— Давай запремся и пересидим беду, пане ротмистр. Я все надеюсь, что проедут по шляху добрые христиане, выручат.
— Ни до чего хорошего мы тут не досидимся, святой отец, — покачал головою ротмистр. — Еще подожгут корчму и поджарят нас себе на завтрак, как цыплят. Еда на кухне, вино в погребе, кони в конюшне, повозка моя на дворе. Надо выходить на бой, пока не подожгли корчму, я сказал!
Но сначала они вышли в сени, и пан ротмистр фыркнул и скривил свой тонкий породистый нос:
— Поистине эти схизматики живут как свиньи. Ты вот что, святой отец. Я сейчас распахну дверь, а ты выскакивай и беги, что есть сил, в конюшню. Авось и не тронут враги церковную персону.
Снаружи Сопун, услышав шумы в корчме, давно уж подготовился и вроде не упустил момента, когда супостаты выбежали на крыльцо, однако с самого начала этой стычки ему все время казалось, что опаздывает, что не успевает. Потому, быть может, что остался он теперь один?
А получилось так. Когда бухнула входная дверь корчмы, и выскочил первым на крыльцо латинский монашек, Сопун промедлил, решая, стрелять или не стрелять. Он целил из большой пищали, а ее тяжелую пулю надлежало израсходовать только на старика в доспехе.
К тому же. Спору нет, если бы удалось захватить монашка в полон, Сопун был бы не прочь устроить с ним задушевную беседу. Возле костра, например, поджаривая пакостнику пятки, воздавая щедрою рукою за пытки православного чернеца отца Евстратия. Однако к тому, чтобы убить невооруженного латинского монаха, он был совсем не готов. Следует признать, что и монашек повел себя по-дурацки: вместо того чтобы улепетывать куда глаза глядят, он застыл на крыльце, вжавшись спиною в бревенчатую стену.
Промедлил колдун, промедлил, однако ведь хватило ему времени на то, чтобы нащупать стволом большой пищали главного своего, смертельного супротивника. Двойной убийца живого мертвеца Серьги был сегодня в доспехах, но с открытой седой головой. Старый лях выступил на крыльцо вслед за монашком и положил ствол большой пищали на перила, прицеливаясь в него, Сопуна. Не мешкая, колдун потянул за спуск. Порох вспыхнул на полке, оставив после себя дымок, затуманивший в глазах Сопуна главного супротивника. Раздался короткий свист, и большая пищаль вроде как взорвалась, чуть не выбив стрелку плечо, однако осталась целой. Тут же грохнуло, теперь со взвизгом, и со стороны крыльца, а над головою у Сопуна противно проурчало. Теперь уже все пространство между крыльцом и повозкой заволокло тяжелым серым дымом.
Сопун схватился, чертыхаясь, за плечо. Левой рукой подхватил один из готовых к стрельбе самопалов и передвинулся влево, ближе к лестнице крыльца. Легкий утренний ветерок отнес в сторону пороховой дым, и колдун смог рассмотреть обоих супостатов. Краснолицый и усатый старый рыцарь возмущенно вытаращился на свою большую пищаль с искореженным усатый старый рыцарь возмущенно вытаращился на свою большую пищаль с искореженным пулей замком, кровь из ссадины на его лбу капала на остатки фитиля. Одновременно, с главного своего супротивника глаз не спуская, боковым зрением отметил Сопун неподвижную кучу черного тряпья под самой нижней ступенькой крыльца. Как пуля могла попасть в монашка? Однако ломать голову над этим было некогда.
На крыльце старый рыцарь отбросил в сторону большую пищаль и попробовал было лихо перескочить через перила, однако не вышло у него: не удалось ногу, всю в железе, занести. Тогда он спустился по лестнице, чуть не наступил на труп монашка и, ругнувшись, с заминкой перешагнул. Выхватил свой ужасный меч и поводил головой туда-сюда. И хоть кровь из царапины на лбу все еще заливала ему глаза, старик высмотрел-таки Сопуна и уставился на него.
— Вот, получай, подлый убийца! — недолго думая вскричал Сопун, откинул крышку с полки и потянул за спуск казацкого самопала. Пока самопал шипел и посвистывал, успел удивиться, почему направил его не в голову старику, а в бедро, прикрытое железной накладкой.
Однако выстрел оказался и вовсе не удачен: пулей откололо щепку от столба на крыльце. При этом труп монашка явственно вздрогнул. «Надо будет, — прикинул Сопун, — добить несчастного, чтобы долго не мучился. А то еще превратится в упыря. Прикладом пищали успокоить, что ли.» Однако тут же пришлось забыть о монашке.
Потому что на Сопуна, все еще остававшегося за укрытием, надвигался последний супротивник, смертоносный меч имея в деснице. Сопун слишком хорошо помнил первый бой своего уже окончательно мертвого батьки с этим умелым воякой, и его облил холодный пот. Почти не надеясь на успех, он вскинул последний оставшийся у него самопал.
На сей раз рыцарь прикрыл себе лицо мечом. А Сопун даже и не удивился, когда на полке второго самопала порох вспыхнул совсем слабо, а внутрь ствола огонь так и не добрался. Серьга, тот сумел бы помочь делу (натруска там нужна была, еще иголка, кажется), но его сын-неумеха только отбросил самопал. Он схватился за рукоять сабли и невольно поморщился: в плече сразу отозвалось, да и против меча вражеского сабелька и в более умелых руках — далеко не козырь. Однако противник дал ему передышку.
Вместо того чтобы сделать два шага вперед и разрубить Сопуна вместе с повозкой, за которой тот укрылся, он опустил свой меч и принялся орать. Колдун повернул к нему правое ухо, слушал внимательно, однако, с трудом разбирая польскую речь, сумел понять только: старик говорит, что не убивал его детей, и в чем-то пытался обвинить его самого, справедливого мстителя.
Рассвирепел Сопун и в ослеплении злобном тотчас же сообразил, как ему поступить, — а что еще ему остается, как не защищаться большой пищалью? Железный ствол защитит от удара мечом, а приклад да и дуло тоже годятся, чтобы при удаче разворотить череп противнику. Не медля и не отвечая старику-ляху руганью, он взялся за пищаль двумя руками, как за палку, проследил, оказался ли ствол сверху, и вышел из-за укрытия навстречу последнему оставшемуся в живых врагу.
Пан ротмистр уже высказал все, что об этом схизматике думал, и решил, что исполнил свой долг христианина. Подставлять противнику щеку он вовсе не собирался, а потому шагнул вперед и сделал палашом ложный выпад слева, потом, продолжая движение и ускоряя тяжелый клинок, вывел его вверх и обрушил на мужика-схизматика сокрушительный удар сверху вниз и наискось.
Мужик ложного выпада вроде бы не заметил, однако коронный удар пана Ганнибала хоть и неуклюже, однако сумел отразить, варварски подставив под благородный рыцарский палаш дорогущее изделие испанских оружейников.
Крякнул пан Ганнибал, взглянул мельком, не выщербилось ли лезвие палаша. Теперь он решил атаковать глубоким уколом, которого мужик с железной дубиной уж точно парировать не сумеет. Готовя ложный рубящий удар справа, нарочито широко размахнулся — и тут боль, что с утра притаилась у него в груди, вдруг заострилась, разрослась, быстро заполнила его всего и не дала дышать. В глазах помутилось, он почувствовал, что падает, звеня латами, на колени, и вот уже уткнулся носом в потоптанную прошлогоднюю траву, а его же собственная перевернутая повозка теперь возвысилась над ним, как стена дворца Мнишеков над прохожим. Такую беспомощность пану Ганнибалу доводилось испытывать несколько раз в жизни, когда он напивался до полусмерти, а проблески сознания сохранял. Боль же была беспримерной, и он сам удивлялся, как это продолжает ее терпеть.
Ему видны были сапоги мужика, тот переминался с ноги на ногу, не решаясь, видимо, подойти и добить его. Пан Ганнибал хотел было заплакать от чувства полнейшей беспомощности, но не смог. Мелькнуло в голове, что надо бы помолиться или вспомнить прожитую жизнь, попрощаться мысленно хоть с той же Геновефой, однако и этого не успел. Потому что раздались глухие шаги, и возникли перед ним две пары черных вычищенных сапог на каблуках и с серебряными шпорами. Один каблук был намного выше другого, чтобы если не скрыть, то уменьшить хромоту.
— И я же предупреждал тебя, чтобы слишком не гусарствовал! — раздался знакомый голос.
И когда это его черт предупреждал? Между тем пришедший уселся на корточки, и в руках у беса, чистеньких и ухоженных, словно у какой-нибудь знатной дамы, расцвело прекрасное видение — знакомая прелестная коробочка слоновой кости с инкрустациями серебром. Черт ловко извлек из нее такой же граненый стаканчик, а из него — той же работы кости.
— Первый кон был за тобою, — напомнил. — А теперь смотри!
И ловко выбросил кости.
— Тебе хорошо ли видно, рыцарь? — осведомился заботливо. — У меня тоже «девять», я повторил твой бросок.
Пану Ганнибалу хотелось сказать, что начинать должен был он и что для такого игрока, как черт, результат слабоват. Выговорить это не удалось, однако его утешила собственная уверенность, что черт читает его мысли.
— Да ты и не смог бы бросить. Слабовато, говоришь? Тогда смотри.
Изящным движением черт выбросил «шесть» и «шесть» да тут же и растаял в воздухе. Ревущее адское пламя бросилось в глаза пану Ганнибалу, и это было последнее, что он увидел на этом свете.
Сопун осторожно подошел к бренным останкам старого ляха. Тот содрогнулся в последний раз и замер. От рыцаря пахнуло свежим дерьмом и еще мочой да вином — от лужи, что начала было расплываться под мертвецом, а потом быстро впиталась. Сомнений не осталось: последнего супротивника хуторских мстителей хватила кондрашка. Что ж, собаке собачья смерть.
Хотел было колдун навестить монашка, уже взял пищаль, как дубину, в левую руку, однако вдруг застыл на месте. Ибо одолела его внезапно огромная усталость, и нечему тут было удивляться. Разве что тому, что так быстро захотелось ему спать: ведь радость победы должна была победить сон. Однако он почувствовал, что засыпает на ходу, и испытал сильнейшее желание прилечь прямо рядом с поверженным рыцарем на холодной земле. И все-таки победитель принудил себя поставить повозку на колеса, выбросил из кузова еще оставшееся там оружие, залез в кузов и улегся на остатках соломы, а под голову скомкал немецкую перевязь.