— Конечно. Помнишь, ты дал мне совет по поводу левитации?
— А как же, помню, конечно. И что, у тебя получилось?
— Представь себе, — победоносно заявляет Тоша.— Знаешь, почему у тебя нс получается? Ты плавать из-за этого не умеешь.
— Ну-ка, ну-ка... — бормочет Виталик с живым интересом.
— Дело в том, что ты всегда слишком напрягаешься. А нужно расслабиться. Вот так.
Тут Ложкин, встав на левую ногу, подтягивает правую пяткой к животу, словно хочет сесть в воздухе по-турецки. Потом он чуть приседает, слегка отталкивается от земли — и медленно воспаряет над улицей Адмирала Макарова.
— Понимаешь, чувак, надо насслабиться! — кричит он с высоты пятиэтажного дома, продолжая подниматься все выше и выше. Вог он стал размером с голубя, вот он уже нс больше мухи, вот уже ничего, кроме стеклистых червячков, Виталик в весеннем воздухе нс различает.
Улетел Тоша Ложкин.
— Ну знаешь, — сердито шепчет Виталик, — была бы у меня квартира на Пречистенке, я бы тоже не очень напрягался...
Он неуверенно машет в небо рукою и поворачивает обратно.
Сегодня Шура Морозов уезжает в Минск.
Страшно медлительный, осунувшийся и какой-то чужой, Шура сердечно и немного виновато объясняет:
— Я и рад, что уезжаю, и отчего-то мне тяжело...
Друзья стоят на платформе. Красно-желтый поезд шумно дышит, люди, по-вокзальному остервеневшие, мечутся со своими тюками и страшными чемоданами. Носильщики без сожаления давят их длинными тележками и с ненавистью кричат: «Бе-регись!»
— Казалось бы, с чего мне грустить, — тоскует Шура, — ведь нс жизнь была, а кошмар. Неудачно влюбился, крови себе столько попортил, времени столько потерял... Такого сугубого дурака валял — тошно вспомнить! А ведь буду вспоминать, идиот я несчастный. Буду вспоминать и слезу точить. Как ты думаешь?
Виталик кивает. По платформе шляются цыганки, сплевывают подсолнечную лузгу. Шура все время оглядывается по сторонам. Он, наверное, надеется, что Уна тоже придет его провожать — они толком не простились. Но Уна не придет. Она поехала на квартирный концерт одного патлатого менестреля из Саратова, который был ударен молнией и страшно через это прославился.
— Ненавижу прощаться, — сопит Шура.
Мимо них проходит, совершенно отдельный ото всех, старик крестьянского вида с длинными усами, желтыми от махорки. В последний раз оглядев Москву, дед со смаком харкает в ущелье между поездом и платформой. Затем он крестится размашисто и по-польски — кулаком и залезает в вагон.
— Пора и мне, — говорит Морозов. — Пиши. Звони. Я пошел.
Он уходит. Его вагон где-то под самым горизонтом. Виталик долго нс теряет его из виду.
Люди вокруг похожи на клочья грязной пены. Они вскипают, лезут вверх, как опара, бурлят, оседают... Жеманный и трагичный одновременно голос из репродуктора сообщает им что-то нудное и бессмысленное. Но посреди этого мерзкого бульона в последний раз мелькнула спина Шуры Морозова, и Виталик снова поймал уютное и чистое ощущение дороги.
— Сейчас ты будешь лететь через эти удивительные миры, — говорит Виталик. — За окном будут мелькать деревья, деревья, бесконечные желтые и зеленые заборы, козы под насыпью, покосившиеся избушки обходчиков, мосты и города, города... А ты проснешься дома, как и обещал.
Виталик идет на троллейбусную остановку.
— И преферанса больше не будет, — бормочет он себе под нос.
Увы, преферанс будет. Что ему сделается? Пусть не на этой кухне, а где-нибудь в другом месте, но непременно будет кто-нибудь, поглаживая усы, благодушно изрекать: «Кто играет шесть бубен, тот бывает изумлен». Или: «Две червочки — не одна червочка», или: «А что это у меня, братцы, козырной туз не сыграл?» И будет расписываться «пуля» на тетрадном листе, даже если кто-нибудь совсем другой и даже незнакомый будет поглядывать с тоскою в метельное окно на тревожные тени. Да-с, преферанс обязательно будет, ибо, к великому счастью, над некоторыми вещами не властно решительно ничего.
Обычно глухой ко всяческим предчувствиям, Виталик мучительно трепетал, ожидая следующей остановки, где ему надлежало выходить.
Кто знает, если бы он прислушался к этой тоске и доехал бы до конечной, якобы прогуливаясь, может, и развязка у нашей история была бы другой.
Но сама судьба толкала его под коленки.
«Остановка — улица Выборгская», — объявил водитель, и Виталик вышел.
Он проследовал мимо магазина «Магистраль», миновал переулок, заставленный гаражами, и очутился во дворике дома, в котором обитал уже четвертый месяц.
Во дворике, сидя на детской качельке, болтал ножками Агасфер. На коленях он держал трехлитровый баллон с чайным грибом. Содержимое баллона плескалось и побулькивало в такт движениям качелей.
— Греетесь на солнышке? — спросил Виталик.
— Моему другу необходим свежий воздух, — поведал Агасфер, нежно поглаживая баллон. — Вы бы не ходили туда, молодой человек.
— Почему? — Виталик остановился и закусил губу.
— Мне кажется, там затевается что-то нехорошее... — сказал Агасфер. — Вы, конечно, можете посмотреть сами.
— Нехорошее?
— Там — человек, назвавшийся вашим соседом. А Кирри его допрашивает... Все на вас очень злы.
— Но за что? — поразился Виталик.
— Вам, наверное, лучше знать, — тихонько молвил Агасфер. — А мы тут с моим другом от греха подальше пересидим. — И он прижал банку с грибом к своему животику.
«Сколько веревочке ни виться, — думал Виталик, поднимаясь по лестнице. — А «сосед»-то, вот сука... Кирри — чертова кукла».
У заветного своего окна он остановился и закурил.
Дама в кисее и шляпе по-прежнему ежилась там от холода. Но вместо шарманщика перед ней сидел на складном дачном стуле прилично одетый мужчина и усердно играл на виолончели. Так как руки у него были заняты, он изредка сдувал снежинки, налипшие ему на лицо. Собаки же видно не было. Там, где она стояла, слушая шарманку, теперь сама собой раскачивалась детская коляска. Приглядевшись, Виталик заметил, что она привязана тонким шнурком к виолончельному смычку.
— Ну, что же это я? — сказал себе Виталик. — Я же так ждал подобной минуты... Потрясающая возможность прояснить все разом, а я трушу. Не-ет, иди сейчас же, иди, рохля, трус проклятый...
И, обливаясь потом, он вошел в Квартиру.
Оглядев собравшихся, он понял: да, случилась катастрофа. Хозяин глядел жалостливо, и было заметно, как это все ему неприятно. Уна села так, чтобы лица ее не было видно. Кирри смотрела яростно и прямо. «Дивный братец» разглядывал свои ногти. Эштвен выглядела отчужденной, надломленной, но происходящее сильно сс занимало. Прочие — а тут было очень много всяких персонажей — просто предвкушали.
Чувствуя кожей их взгляды, Виталик прислонился к стене и обреченно задышал.
«Ну, кто первый? — подумал он. — Валяйте, начинайте...» Начал Хозяин.
— Виталик, дорогой мой, — начал он, глядя мимо, с безнадежной тоской в глазах. — Пришла пора раскрывать карты.
Он помолчал немного, и в этой паузе Эштвен успела скорбно вздохнуть, а «братец» переменил позу.
— Я никак нс возьму в толк, чего вам от меня нужно? — спросил Виталик.
— Хорошо. Скажем прямо: ты здесь занимаешь не свое место, — хрипло заговорила Кирри.
— То есть?
— Ты — не наш, — пояснил Хозяин. — Ты — выходец из другого мира, враждебного, чуждого нам. Ты опасен, и потому мы должны от тебя избавиться.
— Странно, что вы только сейчас заметили, как сильно я от вас отличаюсь, — сказал Виталик, улыбнувшись польщенно и жалко.
— Да нет же! — возразил Хозяин. — Но поначалу мы думали, что ты — искренен, понимаешь? Мы считали, что тебе хочется быть с нами.
— Мы следили за тобой, — вставила Кирри. — О, эти бессмысленные потуги! На что ты замахивался, на что надеялся? Думал, все кругом дураки?
— Быть как вы — зто значит свысока поплевывать на других? Носиться со своей «инаковостью» и прикрывать ею пустые страстишки? — дерзко спросил Виталик.
— Это безнадежно, — сказал Хозяин, махнув рукой. — Может, перестанем?
— Нет, не перестанем, — отрезала Кирри. — Этот щенок должен быть наказан. Слушай, ты, мальчик, в мире сейчас только две силы: вы, быдло, и мы — которым плевать на ваши идиотские ценности и догмы. Пока еще вы сильнее, но вы уже летите в тар-тарары. Туда вам и дорога!
— Почему это вы решили, что... — попытался сказать Виталик, но Кирри громко хлопнула в ладоши и крикнула:
— Свидетель номер один!
Посреди кухни материализовался «сосед». Посмотрев на Виталика, он насмешливо хмыкнул.
— Расскажите еще раз мне и всем присутствующим, кем вы, собственно, являетесь! — грозно потребовала Кирри.
«Сосед» заюлил, весь завихлялся и, гаденько улыбаясь, заговорил:
— Меня, собственно, выдумал и вывел из небытия вот этот гражданин. — И «сосед» указал на Виталика черным ногтем. — Он считал, что у каждого живого существа, несущего печать незаурядности, должен быть вот такой вот «я» — шут, советчик, слуга... То есть я выполнял при нем функцию якобы индивидуальной странности. Он многократно повторял при мне, что человеку без странностей здесь делать нечего.
— Обвиняемый не отрицает? — спросила Кирри.
— Нет, — качнул Виталик головой.
— Теперь, свидетель, что говорил вам обвиняемый по поводу собственной экзистенции?
— О, он часто говаривал о том, что на самом деле его нет.
— Это можно было расценить как сомнение в собственном существовании?
— Поначалу — да, но потом эти утверждения приобрели убежденный характер, — сказал «сосед».
— Пытался ли обвиняемый убедить окружающих в своей реальности?
— Можно сказать, — тут «сосед» особенно мерзко хихикнул, — он посвятил этому жизнь. Ради этого он соблазнял женщин, ради этого он пел эльфийские песенки...
— Это ложь! — закричал Виталик, но Кирри страшно сверкнула на него глазами. — Почему мне ставят в вину общение с женщинами? — спросил Виталик, уже взяв себя в руки. — Почему Алхимик при живой жене барахтается с эльфийками в своем безразмерном спальном мешке и это ни у кого не вызывает осуждения? Почему тусовочные плейбои делают «это», не стесняясь?