— Да, ты — черт, пане эфиоп. А как тебя зовут?
— Я не скажу тебе, как меня зовут, — хихикнул черт. — Это все глупости, что ты, узнав мое имя, получил бы власть надо мной. Вот ты же знаешь имена своего бога — ну и кто же из вас двоих верховодит? Просто тебе легче было бы в будущем, как станешь кипеть в котле со смолою, вызывать меня на беседу, а у меня и без тебя дел невпроворот.
— Тогда зачем же ты решил потратить время на меня сейчас, пане черт?
— И снова лукавишь, ибо тебе это и самому хорошо известно. Ну что может понадобиться мне от пожилого шляхтича, который рискует вот-вот преждевременно отправиться на тот свет? Разумеется, я пришел за твоею душой.
— Пане черт, а ты не станешь возражать, если я разбужу ученого отца Игнация, чтобы он присоединился к нашей беседе? Боюсь, что я сам не сумею вести достойно дискурс о собственной душе, а у святого отца язык хорошо подвешен.
Тут черт рассердился. Старый ротмистр догадался об этом, потому что по лицу беса и по шее, не закрытой воротником, пробежали красноватые отблески, будто внутри, под одеждой и темно-синей его кожей, начал он накаляться, подобно железу на огне. Ответил же бес, впрочем, внешне спокойно:
— Если тебе не жаль иезуита, буди, потому что в конце беседы я его, клянусь Вельзевулом, утоплю в запруде. Во-первых, потому что мне все иезуиты крепко осточертели, в частности, из-за своего дурацкого убранства. Одна безвкусная шапочка чего стоит! Во-вторых, этот проныра мог прихватить с собою пузырек святой воды, а у меня от нее насморк. В-третьих, он не умеет играть в кости. В-четвертых, с него вполне станется нам помешать, ляпнув свой идиотский «Amen» тебе или мне под руку.
— Так ты, пане черт, пришел сыграть со мною? — прошептал пан Ганнибал.
— Ну да, конечно же. На твою душу, пане ротмистр.
— А мне какой резон играть с тобою? Проиграв, я отдаю тебе душу, а если лучшая сумма выпадет у меня?
— А ведь тебе есть прямой резон сыграть со мною, — заявил черт с такой железной убедительностью, которую ранее пану Ганнибалу доводилось слышать разве что в голосе отца Казимежа из костела Святой Анны, лучшего в Самборе проповедника. — Ты, пан, хоть и старый вояка, однако человек неглупый и понимаешь, что твоя душа попадет ко мне и в том случае, если я тебя не обыграю. Зато в последний раз в жизни ты сыграешь в любимую свою игру! Сыграешь со мною, игроком, скажу не хвастаясь, мирового класса! Сыграешь замечательными костями, изящнее которых ты в жизни не видел! Вот посмотри — да заодно проверь, нет ли в них подвоха. Хорошо проверь, пане ротмистр, не торопись.
И достал из пазухи замечательную, действительно очень красивую коробочку слоновой кости с серебряными инкрустациями, а из нее такой же граненый стаканчик, а из него — столь же изящные кости. Не теряя времени, пан Ганнибал внимательно осмотрел стаканчик (дно и стенки оказались абсолютно гладкими), а затем тщательно взвесил в разных положениях оба квадратика из слоновой кости: жульнических заливок свинца внутри вроде бы не обнаружилось.
— Годятся? — снисходительно осведомился черт.
— Как будто, как будто… — пробормотал пан Ганнибал, прощупывая теперь шкатулочку: нет ли в ней полостей, чтобы припрятать дополнительные, мошеннические кости. И вдруг встрепенулся. — Так все-таки, пане бес, что ты поставишь? И с какой стати ты говоришь, что это была бы последняя игра в моей жизни?
— Я поставлю жизни твоих людей. Если ты выиграешь, пане ротмистр, ты сохранишь этой ночью свой отряд. Ведь твой дозорный спит, и его вот-вот пробьет стрела. Кстати, позволь задать тебе деликатный вопрос. Лесные мужики натыкали вокруг мельницы капканов и ловушек, напрягли даже самострел, чтобы твои уроды, напившись вдоволь воды, попали в беду, когда пойдут мочиться. А ведь никто из них шагу не сделал с поляны. Как же им это удалось, пане ротмистр?
— Да чего уж там, пане черт, — позволил себе ухмыльнуться пан Ганнибал. — Ребята отлили прямо в запруду, чтобы далеко не отходить от лагеря.
— Напрудили в запруду, — и себе погано усмехнулся черт. — То есть на голову самому Водяному, который там, прямо под мельницей, и отсиживался. И его бабам, утопленницам, которые такого позора своему повелителю теперь не простят. Однако я надеюсь, что, прежде чем совершить сей подвиг, вы набрали воды во фляги и в котел для утреннего кулеша?
Пан Ганнибал крякнул и промолчал. Черт, выдержав паузу, продолжил светским тоном:
— Вот теперь ты понимаешь, почему совладелец мельницы, Водяной, стакнулся с лесным бесом, которому ты еще прежде ухитрился крепко насолить. Позабыв прежнюю вражду, эти русские дикари совместно решили вас прикончить, соединив свои банды. И сейчас, как только скапустится твой дозорный, вы окажетесь в ловушке: враги будут ждать вас и на земле, и в воде.
— Ах, так? — Пан Ганнибал решил проснуться и усилием воли оторвал голову от перины.
Тотчас же фиолетовая морда черта завертелась перед ним, а когда тошнотворное вращение прекратилось, увидел он на месте черта свою супругу Геновефу, только лет на тридцать помолодевшую. Потрясая черной кочергою, а заодно, весьма приметно, и юной свежей грудью в вырезе лифа, она упрекала пана Ганнибала в каком-то крупном проигрыше, а также, с еще большим пылом, в излишнем внимании, уделенном на банкете некоей Анельке. Потом он долго припоминал, о какой именно Анельке могла идти речь тридцать лет тому назад, и, хотя эти попытки воспоминаний, при всей их отрывочности, не были лишены определенной приятности, старый ротмистр все время чувствовал, что подвергается тягучей бесовской каверзе — именно тогда, пся крев, когда промедление смерти подобно!
Наконец, Геновефа растаяла в воздухе столь же неожиданно, как и явилась, а вместо нее опять возникла противная рожа черта.
— Вот к чему приводят попытки меня обмануть! — прошипел он, совсем уж, по-видимому, не желая теперь понравиться пану Ганнибалу. — Беспечный дозорный уже корчится в предсмертных судорогах. А я еще не ответил на вторую половину твоего вопроса!
— Да черт с ним, с вопросом! — отмахнулся несчастный игрок. — Я согласен! Играем в три кона, а я начинаю!
— Ну, извини! — заявил тут черт с такой противной интонацией, будто на самом деле хотел грязно оскорбить собеседника. — Вопрос был задан, и я обязан ответить. В последний раз ты будешь играть потому, что, когда ты продул все, что имел, пану Корчинскому, ты ведь поклялся больше никогда не брать в руку стаканчик с костями — разве не так?
— То был не пан Корчинский, а пан Хмелевский, племянник подстаросты люблинского!
— Вот видишь, это не я, а ты затягиваешь время, — вдруг ухмыльнулся черт. — Согласись, что разница несущественна. Однако я хотел сказать, что сейчас я вынуждаю тебя сыграть, а в будущем ты ведь будешь придерживаться своей клятвы, разве не так? Бери, пане, кости, бросай, не томи, а то у меня от азарта уже руки дрожат.
— Пане Ганнибал, пане Ганнибал, проснись скорее! — Это монашек безжалостно теребил старого ротмистра, а потом сумел посадить его на перине. — Снаружи неладное делается!
Отмахнулся от монашка пан Ганнибал и, не открывая глаз, снова улегся. Во сне он выбросил «пять» и «четыре» — совсем неплохой бросок. Тотчас же сам собрал кости, вложил в стаканчик и отдал черту: так сузил он для нечистого возможность смухлевать. Черт бросил кости с виду совсем небрежно, однако тоже резво сунулся посмотреть, сколько выпало, и они с паном Ганнибалом едва не столкнулись лбами. «Два» и «шесть» — первый кон остался за ним, ротмистром! Да откуда здесь взялся проклятый иезуит, что ему, плюгавцу, нужно? И кто матерится в полный голос, мешая игре?
— Очнись, пане ротмистр! В окно влетела стрела…
Тем временем упырь Хомяк, которому пришлось пережидать ужин живых, чтобы самому, наконец, поужинать, подкрался к сидящему над тлеющим костром Бычаре. Быстро запрокинул ему голову и впился зубами в поросшую волосами впадинку рядом с кадыком. Горькое разочарование ожидало Хомяка: кровь была еще горяча и, собственно, даже неплоха на вкус, но сам Бычара оказался неживым, и Хомяку пришлось пить кровь мертвеца! Его передернуло от омерзения, он едва не сблевал, однако продолжал высасывать противную, словно у крысы, кровь, повторяя себе, что подкрепиться необходимо. Пристраиваясь
поудобнее, укололся слегка и понял, что Бычара пробит стрелою насквозь. Почти одновременно почувствовал впереди, на опушке, опасное движение — и сразу же, как был, с окровавленным подбородком и полным ртом не проглоченной крови, упал на траву ничком рядом с трупом Бычары. Тут же рядом громко зашептали:
— Да их тут двое, Серьга!
— Черт возьми, да ведь это тот самый, которого Зелёнка защекотала, в загаженных портках. Иноземцы таки сняли мертвяка с дуба, будто им делать больше нечего. Или сам пришел? Надо бы забить ему, дедушка, осиновый кол в сердце.
— Давай, Серьга, посадим их спина к спине, чтобы не путались под ногами.
Тут Хомяка ухватили под мышки, посадили, и он ощутил спиной горячую, не остывшую еще спину Бычары. Упыря едва не передернуло от отвращения: за его тело хватались холодные руки мертвеца. Опять шепчутся.
— Сними, Домашний дедушка, с ирода колчан да оттащи, будь другом, моему сыну к окну. Скажи, пусть теперь стрел не бережет: кого-нибудь внутри да достанет. Скажи, чтобы от окошка отходил, только когда внутри подожгут фитили. А тогда уже к лошадям, хорошо?
— И почему же не сразу к лошадкам, а? Тоже мне атаман нашелся — «Дедушка, туда! Дедушка, сюда!». Прикажи лучше Михайлушке, чтобы колчан отнес!
— Мишенька, а ты давай переноси хворост под крыльцо. Я туда пойду, чтобы никого не выпускать, пока не подожжем. Заодно косу испробую.
— Ох, не понравится Водяному, ох и рассердится старик!
— Да я только дымом хочу супостатов выкурить, а вовсе не сжигать мельницу. Нешто я не понимаю?
Подобно тому, как Хомяк видел теперь окружающее словно на выпуклом кривом зеркале, он и понимал теперь только то, что имело отношение к добыванию свежей крови