— Структура их общества такая же тухлая, как и у «взрослых людей», — продолжал Ложкин. — Только калибр другой. Нет, ты подумай: менестрелыпа А завидует менестрельше Б, потому что Б похвалила знатная тусовщица В. Попробуй сообщи им о том, что так же ведут себя скушные люди в галстуках, эти ненавистные и презренные «цивилы». Сообщи, а потом беги со всех ног: догонят — голову оторвут.
— Ты прав в частностях, но ведь есть и другие частности. Нельзя под одну гребенку равнять уродцев и творческие натуры.
— Все их творчество — индульгёж чистой воды. Попытка оправдаться. Это в лучшем случае, а в худшем — слишком привязано к гениталиям. Слыхал я вчера недурного менестреля на Эгладоре. Ну, песенки. Ну, неплохо. Даже забавно. Где-то даже концептуально. Но надо всем этим — огроменный павлиний хвост самца, готового к спариванию.
— У меня был знакомый, — медленно говорит Виталик, — который пытался отравить для меня соловьиное пение. Он вслух трактовал о том, что поющий соловей менее всего думает о двуногом восторженном слушателе без перьев. Для соловья петь — то же самое, что для кобеля писать на дерево. Таким образом они помечают территорию.
— Ну, и чем дело закончилось?
— В лучших традициях дзен я дал ему в ухо. Боюсь только, что сути дзен он не постиг...
— Я не ошибусь, предположив, что на заднем плане маячила какая-нибудь юбка?
Виталик промолчал. Он смотрел в небо — кто-то отпустил на волю лиловый воздушный шарик, и он весело поднимался навстречу гибели в голубой пустоте.
— Ты неисправим, — сказал Ложкин.
У следующей стайки лыжников на груди и на спине белели полотняные прямоугольники с трафаретными номерами. Спустя некоторое время Виталик увидел сидящего на пеньке физрука. Тот шевелил густыми, как у глухаря, бровями и смотрел на секундомер.
— ...Романтика — это хорошо. Даже здорово. Но пойми: все твои попытки осмыслить жизнь в этом ключе похожи на удаление гланд через анус. Можно наловчиться, конечно. Можно блестяще делать эту операцию всю жизнь. Но это смешно... Се редикюль.
Они вышли на берег Химкинского водохранилища. На потемневшем льду возле лунок упрямо мерзли рыбаки. В полынье тосковала утка с синей от холода головой.
— А по-моему, это трусость — так рассуждать, — сказал Виталик. — А ты — зайчишка-трусишка. Тебе подобные хорошо знают, как не надо... А как надо? Очень тебе не хочется быть похожим на дураков-родителей, на идиотов-однокурсников, на жлобов-соседей. Талантливое не-деяние, ха-ха. Пойди и утопись. И никаких больше внутренних мертвецов — только один, наружный. А сколько ошибок ты не совершишь, сколько всего не-сделаешь — просто дух захватывает. Лишний раз даже не покакаешь. Иди!
— Иди ты сам! Чего взъелся? Я, может быть, уже думал над этим.
— До чего додумался? — ехидно спрашивает Виталик.
Ложкин лепит снежок и бросает его в утку. Утка возмущенно бьет крыльями. Рыбаки — как изваяния.
— Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят... — говорит Ложкин.
Виталик думает, что до такого пронзительного звучания Гамлета над обледенелым водохранилищем не допер бы ни Козинцев, ни Бергман, ни Дзефирелли.
— И потом, этот вариант всегда под рукой. — Ложкин лепит второй снежок. Он падает еще дальше первого. — А пока я недостаточно пуст. Туда не стоит тащить столько барахла.
— Хватит ерунду молоть. Дай-ка лучше денег в долг, — сказал Виталик.
— Не видать тебе просветления. Ты же не для себя просишь — по морде видно... Небось умная Уна сбежала с кассой, а тебе Агасфера нечем кормить? Делать тебе нечего. Плюнь ты на этих убогих. Берешь взаймы под свое имя деньги, кормишь тусню, а они об тебя ноги вытирают. Какая сложная форма мазохизма.
— Не твое дело, Тошка. Гони червонцы. Ты тоже на мне паразитируешь. Не физически, а концептуально...
— Держи полтинник. Концептуально...
Ложкину пора домой. Виталик идет провожать его до метро.
— Ты вот продвинутый весь из себя, а до левитации еще не дошел, — провоцирующе говорит Виталик.
— Я недостаточно глубоко изучил этот вопрос. А что?
— Да так. Есть идейка, — скучным голосом сказал Виталик.
— Ну-ка, ну-ка, давай...
— В сущности просто. Как ты думаешь, по чему ты идешь?
— То есть? — задумывается Ложкин. — По снегу. По асфальту. По земной поверхности.
— Вот-вот, все так думают. По поверхности... А на самом деле мы ходим по дну. Земля — это небесное дно. Шельф со сложным рельефом. Поверхность — там, — Виталик указал в небо. Шарик уже исчез. — Нужно не взлетать, а всплывать. Ты плавать умеешь? Я — нет. А то давно бы уже всплыл.
Ложкин идет, потрясенный.
На станции метро Ложкин пытается пройти в неисправный турникет. Тусклый пластиковый жетон выпадает через окошко возврата. Раз, другой, третий...
— Ложкин, сколько раз говорить надо: все турникеты — в голове, — рявкает Виталик.
— И в самом деле, чего это я, — смущенно говорит Ложкин и перепрыгивает через турникет. Рассеянно машет рукой, становится на рифленый язык эскалатора и исчезает в светлом зеве метрополитена.
— Метрополия — это местность, соединенная ветками метро, — говорит зачем-то Виталик и идет в магазин за продуктами.
Теперь ему и самому кажется, что он — водолаз, обреченный всю жизнь идти по дну и знать, что на поверхности остался брошенный дом, свет и тепло. А здесь — бородатые скелеты кораблей и склизкие щупальца гадов. Уродливые рыбы мертво фосфоресцируют... Какие сокровища, какие жемчуга можно тут отыскать? И кому они могут понадобиться там, наверху? Еще одна загадка, мон ами.
На кухне в окоченевшей позе восседает Крученов. От длительного сидения за рулем он похож на пластмассового летчика, прилагаемого к авиамодели. Еще он похож на памятник Гагарину, когда стоит, — ноги чуть согнуты в коленях, руки откинуты назад, словно для прыжка.
Крученов владеет собственным автопарком. У него есть старенький мопед, довоенный мотоцикл, «горбатый» «Запорожец», «Запорожец» «ушастый», 412-й «Москвич», грузовичок с отваливающимся кузовом и «Икарус». Вся эта техника приобретена на свалках. Эти почтенные инвалиды — честные трудяги, такие же, как и сам Крученов. Они живут у Крученова во дворе, как в приюте для убогих. Когда Слава Крученов оглаживает твердой ладонью их облупленные бока, инвалиды браво подтягивают отвисшие днища и выражают желание послужить изо всех своих изрядно потрепанных лошадиных сил.
Летом Крученов развозит «дивных» по лесам, где те играют в свои странные игры. Живы, живы еще легенды о призрачном автобусе со странным маршрутом «Карабаново — Кринн», который смущал умы подмосковных диковатых жителей.
Крученов тоже влюблен в Эштвен. Посему у них с Виталиком странные взаимоотношения. Равнонеудачливые соперники, они опасались друг друга и переполнялись взаимным сочувствием.
— Будешь есть? — спросил Виталик.
— Угу. А где все?
— Разбежались.
Виталик готовит обед. Дежурное блюдо — рис по-индийски.
РИС ПО-ИНДИЙСКИ
В котелке обжаривается фарш, потом лук — до легкого потемнения. Затем туда же — рис. Стакан крупы на едока. Подержать в кипящем масле несколько минут. Залить кипятком из расчета: стакан риса на три стакана воды. Закрыть крышкой — и на ма-маленький огонь. Через двадцать минут готово.
— У Эштвен с Уной концерт в университете. Через неделю, — сообщает Крученов. Он клюет носом. Глаза у него красны узорными прожилками.
— Я нужен?
— Ну да. Я потому и говорю, — поясняет Крученов угрюмо.
«Не переживай, — хочет сказать Виталик. — Что с того, что я пою вместе с ней? Меня она так же мелко видит, как и тебя. Голос у тебя, как из бочки, и слуха нет, но дело ведь не в этом. Ты, как и я, тоже не эльф. Эльфы не водят автобусов...»
Крученов ковырнул дымящийся рис вилкою, мотнул головой и... уснул. Спать сидя ему было не впервой — он работал экспедитором сразу в нескольких фирмах и полжизни проводил в разъездах.
Виталик, подумав немного, принес из комнаты плед и накрыл спящего.
...В подъезде возобладают запахи сырые, тяжелые. За окном — как и было обещано Наденькой — метель, хотя на самом деле ее нет. И сквозь эту метель тихо дрейфует Квартира в ленивом течении, раздвигая бортами весеннюю грязь, зыбкую и гриппозную. Прямо по курсу — смутные очертания далеких земель... И волшебное слово «ХУИО» — пылающие буквы пророчества, украшающие иллюминатор.
Человек в костюме программиста. Городская романтика так или иначе связана с ненастьем. Моросящий дождик в конце недели, когда люди спешат с работы навстречу выходному уюту, и ты стоишь на автобусной остановке и вдыхаешь запах мокрых зонтов и машинного выхлопа...
Женщина без костюма. Или босоногие девушки, бегущие под проливным ливнем, безумно счастливые, а потоки по обочинам влекут сиреневые лепестки, и живая изгородь с вкраплениями жасминовых кустов курчавится от влаги, и асфальт под ногами чист и темен, как грозовое небо...Человек в костюме ответственного работника. Или вьюга, захватившая тебя где-нибудь в Останкино, и ты идешь с апельсинами в авоське, а у встречных прохожих такой безмятежный вид, словно наконец они нашли друг друга после долгих мучительных поисков, где он потерял ее имя, а она забыла цвет его глаз, но вьюга, похоронив обглоданный праздниками елочный остов с обрывками золотой фольги, свела их обоих у заснеженного домика для лебедей, где в стороне на льду светится апельсиновая кожура, и можно дыханием согревать тонкие пальцы, уронив в снег маленькую перчатку...
1-й интеллектуал. Ну понесло, ну понесло... А как насчет гололеда на Сухаревке в час пик? Тоже романтика.
Человек в трико. Явление третье.
Михаил Юрьевич Лермонтов в своем очерке «Кавказец» попытался выразить менталитет «человека в бурке». Демонического поручика восхищал образ отставного бывалого вояки, не расстающегося со своими привычками «на гражданке». Такой человек, что называется «знающий жизнь», служит источником разного рода баек и носителем некой натуральной мужской крутизны, перемежающейся странной сентиментальностью. Такое сочетание равно покоряло впечатлительных юношей и восторженных барышень.