— Я этого нс см! — брюзжала Настенька. — Тут мясо... Я не ем трупов...
Какой-то из Шуркиных родственников, по происхождению индус (среди минчан, да и вообще жителей Беларуси, такое бывает. У Виталика есть товарищ родом из Гомеля, так его кузина — кубинская мулатка), так вот, этот индус, готовивший к столу удивительно вкусные блюда, виновато цокал языком и пытался за Настенькой ухаживать. В конце концов он убежал на кухню, где спешно начал готовить какое-то вегетарианское кушанье. В ожидании его Дикая Женщина пила водку.
— Не стоило беспокоиться. — сказал Виталик туриной маме. Та в ответ улыбнулась и только махнула рукой. На фоне всех прочих ее беспокойств и хлопот это, наверное. и не заслуживало внимания.
— Если вы едите эту... мертвечину, — разорялась Настенька между рюмками, — то это не означает, что все должны есть дохлятину. И вообще...
— Помяни мое слово, — зашептал Виталик Морозову на ухо, — выйдет сцена. Ей-богу, выйдет.
— Сугубо, — мрачно подтвердил Шура.
— Я никому не рекомендую есть мясо, — говорила Дикая Женщина, — это отвратительно влияет на карму. И на мозги. Вот Шура — нс ест мясо, поэтому такой умный. Просто ужас, какой он умный!
Морозов, закусывавший в этот момент бифштексом, свекольно побагровел.
Гости усердно говорили на всякие праздничные темы и чествовали кандидата. На Настеньку они будто бы не обращали внимания, но Виталик ловил взгляды откровенно сочувственные.
— Мне кажется, с ней что-то происходит в последнее время. Кризис какой-то. Я не понимаю! — Виталик отчаянно вздохнул.
— Да брось, чего ж тут непонятного, — бурчал Морозов. — Бабе рожать пора...
— Тебе как хирургу свойственны радикальные меры, — сказал Виталик. — Но она на это нс пойдет ни за что.
— В том-то и беда... Эх... Слушай, я уезжаю скоро. Хотелось бы с тобой еще погулять...
— Успеем, что ты, конечно... — Виталику хотелось заплакать. От сочетания вкуса «оливье» со вкусом шампанского в голове рождались какие-то новогодние аллюзии, хотя по улицам давно гулял март. И от этого несоответствия тоже было нехорошо на душе. Было смутно.
Родствен ник-индус принес на блюде салат. Было слышно, как он предлагает его Настеньке. Та придирчиво ковыряла в салате вилкою.
— Ну. сойдет, — молвила она милостиво и тут же потянулась за водкой снова. Опрокинув стопочку, она с вызовом рыгнула и заговорила уже заплетающимся языком: — Я вижу, среди нас есть черножопые? Это отвратительно!
Виталик в панике глянул на индуса. Тот сделал вид, что не расслышал. Но Дикая Женщина продолжала витийствовать:
— Куда ни придешь — везде одни черножопые! Теперь их пропускают в порядочное общество. Знаете, почему?
Никто не знал. Во всяком случае ей нс отвечали. Виталик вдруг остро почувствовал, как мутнеет перед ее глазами узор рыжих обоев, как горько у нее во рту и как ей стыдно перед всеми этими незнакомыми людьми, которые сейчас начнут откровенно над ней потешаться.
— Потому что они все — жиды! — сказала Настенька. От такого неожиданного вывода Морозов только крякнул.
— Сейчас я ее убью, — прошептал Виталик.
— Только нс здесь, — умоляюще произнес Шура.
— Жиды, жиды, я совершенно точно знаю, — не унималась Дикая Женщина. — Эй, черножопый! Манишьма?
Родственники Морозова продолжали говорить между собою, только чуть громче.
— Надо что-то предпринять, — сказал Виталик. Морозов топорщил усы.
— Чего молчишь? Хабн зи поц, ты, чурка! Эй вы, я с вами разговариваю!
— Вам чего, девушка? — мягко спросила мама Морозова.
— Где тут у вас клозерватет? — тоном ниже, но все еще громко поинтересовалась Настенька и попыталась встать. Блюдо с салатом вдруг подскочило, и его содержимое оказалось вокруг стола. Настенька лихо подбоченилась, но как-то неожиданно начала падать. Фужер, словно живой, поскакал на своей ножке к краю стола и спрыгнул оттуда.
Никому ни слова не говоря, Виталик выволок Настеньку в прихожую и там тщательно упаковал ее в дубленку. А на нес нашла временная покорность — она только хлопала глазами, прислонившись к стене.
— Уже уходите, ребята? — осведомилась морозовская мама.
— Извините нас, — произнес Виталик. — Все было очень вкусно.
И они вышли в мрачный и гулкий подъезд. Дикая Женщина села на лестнице.
— Вызови лифт! — затребовала она.
— Здесь нету лифта, — сказал Виталик. — Вставай давай.
Все еще покорно Настенька позволила довести себя до станции «Кантемировская». Но в самом метро началась свистопляска.
— Командир, брось меня! — визжала она, повиснув на его шее.
— Идем-идем... две пересадочки всего... — говорил Виталик, как гипнотизер.
В вагоне ее рвало. Потом ее вырвало на платформе кольцевой станции. Затем она упала с эскалатора и порвала колготки.
— Я дойду сама-а! — чуть не пела она. — А ты — катись! Мне такие провожатые не нужны! Чего ты молчишь? Меня оскорбляли весь вечер, а ты молчал! Педик! Все слышали? Он — педик!
— Никто не думал тебя оскорблять, — зачем-то возражал ей Виталик и волок дальше.
— Конечно, я — б...дь, но я женщина порядочная. А у тебя прописки нет. Милиция!!! У этого педика нет прописки!
Более всего на свете Виталику хотелось ударить ее. С хрустом. А потом свернуть ей шею и долго пинать по платформе туда-сюда бессмысленный манекен с окровавленной физиономией.
Настенька наблевала ему на новенькие ботинки, которыми он очень гордился. «Это она нарочно!» — подумал Виталик со злобой. Но Дикая Женщина уже совершенно обмякла и впала в прострацию.
Оказавшись на свежем воздухе, Настенька приободрилась и шла в общем даже твердо. Только через каждые несколько шагов начинала громко отхаркиваться. Да и Виталик, отдышавшись, перестал злиться. Ему хотелось думать о другом. «Весна уже. И Шурка уезжает. Наверное, и мне стоит чем-то заняться... А эта дура больше не придет. Она назавтра сгорит от стыда и нс придет больше...» — так думалось ему.
Дверь им отворил Рогожин.
Молча он подхватил падающую супругу и, тихо обронив Виталику «проходи на кухню», утащил се в комнату.
На кухне Виталик, поглядывая в окно, думал: «А что, собственно, мне здесь делать?» Нужно было уйти, даже по-английски, но мешало отсутствие видимой точки, какой-то итоговой интонации.
На плите басом засвистал приземистый чайник. Виталик повернул тугую ручку. «Сидел тут, паинька-зайчик. К приходу женушки чай согревал. Как трогательно», — думал Виталик. В груди его ворочалась жирная холодная амфибия.
— Давай пить чай, — сказал Рогожин, возникая, как белое бесшумное привидение. Он был, как и в день их знакомства, все в той же байковой распашонке без пуговиц.
— Давай, — неожиданно для себя согласился Виталик.
Кухня была просторной и какой-то слишком чистой. На плите, кажется, ничего, кроме чайника, никогда не стояло. Холодильник девственно белел, большой, как главпочтамт.
Нужно было что-то сказать, и Виталик сказал:
— Ты извини, я недоглядел... Как-то быстро она напилась.
Рогожин вяло махнул рукой:
— Брось. Она пьет уже три дня. Скоро пройдет, так-уже бывало.
— А почему ты ей позволяешь?
— Поди ей запрети. Ты пробовал?
Виталик хмыкнул.
Рогожин отпил из своей чашки и сказал:
— Я в принципе тебе даже благодарен. Ты благотворно на нес влияешь. После свиданий с тобой она чаще улыбается, меньше нервничает... Я ведь сильно ей недодаю.
Произнося эти, с точки зрения Виталика, нелепые и постыдные вещи, Рогожин оставался вялым и сереньким. Только нечто похожее на вселенскую усталость проступало иногда в его скучном голосе.
Он продолжал:
— В конце концов, раз ей лучше, почему я должен протестовать? Эмоции — моя слабая сторона. Я всегда опасался разных чувственных шквалов и бурь. А Настеньке они очень нужны...
— И поэтому, когда она нашла мальчика для битья на стороне, ты был только рад, — глухо произнес Виталик.
На кухне становилось сумрачно. Совсем рядом за окном горели окна другого дома — в одном из них женщина в розовой комбинации гладила белье.
— Зачем ты так? Разве тебе нехорошо с ней? — спросил Рогожин.
— Да нет, почему. Бывало хорошо.
— Она, конечно, трудный человек, — согласился Рогожин. — Но такой, такой... замечательный! Я очень ее люблю и хочу, чтобы ты это знал.
— Спасибо за чай. Мне пора... — сказал Виталик и встал.
В прихожей, тесноватой для этой квартиры, Рогожин как-то неловко суетился и мялся. Когда Виталик закончил завязывать шнурки, муж Дикой Женщины протянул ему конверт.
— Что это? — изумился Виталик и заглянул внутрь. — Ого, баксы?
— Тут двести, — сказал Рогожин. — Вернешь, когда сможешь.
— Двести долларов — раз. Двести долларов — два. Двести долларов — три. Продано! — весело сказал Виталик. сунул конверт в карман и вышел.
В лифте ему стало смешно. «Нет, ну это чудеса просто. — заявил он. — Ай-ай-ай!»
В подъезде под батареей отопления дремал крупный дымчатый кот.
— Обет целомудрия я уже принял, — сообщил коту Виталик. — Теперь приму обет бедности.
Номер квартиры Рогожиных был «184». Виталик отыскал их почтовый ящик и опустил в него конверт. Ему хотелось написать на нем какое-нибудь оскорбительное слово, но в последнее мгновение он воздержался.
Вечерок в целом был приятным. Сумрак, в отличие от зимнего, был мягче и нежнее. Виталик, покуривая, шагал к метро.
— Страсть к эффектным жестам меня еще подведет, — говорил он себе, улыбаясь. И разглядывал мерцающие окна многоквартирных домов-башен. Между ними стояли дома-корабли, дома-бастионы... Согни сверкающих домов и тысячи окон: окна-глаза, окна-слезы, окна — сигаретные огоньки. Окна-мотыльки, окна свечки. Холодные и теплые окна. Окна, обещающие путнику приют и ужин. Окна казенные.
«И ни за одним из них нет человека, который думал бы сейчас обо мне», — подумал Виталик, но без грусти, а просто констатируя факт.
А в безлюдном по-вечернему вагоне метро, следя за печальными траекториями пустой пивной бутылки, катавшейся по полу, он спрашивал себя: «А не упиваюсь ли я сейчас этим состоянием? В самом ли деле мне бывает больно, не валяю ли я дурака перед самим собой? И если так, то чем самый распоследний дивнюк хуже меня? Их „нечеловеческая” трагедия рассчитана на какое-то количество зрителей, а я выхожу сам себе актер и клакер».