— Меня, панове, будет охранять моя счастливая судьба!
Гонсевский взял было со стола карту, вытащив из-под подсвечника, потом скомкал и бросил на землю. Пояснил уже снаружи — скорее рассеянно, чем почтительно:
— Ах, да будет известно твоему величеству, что хорошо управляемое войско напоминает мне часы: когда их заводишь, они идут исправно, если их кто-нибудь пе разобьет. А тому, кто завел часы, остается роль наблюдателя.
— Коня мне! — воскликнул некрасивый юноша и, уже в седле, обратился к Гонсевскому: — А как в ночном бою наши станут отличать своих от чужих?
— В безлунную ночь биться невозможно, иное дело — на рассвете. Наши должны были обвязать себе левые руки белыми рушниками. Однако многие приказом пренебрегли: либо не имеют полотенец, либо белыми их утирки уже не назовешь.
Поехали. Казалось, темнота вокруг еще более сгустилась, как бывает перед рассветом. Подавив мимолетную тревогу (везут черт знает куда, а вдруг прямо в московский лагерь, к первому воеводе князю Федору Ивановичу — продавать за приличную сумму?), некрасивый юноша быстро спросил:
— Так в чем же суть твоей задумки, папе Александр?
— Ах да… Войско подкрадывается к вражескому лагерю тремя колоннами, по очереди: первыми казаки донца Корелы переползают через валы и снимают дозорных, потом стрельцы и мушкетеры выходя! к валам и воротам лагеря. А когда они будут па месте, панцирные гусары с криками и гиканьем врываются в главные ворота лагеря и штурмуют его середину, где пушки стоят и где шатер первого воеводы. Если повезет, захватят этого опытного лиса, князя Мстиславского, в плен. Вслед за ними стрельцы, прочие казаки и немцы-мушкетеры входят в лагерь, а там поворачивают: стрельцы идут, паля без передышки, направо, немцы-мушкетеры — налево. А казаки бросаются вслед гусарам, добивают и пленяют всех московитов, которые пересидели в наших землянках атаку гусар. Я думаю, московиты те устоят и разбегутся.
— Многие и на нашу сторону перейдут, — убежденно заметил державный юноша.
Гонсевский ответил не сразу. Слышны были только стук копы по застывшей земле, позвякивание сбруи и оружия, а также как икает селезенка у копя кого-то из охраны.
— Я сомневаюсь, что слишком многие. Вчера, как только стемнело, больше трех сотен к нам перебежало. Думаю, те, кто хотел к тебе перейти, государь, уже с нами. А удастся ли моя задумка, один Бог знает. Я уже немало лет воюю, государь, и успел убедиться, что никогда пе выходит в военном деле все именно так, как придумывалось воеводою.
— Но ты же все-таки веришь в сегодняшнюю победу?
— Не из-за моей диспозиции, нет… Просто московит утомлены долгой дорогой по осенней грязи, а мои… то есть твои вояки обозлены ночевкой на голой земле, а перед ними — построенный ими самими лагерь с протопленными на ночь очагами в землянках.
— Главное, чтобы победили, — убежденно заявил рассудительный юноша. — А мое имя тоже воюет, Ты этого, пане Александр, не забывай.
— Да разве я посмел бы забыть о главном оружии нашего войска! — с пафосом провозгласил Гонсевский и, помолчав немного, попросил: — Не позволит ли твое величество мне проехать вперед? Я хотел бы лично дать гусарам сигнал к атаке. А пан Сошальский выберет для тебя пристойное место, откуда твое величество на рассвете сможет наблюдать за течением битвы.
— Бог в помощь, пане капитан!
— Извини великодушно, государь… Гей, хлопче!
Позади раздался частый топот, и вот уже и Гонсевский погнал коня вперед и вместе с оруженосцем окончательно растаял впереди, в темноте.
— Молчанов! — гаркнул некрасивый юноша.
Рядом качнулась тень и отозвалась голосом новоиспеченного начальника тайной службы:
— Здесь я! Разреши доложить?
— Валяй, Михалка.
— Панки очень недовольны тем, что ты до сих пор не выплатил обещанное жалованье, государь. Гусары-товарищи грозятся в полный голос, что если в этой битве не возьмут знатной добычи, то уйдут от тебя, а ротмистры их речи не обрывают. А пан Мнишек, хоть и тесть твой будущий, намерен сложить с себя гетманство и уйти с ними. Почему пан Гонсевский не доложил тебе об этом?
— Капитан не хотел выглядеть доносчиком, а старый пузан просто побоялся мне сказать, — убитым голосом пояснил некрасивый юноша. — Ничего, сейчас надо Бога благодарить уже за то, что хоть перед битвой с Мстиславским рыцари нас не покинули. Скажи лучше, как мне теперь идти на Москву? То бишь с одними казаками и стрельцами…
— А по мне, государь, так скатертью дорожка. Чем меньше ляхов ты приведешь в Москву, тем лучше. Стрельцы и казаки каждый день переходят на твою сторону, а это главное. Кто его знает, может быть, сегодняшняя битва — последняя…
— Я уж начинаю жалеть, что назначил тебя на эту должность. Ишь, какой мечтатель! А я хотел поговорить с тобою о царе Борисе. Будем ли мы его выдавливать из страны, чтобы плыл в свою Англию, или будем стараться уничтожить.
Молчанов заговорил быстро, будто о давно обдуманном и даже заранее облеченном в слова:
— Нельзя его выпускать в Англию, чтобы оттуда принялся пакостить. И еще вопрос, удастся ли тебе венчаться на царство, если жив останется выбранный Земским собором и венчанный царь.
Необходимо будет одним ударом, как только подойдем к Москве, уничтожить Бориску и все его потомство. Все семейство, государь! Народу можно будет объявить, что Годуновы из страха перед тобой наложили на себя руки.
— Жестоко оно как-то выходит, Молчанов…
— Неужели надежду имеешь, что он тебя при случае пожалеет, государь?
— За дурачка меня держишь? А я уверен, что он и казнь мне уже измыслил, вот я в чем уверен.
А при этом подумал некрасивый юноша, что сказать-то об этом сказал, а вот представить себе, что именно его могущественный московский царь намеревается колесовать или четвертовать, никак не может. А так оно и лучше, наверное. Если слишком явственно представить себе, что с тобой произойдет, коли попадешь в руки Борисовых палачей, можно навсегда и всякий задор потерять. Что это там говорил Мишка?
— …давно уже замыслил тебя, государь, убить. И это когда еще…
— Давай теперь сначала, я не расслышал.
— Я говорю, государь, что ты слишком великодушен к царю Борису и его семейству. Он-то давно задумал убить тебя.
— Господи, да это же всем известно! Не до старых баек мне сейчас!
— Да я не о детстве твоем, государь, а о том времени, когда ты объявил себя у князя Адама Вишневецкого. Было перехвачено письмо одного иноземца из Нарвы, а в том письме объявлялось, что у запорожских казаков прячется чудом спасшийся царевич Дмитрий, и Московскую землю скоро постигнут большие несчастья. Как только весть о том достигла ушей царя Бориса, он приказал начать розыск, а получив доклад, тайно послал своего доверенного человека в Польшу. А тот должен был нанять убийц, дабы тебя извести.
Некрасивого юношу, и без того закоченевшего в своих промерзших латах на русском предутреннем морозце, пробрала дрожь. Нет, он отнюдь не девица, чтобы слушать страшные сказки в темноте и визжать от ужаса и восторга!
— А тебе откуда про то поручение известно стало, если дело было тайное? — спросил он весело.
Тут Молчанов придержал захрапевшего своего коня и отставал теперь от державного юноши не на полкорпуса конского, как положено, а больше. Произнес с напускной беззаботностью:
— А я и был тем самым доверенным человеком царя Бориса. Я нашел тебя уже в Самборе и понял, что исполнить приказ было тогда довольно просто. Я тогда даже снял верхнее жилье в доме на Краковской, по которой ты каждый день проходил перед обедом. В том доме был черный ход с выходом через садик на улицу Бернардинцев. Достаточно было задвинуть засов на двери внизу, выходящей на Краковскую, из окна выстрелить в тебя из пищали, завернуть ее в ковер и спокойно уйти на Бернардинцев, а там, у коновязи, меня ждал бы слуга с оседланными лошадьми. И я смог бы тогда присвоить себе казенные деньги, отпущенные на наемных убийц.
— И куда это я ходил по Краковской? Да еще ежедень, говоришь, да перед обедом. Никак не могу припомнить.
— Так напомнить тебе, государь?
— А. Вспомнил. Почему же ты тогда отказался от столь блистательного и прибыльного замысла?
— Ты смеешься, государь, значит, не очень сильно сердишься на своего слугу. А просто ты пришелся мне по душе, государь, да и очень уж мне захотелось натянуть нос царю Борису.
— Ладно, в моем войске больше половины вооруженных людей, посланных Борисом, чтобы убить меня, и перешедших на мою сторону. Чем ты их хуже, хитрец? Одно мне только непонятно… Зачем ты решил мне в том тайном деле признаться?
— Отвечу, государь, как на духу. Дело о твоем убийстве вершилось в тайной службе Бориса, а те Борисовы ловкачи захотят переметнуться к тебе и обязательно расскажут о полученном мною поручении. Вот я и решил лучше уж самому признаться. Ведь повинную голову меч не сечет, правда, государь?
— Правда, Молчанов, правда, хитрец. Однако доверие к человечку тот меч отсекает. Ведь получается, ты наврал мне о том, что тебе пришлось убежать от Бориса.
— Да я почти не наврал, государь! Дело было так. Я служил Борису и был у него в доверии. Однако ему донесли, что я, мол, чернокнижник. А Борис, хоть и весьма умный человек, однако слишком доверяет попам и подчеркивает свое истовое православие.
— А вот сие для потомка крещеного татарина вполне естественно, — весело прервал Молчанова некрасивый юноша. Он был готов сейчас говорить о чем угодно, родословную Годуновых обсуждать или даже судьбу ничтожного дворянина Михалки, лишь бы не вспоминать о том, что надутые, но так необходимые ему ляхи собираются его оставить. И проклятый рассвет все не наступает. Не колдуны ли в московском войске такое наворожили?
— …обыск. А я, дурак, книги заветные по наукам алхимии и астрологии особо и не прятал, равно как и таблицы да алхимические припасы и приборы. Меня отодрали кнутом на площади, да и в тюрьму. И вот приходит ко мне в смрадный подвал сам царь Борис Феодорович и предлагает съездить в Речь Посполитую. Обещает вернуть мне свое благорасположение и все, что я имел в Москве, если выполню известное тебе поручение. Родня же моя останется в заложниках.