— Рад тебя видеть, — угрюмо отвечал Зеленый. — Я тут принес...
И он вынул из обширных карманов две бутылки молдавской «Хванчкары».
В седьмом часу утра, оставив Пятачка и Зеленого грезить на лежаке о несбыточном, Виталик поехал домой.
— Я так естественно и просто думаю — «домой», — говорил он себе, — это рефлекс, привычка или лицемерие?
В горле першило от скверного вина.
«Какой разный вкус у бессонных ночей!» — думал Виталик.
В палатке у остановки он купил сигарет. Деньги кончались — скверно...
Итак, даже повисая в пустоте, человек осваивается и, мысленно огородив вокруг себя пространство, начинает считать его домом. Вокруг, как в барокамере с невесомостью, повисают его вещи, его друзья и какая-нибудь женщина... В темном Ничто качается кадка с фикусом, стереомагнитофон. На шнуре, воткнутом вилкой в пустоту, как на привязи, маячит стиральная машина. Раскрытая книга корешком вверх кружится кондором над головой. Грифы клюют падаль, мон ами...
Отогнав от себя наваждение, Виталик пялится на девушку, сидящую под козырьком остановки. Девушка сладко зевает. Несмотря на кусачий утренний холод, ее пальтишко расстегнуто — виден розовый пушистый свитерок.
Мысли девушки просты и незатейливы — пар из ее рта приобретает очертания чашки, а в чашке — слабенький сладенький кофе с молоком...
«Живут же девушки, без тайн и вывертов — а какая бездна обаяния!» — подумал Виталик невесело.
Девушка, как-то лениво спохватившись, вдруг запустила лапку без перчатки в тесный кармашек джинсов. Покопавшись там пальчиками, она извлекла крохотный нательный крестик на снурке. Одела его и расположила под горловиной свитера. Судя по длине снурка, распятие повисло как раз между грудями.
Девушка зевнула в кулачок и встала со скамейки. Подъехал автобус.
В желтом его брюхе было пустынно. В дальнем конце салона, как в тоннеле, сидел рабочий со «Спортивными новостями» в кулаке. Автобус тронулся.
Придорожные фонари были янтарно-желты, светофоры горели бразильскими изумрудами. Автомобили имели заспанный вид.
— ...приглашает на работу'... и девушек. Предоставляется спецодежда... и на должность кондуктора с окладом... бесплатное обучение... льготы на проезд... — читал Виталик прыгающее объявление. На нем был нарисован румяный парень с бляхой на груди.
— Эх-шш-сш-шш. Следующая остановка — пшш-эхшш-ссш, — сказал водитель.
Названия остановок неважны. Они — только точки в неизвестности. Главное — дорога, движение. Двухсторонняя полоса размеченного асфальта, с огнями, машинами, гололедом... Остальное — фикция. Опытный водитель это знает и пытается научить этой мудрости своих утренних пассажиров.
Девушка дремала, прислонившись виском к стеклу. Виталик сам любил сидеть именно так, ощущая височной костью тихую вибрацию окна, от нее приятно щекотало внутреннюю сторону глаз...
«Спросил меня голос
в пустыне дикой:
много в море растет земляники?» —
было написано синим фломастером на стене между двумя окнами. Почерк был детский — крупный и круглый.
Подобные надписи Виталик встречал в транспорте часто. Они попадались и в метро, и в автобусах, в трамваях и даже в электричках. Иногда это были стишки, иногда — цитаты из книг и мультфильмов.
Поговаривали, что их оставляет повсюду немой безобидный идиот. Виталик представил, как человек со вздутым лбом и отвисшей нижней губой, выпучив добрые коровьи глаза, вынимает из кармана синий фломастер и, сопя от усердия, пишет про трех мудрецов в одном тазу...
«Как я тебя понимаю, дружище», — сказал он про себя.
Виталик стянул зубами с правой руки перчатку и принялся рисовать на затуманенном стекле. Он рисовал виньетки из цветов и листьев, эльфийские руны, карикатуры на Бурнина и Морозова. Перейдя к другому окну, он рисовал птиц и крылатого змея.
Автобус ехал себе и ехал.
«При желании я вообще могу отсюда не выходить, — подумал он. — Я познакомлюсь с девушкой, подружусь с рабочим, мы будем рассказывать друг другу всякие притчи, втроем составим человечество в этом длинном автобусе — всегда нужен кто-нибудь третий. А за рулем кто-то в белых одеждах, мудрый и надежный, как Господь Бог...»
Виталик рассмеялся. Он заметил, что снаружи пошел снег. Тогда он написал на дрожащем стекле слово ХУИО и, прижавшись к холодной тверди лбом, закрыл глаза.
Когда он их открыл, то находился в подъезде. За окном в темноте плясала метель-метелица. Был вечер следующего дня.
Публика настроена лирически. 1-й интеллектуал всхлипывает. Человек в костюме писателя, морщась, делает пометки в блокноте.
Женщина без костюма. Мне жаль, что этот симпатичный юноша, словно подопытный мышонок, обречен скитаться по замкнутому кругу.
Женщина в костюме деловой женщины. Может быть, в финале его как-нибудь гуманно и безболезненно умертвят? Я согласна на все, кроме пролития крови...
Человек в трико. Глядя на иных зрителей, я думаю: какой фантастический мерзавец вышел бы из Германна, если б чертова старуха не надула его с тремя картами. Какой великолепный Фамусов получился бы из Чацкого, если б его не прогнали, а устроили бы на хорошее место. Но это я так, к слову.
Действие шестое
Как получилось, что в тот день по московским катакомбам слонялась уйма народу, не знает никто.
Идея праздновать там день рождения принадлежала Ложкину. Он пригласил Виталика, Морозова и Уну. Должны были прийти еще какие-то его друзья и знакомцы, но своры дивнюков он уж точно не ожидал.
— Откуда они взялись? — недоумевал Ложкин. Они шли с Виталиком во главе бесконечной колонны. Кишка тоннеля загибалась влево.
— Как откуда? — Виталик водит зеленоватым кружком фонаря по сводчатому потолку. — Уна сказала Эштвен, Эштвен сказала «братцу», Авраам сказала Исааку...
— Через двести метров — «шкурник», — сообщил Ложкин громко. Морозов где-то в темноте чертыхнулся.
Опускаясь сюда, Виталик ожидал прежде всего запаха. Гнусной вонищи и спертой метановой духоты. Но воняло только на первых ярусах, где протекали «речки-говнотечки». Глубже воздух был чист, только несколько сыроват.
И вообще, чем глубже они опускались, тем становилось приятнее идти. Со стен исчезли свастики, надписи «Sepultura», «Black sabbat» и «Виктор Цой жив!». Коридоры оставались строгими и напоминали собой лабиринт внутри какого-нибудь ответственного учреждения. В укромном закутке Виталик обнаружил даже солидный конторский стол. На потрескавшейся его площади чернильница возвышалась, как собор.
— Смотри-ка, книга учета! — удивился Виталик.
Ложкин заглядывал через плечо.
Гроссбух в картонной обложке с разводами раскрылся посередине. «И когда я отворил дверь, на меня накинулась черная тишина. Звякание упавших ключей ударило меня под сердце, и я выпал в спазматически сжимавшуюся ночь. Я ощущал себя в огромной мохнатой матке, и околоплодная жидкость залепила мне глаза и рот. Потом я пошел на Куклеванц, а там была ТИШИНА...» — прочел Виталик на желтой странице. Его поразило странное слово «Куклеванц».
— Х-м, концептуально, — сказал Ложкин. — Однако пошли.
Иногда под ногами возникали кафельные плитки, иногда — ребристая мостовая с вмурованными чугунными пен-таклями. Дивные шли, притихнув.
— В прошлом году здесь, между прочим, ролевики играли в Морию, — рассказывает Ложкин. — Трое гномов пропали без вести.
— Заблудились? — тоненько спросила эльфийка в стрекозиных очках, привешенная к рюкзаку.
— Или мохнатка утащила, — равнодушно ответил Ложкин.
Дивные восприняли его сообщение как провокацию и неуверенно посмеялись.
— Сейчас Тошка начнет выпендриваться и рассказывать ужастики, — сказала Уна очень уверенным тоном. Но Ложкин пожал плечами и только хмыкнул.
Они подошли к «шкурнику». Виталик посветил внутрь.
— Ого, какой длинный!
— Метров семь, — произнес Тоша и полез, толкая перед собой рюкзак. Его лягающиеся ботинки скрылись в отверстии. Выждав минуты три, чтобы не получить ими по носу, Виталик нырнул следом. Тяжелее всех пришлось Шурке. Как он поместил в тесной норе свои плечи, осталось загадкой. Дивнюки же, по большей части субтильные, пролезли легко. Только «братец» застрял окороками. Оставшийся последним на той стороне Агасфер затосковал в темноте — свой фонарь он разбил — и принялся щипать «братца» за зад. Остальные ждали, шепотом ругаясь и неуверенно покашливая.
— Ой, круто, — вдруг сказала Эштвен, вытянув палец. Там, в фокусе многочисленных фонариков, у самой стены лежал человеческий скелет. Волосатый в джинсах, отвесив щелбан по черепушке, звучно произнес:
— Он не соблюдал техники безопасности!
Дивные смеялись.
— Составной кадавр, — сказал Шура себе под нос.
— Чего? — не понял Виталик.
— Скелет женщины, а череп — пожилого мужчины. Ну-ка, что это у него в пальцах?
Морозов нагнулся и осторожно вытащил из костяного кулака клочок бумаги. Бегло осмотрев, он сунул бумагу в карман. Виталик успел заметить, что клочок этот разлинован, как и листы книги учета.
Наконец пролез и Агасфер.
— Теперь все просто, — объявил Ложкин. — В этот проход. Идите на голоса. Через пятьдесят шагов увидите свет. Там — стоянка.
Вдали звучала гитара, и голос, утроенный эхом, пел ирландскую песню. Кроме того, пахло дымком.
Путники, приободрившись, зашагали в ту сторону. Виталик, Шура и Ложкин чуть поотстали.
— Двадцать пять человек, — сказал Ложкин. — Я охреневаю!
— Забей, — молвил Шура.
А что оставалось делать?
Костер горел в центре огромной круглой площади. Свод ее был настолько высок, что луч фонаря его не нашаривал. Туда же, ввысь, уходили огромные круглые колонны, выложенные алым кирпичом наподобие башен.
— Колонный зал, — сказал Ложкин. — Наверху площадь, все время забываю, какая...