Но тут вновь подтверждается, что дело, на которое он сам себя позвал, не его личное дело.
Соловьев:
«Теперь между русскими было уже много людей, которые не хотели бежать в Польшу».
Эти люди и разрешили сомнения Дмитрия.
В лицо ему брошен сподвижниками жестокий упрек:
— Мы всем тебе жертвовали, а ты думаешь только о жизни постыдной и предаешь нас мести Годунова!
Горький укор справедлив. Ведь совсем недавно он убеждал их, что жизнь коротка и не стоит ею дорожить, выбирая между славой и «здешней краткой жизнью». И вот сам готов предпочесть бесславную здешнюю, даже постыдную!..
Помимо эмоций выдвинуты и аргументы. Несмотря на поражение, сторонники борьбы не верят в звезду Бориса, надеются на единомышленников в его войске. Но в первую очередь они предлагают вождю собственные жизни и достояние.
Дмитрий пристыжен и ободрен одновременно. В самом деле, что ждет его за кордоном? Позор, ничтожное прозябание. Между тем слова сподвижников не расходятся с делом. Приходит в Путивль четырехтысячный отряд донских казаков. Приходят клятвы до последнего вздоха оборонять взятые города. Вскоре атаман Карела в Кромах докажет, что слова эти не пустые.
Еще раньше показал Рыльск.
Сюда царские воеводы подошли, преследуя Дмитрия. Упоенные победой, они потребовали безоговорочной капитуляции, сдачи «без условий». Но в крепости засел народ твердый. С кличем «служим царю Димитрию!» «злые изменники» ответили на ультиматум орудийным залпом. Под командованием Григория Долгорукого-Рощи и Якова Змеева Рыльск достойно выдержал двухнедельную осаду, не польстившись и на запоздалые обещания милости.
В ярости воеводы свирепствуют в округе, расправляясь жесточайшим образом с населением, поддержавшим самозванца, — людей вешают, расстреливают, истязают. Вступает в силу логика гражданской войны — бояре уже понимают, что дело не в одном Лжедмитрии, «воров» много тысяч…
Главного они, однако, упустили.
И царь, понятно, недоволен. Он шлет послание нерасторопным военачальникам. Из московского дворца Борис пока видит не столько поднимающийся на него народ, сколько единственного врага, в личности которого в глазах Годунова сосредоточились начала всех обрушившихся на царство бедствий. Борис укоряет своих воевод в том, что они «упустили Гришку». Угроза немилости всполошила карателей, которые было собрались передохнуть в тепле до весны. Рати снова приходят в движение. Кажется, что они вот-вот предпримут решающий шаг.
Итак, на Путивль? Нет, в сторону противоположную, на север…
Войны смутного времени прославились осадами. Самыми различными. Тут и упомянутая уже оборона Новгорода-Северского Басмановым, и будущие битвы за Калугу и Тулу под руководством Болотникова, и постыдное сидение интервентов в Кремле, и славная защита Смоленска.
Разные города, разные противники, разные результаты…
Одна из знаменательных, сыгравших переломную, ключевую роль в первой гражданской войне — осада Кром.
Небольшой полувоенный городок, опорный пункт на возможном пути степняков, где-то в пятидесяти верстах к югу от Орла.
Вспомним, что первоначально царские войска, скрывая истинные намерения, собирались в Ливнах. Это к востоку от Кром верстах в ста пятидесяти. Тогда их маневры не смогли ни воспрепятствовать вторжению, ни уберечь юг от всеобщего восстания. Из главной силы рать превратилась в запасную. Постепенно она перемещается поближе к основному театру военных действий.
На этом театре образуются, как сказали бы мы современным языком, два направления: Брянское, решающее, и Орловское — вспомогательное. На первом действуют со стороны Годунова Мстиславский и Шуйский, на втором рать Шереметева, казалось бы, надежно прикрывает тыл главных сил.
И эти-то силы вместо того, чтобы, используя боевое преимущество, идти на Путивль и раз и навсегда покончить с недавно разбитым ими «вором», вдруг «вышли в поле», то есть выступили в поход, чтобы, по возмущенному замечанию Карамзина, «удивить Россию ничтожностью своих действий».
Потом об этих действиях будет сказано немало уничижительного и саркастического. Так, пресловутый Маржерет говорит о делах «достойных одного смеха». А Маржерет из тех, что принесли царю победу при Добрыничах. Как же не верить этому профессионалу воинского дела!
Так чем же удивили царские воеводы Россию и вызвали смех командира наемников? Они двинулись не на Путивль, а на Кромы. Тот самый городок, возле которого концентрировалась запасная рать. Возле, а не в нем.
Ибо в самих Кромах, окруженных лишь земляным валом и деревянной стеной, засело шестьсот донских казаков во главе с атаманом Карелой, одним из самых первых и верных соратников самозванца.
Шестьсот… Всего-то! Ну, и пусть сидят. Куда денутся, когда главарь падет? Вот кого брать нужно, никчемные воеводы!
Но, может быть, не стоит так возмущаться ничтожностью действий воевод или поднимать их на смех? Кажется, они уже убедились, что, помимо главаря, в события включились силы, готовые стоять насмерть не только и не столько за царевича Дмитрия, сколько за собственные кровные интересы. И потому могут быть опаснее, чем побитый «вор». Пройдет совсем немного времени, «вор» будет не разбит, но убит на престоле, а под самой Москвой именем несуществующего царя засядет Иван Болотников.
Можно полагать и другое — воеводы не очень-то надеются на свое воинство, в сердцах которого зреет нетерпение «избыть Бориса», о чем говорится почти открыто. Конечно, в такой обстановке лучше держаться поближе к Москве, чем искушать судьбу на польской границе. И в этом они оказались в общем-то правы. Наконец, и сам Борис начинает понимать, что враг в Кромах не менее опасен, чем враг в Путивле. И, кроме того, он просто ближе.
Поэтому не станем смеяться над неумелыми и трусливыми воеводами, в их «удивительном» поведении есть внутренняя логика. Они идут под Кромы, на выручку неудачливому Шереметеву, будто чувствуя, что именно там и в отсутствие самозванца весной решится судьба войны.
Да, в крепости засело всего шестьсот вояк. Но каких! А сколько за ними? Сколько с ними в собственных царских рядах?
Вот в чем вопрос.
А Карамзин продолжает удивляться:
«Дело невероятное, тысяч восемьдесят или более ратников, имея множество стенобитных орудий, без успеха приступало к деревянному городу».
Еще как приступало! Почему же без успеха?
Была минута, когда судьба крепости висела буквально на волоске.
Штурм готовили по всем правилам. Ночью подожгли пригороды, чтобы расчистить место для атакующей многочисленной армии. Тяжелые орудия разровняли пепелище, снеся остатки строений, и обрушились на острог. Следом двинулись рати штурмующих. Жестокий бой разгорелся на валу. Здесь казаки били в упор огнем, насмерть рубились. Но вот запылала и деревянная стена, последняя преграда на пути царских ратников.
Казалось, пришел смертный час храбрецов, сражавшихся не щадя живота.
И вдруг…
Сигнал атакующим — отступить!
Как это понять? Ведь до победы рукой подать, ведь они сейчас ворвутся в крепость!
Нет, велики потери. Остановить кровопролитие — приказ.
Кто же этот столь чувствительный военачальник?
Михайло Салтыков.
Да, тот самый, что делился сомнениями с Хрущовым:
«…Нас ожидает совсем иная война, трудно поднять руку на государя природного».
Однако Дмитрия нет ни в Кромах, ни поблизости. В крепости донская вольница, вроде бы по самому духу своему враждебная боярину Салтыкову.
Кто же этот боярин, остановивший убийство казаков, беглых, непокорных боярской власти вчерашних крестьян?
«Малодушный или уже предатель?» — размышляет Карамзин о мотивах поступка Салтыкова, зная, как поведет себя тот в дальнейшем, и все дальнейшее однозначно осуждая.
И вроде бы есть за что.
В истории Смуты личность Салтыкова почти одиозная. Он видится постоянным изменником государственному началу — примкнет вскоре к Дмитрию, будет в Тушине, будет даже предпочитать Сигизмунда Владиславу, когда встанет вопрос о провозглашении Владислава русским царем. Немало гневных слов сказано об этом человеке.
Что ж… Пожалуй, в отношении Бориса Салтыков повел себя и в самом деле изменнически. Сравнительно недавно он пользовался высоким доверием царя, был дипломатом, послом к Сигизмунду, после неудачных переговоров с Сапегой. Ему было поручено сопровождать в Москву жениха Ксении, датского принца Иоанна, и он с большим усердием выполнял поручение, подробно информируя царя о будущем зяте.
Вплоть до такого рода доверительных сообщений:
«Платьице на нем было атлас ал, делано с канителью по-немецки, шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью, чулочки шелк ал, башмачки сафьян синь».
Так и видишь перед собой этого, почти из сказок Андерсена, датского принца в алом и голубом, в золоте и серебре… Только судьба у него не сказочная — смерть в Москве, на двадцатом году жизни, к отчаянию несчастной Ксении, от которой недавно отказался другой жених — принц шведский…
Не раз Салтыков проявляет подлинно государственный характер.
В Иван-городе он жестко обрушивается на погрязших в местничестве воевод, которые из-за распрей между собой задерживают «милых царскому сердцу» немцев, ливонских перебежчиков, стремящихся на русскую службу.
Немцы нужны государству, и Салтыков выговаривает:
«Вы делаете не гораздо, что такие великие многие дела за вашею рознею теперь стали!»
Таков этот противоречивый, незаурядный человек.
Кто же он — злодей-изменник или глубоко разочаровавшийся в российских царско-боярских порядках государственный деятель? Во всяком случае, немало, видно, было им передумано, прежде чем решился Салтыков связать судьбу с самозванцем. Что-то роднит его с другим сложным человеком недавнего времени — с князем Курбским, ушедшим от кровавого Ивана. Оба начинали с верной службы, оба прошли через разрыв с царями и родной землей, оба кончили век изгнанниками, на чужбине, не понятыми и отвергнутыми современниками, не осуществив своих идеалов…