— Стоп! — рявкнул «сосед» над самым его ухом.— Ты что, забыл, что ли? Ну именно, именно так! Мы же с этого и начинали... Увлекся ты, приятель.
— Да, я увлекся, — признался Виталик. — А как мне было нс увлечься? Я уже было почувствовал, как у меня получается с ними со всеми взаимодействовать, я переписал на свой лад некоторые их правила, я...
— Ты хочешь сказать, что нашел себя? — хихикнул «сосед». — Здесь и сейчас?
— Ну... да... — пробормотал Виталик. — Где же тут ловушка-то?
— А ловушка, дорогой мой, чрезвычайно проста.
— Не понимаю, хоть убей! — воскликнул Виталик горячо.
— Да ты по сторонам-то погляди, — глумливо сморщился «сосед» и исчез. После него на сиденье осталось липкое белесое пятно, как от растаявшего мороженого.
Поезд, плавно раскачиваясь, пролетал над мостом. Мелькали огни, огни, а внизу сонная река, через силу шевелящая льдинами трупного цвета, чернела у самых берегов. И такое блаженное чувство покоя вдруг охватило Виталика, такое молчаливое торжество, что о «соседе» он и думать забыл.
Перед ним, в сизых лесных тенях, лежала тропа, чуть присыпанная хвоей. Конь ступал по ней спокойным шагом, мерно позвякивая серебряными пряжками на сбруе. Сверху, в прорези древесного полога, падали зеленоватые лунные лучи, подолгу задерживаясь в хлопьях тумана у самой земли. Уютно тянуло дымком, и где-то в стороне, заслышав путника, настораживались у дремлющих костерков лесные бродяги, всегда готовые схватиться за нож или дать стрекача.
Перекликались в чаще сторожевые совы, а время от времени, словно разбуженная ими, какая-то другая птица вдруг начинала сердито и неразборчиво бормотать и хныкать.
Овраги дышали сыростью, настоянной на прелых листьях. Оттуда мерцали иногда холодные глазки гнилушек.
Иногда ему казалось, что кто-то сзади мягко обхватывает его за шею, но это всего лишь ветер, запутавшись в складках плаща, пытался освободиться.
— Хорошо-то как, Господи! — сказал Виталик и без всякой нужды покороче подобрал поводья.
— ...И все же я убежден, что это и в самом деле уже не люди, — говорил Виталик. — Будто и впрямь, по предсказанию братьев-фантастов, человечество поделилось на две неравные части.
Ложкин с отсутствующим видом поглядывал в окно.
А метель то густела, то, напротив, становилась редкой и ленивой, повинуясь капризам невидимого дирижера. Дирижер же этот, во фраке с продранными локтями и без манишки, был совершенно безумен. Из нежнейшего пиано он вдруг с головой срывался в неистовое крещендо, презрительно игнорируя всяческие адажио и скерцо.
Ложкин, следя за этой беззвучной увертюрой, вытягивал губы трубочкой или таинственно улыбался. Он светел и загадочен был сегодня.
— Конечно, — продолжал Виталик, — во вселенском масштабе никакой катастрофы нс будет. Будут только маленькие трагедии. А кого они интересуют?
Внизу, в метели, ходит по кругу шарманщик и крутит медную ручку. На шляпе его покачиваются огромные бумажные цветы.
— Это — поколение, Ложкин, — говорит Виталик. — Поколение, обозначенное эльфийской руной. Ты подумай: через десяток лет дивные будут везде — в политике, в бизнесе, в искусстве... С порогов своих приемных по еле видимым признакам они будут вычленять «своих», отбрасывая или не замечая чужаков.
— Эльфийско-масонский заговор? — осведомляется Ложкин.
— Напрасно ты смеешься, — кипятится Виталик. — Вот, послушай...
Под окном появляется дама в гигантской розовой шляпе. Она протягивает шарманщику грош, а тот, нс замечая подношения, все ходит и ходит по кругу. Дама зябко поводит плечами — прохладно в метели, снег ложится на кисею...
Виталик повествует приятелю о своих злоключениях.
На Эгладоре, спустя два дня после происшествия в университете, к Виталику подошел неизвестный юноша в черных одеяниях. Он долго отирался рядом, приглядывался. будто мерку снимал, — и наконец отверз уста и произнес: «Я тебя астрально уничтожу!» Вот так просто, без объяснения причин.
Виталик, пребывавший тогда в самой пучине депрессии, дал неизвестному в ухо. Тот, поднявшись с земли, тотчас скрылся.
А на следующий день, по дороге в редакцию, Виталик обнаружил в подкладке кармана своего пальто тринадцать черных «цыганских» иголок. Было очень больно и очень глупо.
«Значит, это — война, — думал он, облизывая окровавленные пальцы. — Ну что ж, повоюем».
В этот же вечер, несмотря на бурные протесты какой-то ведьмы из Чебоксар, он повесил над своим «спальным» местом увесистое распятие. «Понятное дело, — размышлял Виталик, — подсунуть иголки могли только на Квартире. Кто-то из этих дивнюков. Но кто?» Установить было сложно, так как никто открытой вражды к Виталику не проявлял.
«Университетская» история старательно обходилась молчанием. «Дивный братец» был тих и вежлив, Уна вроде бы нс сердилась, только Эштвен попросила убрать с видного места резинового Чебурашку и розового поросенка. Виталик подарил их Агасферу, и тот по ночам долго с ними шептался перед тем, как уснуть.
Вообще все дивные обитатели и посетители Квартиры поглядывали на Виталика с подозрительным интересом — так наблюдают за смертельно больными.
На волне этого интереса Эштвен даже позволила Виталику поцеловать себя, когда он провожал ее до дома. Виталик не ощутил ничего, кроме вкуса хинина. Эштвен была озабочена.
— Мне кажется, с тобой стрясется какая-то беда,— проговорила она сумрачно. — И как раз тогда, когда у тебя стало получаться...
— Получаться что? — удивился Виталик, облизывая горькие губы.
— Походить на нас. Я не знаю, как ты этого добился, но ты мною уже почти желанен. Ты сделал мне очень больно, а я зауважала тебя. Но... — Тут эльфийка спохватилась и, туманно улыбнувшись, — ушла.
Это самое «но» могло и совершенно ничего не означать. Отдавая дань привычке, Виталик потоптался немного под окнами и направился восвояси, размышляя на ходу. «Походить на них... В чем же тут дело? Я как-то по-другому себя веду? Ну, говорю чуть больше пошлостей, тщательнее скрываю свои чувства, иногда откровенно их всех презираю— неужели в этом весь секрет? Дикость какая! А тут еще эта война...»
— Приходила Аэглин, очень печалилась, что тебя нс застала. Вот, конфеты принесла, — сообщил Хозяин, показывая на пустую коробку.
«Тикки-так!» — подумал Виталик. Странно улыбаясь, он выпил чаю и ушел спать.
А конфеты, кстати говоря, съел Агасфер. А что не съел — спрятал в носок и повесил на бельевую веревку на кухне. Спустя неделю в носке завелись муравьи.
Потом начались сущие гадости.
У Виталика стали пропадать вещи, и наоборот — пропавшие у других обнаруживались почему-то среди незамысловатого его барахла.
— Надо лучше охранять крааль, — сказал Виталик. Он стал осторожен, скрытен и подозрителен. Успокаивал нервы какими-то гремучими травяными настоями и тут же сам себя накручивал.
— У меня паранойя, — поведал он Шурке. Тот, нс найдя что сказать, развел руками.
Когда неприятности начались у Виталика на работе, он даже не удивился. «Поиграем в частного детектива», — решил он. И за несколько дней выяснил, что ответсек Таня является старшей сестрой девицы по имени Морра.
Все это было как-то уж очень гнусно, меленько, грязненько... «Неужели им больше нечего делать, не о чем думать? Такие сложные интриги, и все только для того, чтобы попортить мне нервы?» Виталик не знал, смеяться над создавшейся ситуацией или горько рыдать.
Пойманный очередным приступом тоски, он уже собрался было позвонить Аэглин, но — вспомнил, что съел ее телефон. Узнавать его снова не хотелось — и Виталик передумал. «Обойдусь. Ничего ведь из этого нс выйдет путного. Пусть живет себе спокойно...»
— Я пытался найти в себе «волшебные полутона», — сказал он Ложкину, — а вместо этого наполнился какими-то скрипучими диссонансами...
К кисейной даме подошла похожая на анатомический макет борзая сука в изумрудном ошейнике. То вправо, то влево наклоняя острую морду, она взирала на шарманщика. Потом подбежало двое мальчиков лет пяти в матросках и коротких штанах.
— Я недавно открыл, что оконное стекло пачкается от взглядов, — сказал Ложкин, барабаня пальцами по подоконнику. — Глаза очень многих людей оставляют повсюду сальные отпечатки... Поэтому я никогда не хожу в музеи.
Приятели выходят на свежий воздух.
Небо над ними небывалой синевы и чистоты. Сбоку висит луна, похожая на призрачный ломоть арбуза. Светлый-светлый день. На ветке липы, еще черной и неживой, оттаяла какая-то маленькая пигалица и робко цвиркает.
— А мне, понимаешь ли, удалось... — говорит Тоша Ложкин. — Я избавился от своего мертвеца. Тебе интересно?
— Пожалуй, — соглашается Виталик. Ему радостно оттого, что скоро можно будет ходить без пальто.
— Это случилось в подземке, — повествует Ложкин. — Он выпрыгнул из меня, с распоротым брюхом, жуткий, и начал душить. Я бил его по лицу, пинал ногами... Было очень страшно. Но мне повезло — я сумел оторвать его от себя, и он упал.
По обочинам, на солнцепеке, из-под промерзшей земли уже выбивается мелкая остренькая травка невозможно зеленого цвета. По ней разгуливают важные черные птицы, совершенно кладбищенской наружности.
— Он упал, а я поразился тому, какой он большой... — продолжает Ложкин. — Во-первых, он старше меня, наверное, вдвое. А во-вторых, он больше меня. Представляешь, мой собственный внутренний мертвен оказался больше меня!
— То есть — больше? — не понял Виталик.
— Ну, блин, размерами! Выше, шире, толще... У меня, к примеру, сорок второй размер обуви, а у него — сорок четвертый. Я на подошве цифры разглядел...
— Сорок четвертый, говоришь?— Виталик хохочет. — Рубчатая такая подошва? Это было в Химкинской системе?
— Ну да, — отвечает Ложкин. — Именно там.
Он совершенно спокоен.
— Я твоей осведомленностью нс удивлен, — говорит он. — Я давно понял, что ты знаешь судьбы мира.
— Да ну? — веселится Виталик.