне, не стану я уподобляться злобному Бориске! У сих вельмож, в отличие от вас, жены и дети остались в Москве, и, если бы Бориска узнал о том, что они перешли ко мне, семьи ихние изничтожил бы различными страшными муками. Пусть еще поживут воеводы, а наказаны будут темницей. Я вообще решил по возможности вовсе не проливать русской крови. Когда приду на Москву, разорю и обращу в нужники те ужасные подвалы, где Борискины палачи пытают и убивают людей. Милостивым и добрым будет мое царствование, и сегодня начинаю с того, что на десять лет обеляю всех путивлян от налогов, а всем служивым людям, пришедшим ко мне, с сегодняшнего дня назначаю тройное жалованье!
— Любо! Любо!
— Ну-ка, вместе.
— Лю-бо! Лю-бо!
Глава 12. Приключения и воспоминания хомяка-нетопыря
А Хомяк-нетопырь висел себе под повозкой пана ротмистра, сложив жесткие крылья-руки, покачиваясь от тряски и постепенно привыкая к новому своему положению. Успокоившись немного после случившихся с ним удивительных превращений, вернул он себе и человеческую способность рассуждать. Вскоре пришел к выводу, что лучше быть уродливым нетопырем размером в ладонь, чем мертвецом-человеком мушкетерского роста и самой красивой наружности, и, если такова его доля, ее остается только покорно принять. Несмотря на голод, Хомяка сильно клонило в сон и одновременно тянуло к блудным играм с какой-нибудь славненькой нетопырихой, розовенькой такой, ушастенькой. Откуда-то он знал, что его новые сородичи, прямо как твои медведи, засыпают на зиму, а вот спариваются перед спячкой, чтобы самки могли принести детенышей весной, когда проснутся. Останься он человеком, едва ли был бы Хомяк на что-нибудь путное способен после ночных стыдных забав со связанными хуторскими бабами и девками, однако, сделавшись нетопырем, почувствовал в себе Ярилину силу, не умещающуюся в маленьком хрупком тельце.
Понимал он также, что облик неказистой летучей мыши есть только временное пристанище для него, могучего и жадного упыря, которому никак не улыбается проспать всю зиму вниз головой в какой-нибудь пещере или под крышей заброшенного человеческого строения. Однако помнил он и ужасную жажду крови, охватившую его в том жестоком обличье, и понимал, что, превратившись снова в упыря-человека, принужден будет эту жажду в скором времени утолить.
Рядом с Хомяком надоедливо выли и скрипели колеса; если одно из них наезжало на кочку, бахрома серой пыли, повисшая на днище, испускала из себя облачко, запорашивающее нетопырю его выпуклые глазки. Сзади, ближе к задку повозки, болталось на особом крючке кожаное ведро, впереди свисали с облучка человеческие ноги в стоптанных сапогах, впереди и сзади топали лошадиные копыта, внизу по примятой траве проселка ползали съедобные насекомые, однако их невозможно было достать, не отцепившись от кузова телеги. Тогда он начал прислушиваться к голосам своих бывших товарищей, звучавшим сверху, будто с неба, и поразился, установив, что смысл сказанного доходит до него не сразу. Писклявый Каша
бахвалился, что еще и не так обманет Лесного хозяина, и понять, о чем казак талдычит, было совершенно невозможно. Однако уже и то неплохо, что отряд уходил все дальше и дальше от хутора, где так здорово они набезобразничали. Чем дальше от того страшного места, тем лучше. А чем больше утечет времени после проделки, тем легче будет убедить себя, что ничего и не было. Вообще же Хомяк догадывался, что его посмертные превращения произошли именно из-за отвратительных злодейств, совершенных им на сожженном хуторе, однако не желал останавливаться на этом объяснении. Ведь тогда превращения становились карой за преступления, а это было бы обидным, и вдвойне обидным от того, что его товарищи, не чувствовавшие, по-видимому, никаких угрызений совести, наказания избежали.
В рассуждениях своих Хомяк не принял во внимание судьбу казака Тычки, смирно висевшего себе на дубе, однако следует учесть, что приходившие ему тогда в голову мысли были скорее ощущениями или не получившими четкого словесного воплощения догадками.
Тут Хомяк-нетопырь отвлекся. В противном скрежете и вое колес прорезался новый звук. Это гудели слепни, крепко досаждающие грязно-белой кобыле, запряженной в повозку. Напившись лошадиной, а при удаче и человечьей кровушки, малые кровососы прилетали на днище телеги, чтобы спрятаться здесь и переварить без помех пищу. Скосив свои выпуклые, похожие на гнилые виноградины глазки, Хомяк увидел слепня, высматривающего для себя на пыльных досках местечко поудобнее, — и тотчас же неведомо как измерил расстояние до добычи, уже понимая, что нужно сделать, чтобы большая муха оказалась у него во рту. В следующее мгновение, неуловимым движением повернув и вытянув ушастую голову, ухватил ртом насекомое. Слепень возмущенно жужжал у него внутри, пока ошеломленный собственной ловкостью Хомяк не догадался пустить в ход свои новые мелкие, зато в три ряда, зубы. Жужжание смолкло, гибкие крылья и твердый панцирь мгновенно перетерлись, он глотнул — и неминуемо бы закашлялся, если бы рот его не оросила капля-другая сладкой свежей крови. Слишком уж сладкой, к сожалению: оказалась та кровь лошадиной, не человечьей.
Хомяк продолжал охотиться, пока слепни не перестали прилетать в ставшее опасным для них укрытие. Утолив голод, решился вздремнуть, тем более что и раскачивание убаюкивало. Наполовину уже засыпая, постановил он доказать себе, что превратился в упыря только потому, что так водится в их семье. Пришедшие к нему полусны-полувоспоминания были такими ясными, такими человеческими, что даже растрогали Хомяка: ведь стал он теперь жалким ушастым зверьком и — подумать только! — отчаянно жаждал излить свое семя в лоханку первой попавшейся летучей мыши, вонючей и острозубой.
И вспомнилось Хомяку, как в последний раз довелось ему свидеться с дедушкой Ильком. Было ему тогда только шесть лет, и звали его ласково — Хомячком. Невинный хлопчик был, безгрешный, если не считать котенка. Ну замучил Муркиного котеночка — есть ли о чем вспоминать? Все едино покойная мамуся утопила бы в ведре. В тот день остался он дома один, играл со своей деревянной лошадкой на кухне, лупил ее игрушечной плеткой. Вдруг послышался шум в светлице. Побежал туда, думал, что мамуся вернулась с базара раньше времени. А там дедушка сидит на скамье у окна, на своем любимом месте, набивает в свою знаменитую трубку, положенную ему в гроб, табак из папиного кисета. Тогда в Самборе среди мещан очень модно было трубку курить.
— Дедушка Илько, родненький! Дай мне, пока мамка не пришла, из трубочки твоей потянуть, — начал канючить Хомячок, поздоровавшись.
Тут дедушка поднял от кисета голову, и увидел внучек, что усы, рот и подбородок у дедушки вымазаны вроде бы алой блестящей краской. Должно быть, удивление нарисовалось у Хомячка на личике, потому что тотчас же утерся дедушка краем скатерти.
— А кстати мы с тобою свиделись, — промолвил, сморщив в улыбку свое багровое до синевы лицо. — Сыну, отцу твоему Гниде, никогда не скажу, а вот тебе, внучек, настоящая моя кровиночка, открою одну тайну. Знаешь, я теперь больше в ящике своем лежу себе, отдыхаю, трубочку покуриваю, а ночью табак, как на грех, кончился… Вот и пришел за табачком, а шел огородами больше, чтобы соседи не увидели. Перекусил, правда, по дороге…
— Про какую тайну ты говорил, дедушка Илько?
— Ага, я как раз вспомнил, внучек, — тут дедушка отрыгнул, и светлица наполнилась запахом, который стоит на кухне, когда мама Хомячка набивает кровяные колбасы. — Я ночью себе лежу, и если на земле снаружи тихо, то многое слышно мне из того, что делается под землей. Как черви почву прогрызают, как кроты свои ходы роют, как корни деревьев и травы растут, как каменная часовня на польском кладбище проседает. А когда совсем уж тихой ночь выдастся, тогда слышно становится мне, как клады плачут и жалуются: «Не хочу я, золото, дольше лежать в земле» или «Возьми меня, возьми!» Про все клады в нашем конце не скажу, а вот один я уж точно вычислил. Слушай меня внимательно, внучек.
— А что такое клад, дедушка?
— Не знаешь еще? А с виду так сметлив… Это сокровище, в землю закопанное. Так просто, конечно, никакой дурень свои сокровища в землю не закопает. Но когда люди прознают, что идут на них татары, то все ценное в доме: золото, серебро, драгоценные каменья — кладут в горшок какой-нибудь и в землю зарывают, чтобы враги не отобрали. Ну, закопают они. А татары наскочат, людей убьют или в полон заберут к себе в Крым, а то и в Туретчину. Хозяева кладов не вернутся, а сокровищам скучно становится в земле лежать, вот они… Эй, да что там такое?
А в сенях раздался топот. Закричали чужие люди. Дедушка быстро убрал трубку, для которой и огня не успел высечь, за пазуху, туда же сунул и папашин кисет, встал на ноги, подозвал к себе Хомячка и зашептал на ухо: