два костюма, десяток перстней и золотую курильницу для благовоний. Все это капитан Стасов счел нужным вернуть владельцу. Вечером того же дня он постучал в его номер, представился, извинился и отдал похищенное. Индус отнесся к происшедшему с юмором. Изъяснялись они на великолепном английском. С этого и началась их дружба. Да почему бы и не подружиться на белом свете двум тонким, образованным людям?
С той поры магараджа приезжал в Москву каждые три года. Увеличился штат его слуг, появились жены, наложницы и как следствие — дети... В 98-м году, уже полковником в отставке, Стасов снялся на фото, весь обвешанный смуглыми глазастыми чертенятами. Эту фотографию хранит у себя любовница Стасова, писательница Ида Штокман. Поздними вечерами, когда Стасов ночует у себя, Ида смотрит на карточку и тихонько смеется...
Телохранитель налил Стасову чашку бергамотового чаю, и полковник, хмурясь, отхлебывал ароматный напиток. Сидевший в густом жасмине Арани отметил со злорадством, что полковник чрезвычайно похож на кастрированного кота.
Выслушав рассказ магараджи, Стасов угостился кубинской сигарой и промолвил:
— Я уже слышал однажды похожую историю. Проходил по моему ведомству некий математик Брунько. Человек в своем роде уникальный, настоящий поэт от математики. Работал он себе в одном институте, ворочал пространствами, и вот приснился ему сон. Будто бы он играет на гобое в самодеятельности и учит свою партию в какой-то симфонии Чайковского. И будто бы есть в этой партии такое проклятое место, в самой кульминации — инструмент просто отказывается его играть. Вылетают из гобоя совершенно другие ноты, и всё тебе.
Проснулся Брунько, потащился к себе на работу, обругал лаборантов — ничего не помогает. Не выходит мелодия из головы. Звучит и звучит. Причем звучит, ясное дело, не снаружи, а изнутри. Но если уши закрыть, то не слышно. Залепил себе Брунько уши. Но жить с залепленными ушами неудобно, и стал математик нервничать, о работе думать не может, голова не тем забита — все пошло наперекосяк. Купил себе гобой, и представьте, выяснил, что именно ту самую партию он умеет играть, а больше ничего не знает. Забросил институт, окопался в своей комнатке, разлепил уши и дудит. Додудит до проклятого места и замолчит. А в голове у него как будто испорченная пластинка крутится.
В конце концов забрали его в больницу и долго лечили. Вроде вылечили. Вернулся Брунько в институт, работает как ни в чем не бывало, а потом вдруг умирает. Сердце отказало. Свидетели рассказывали, будто включил он на работе радиорепродуктор, а по нему как раз Чайковского транслировали. Брунько встрепенулся, схватился за грудь, вскричал: «Наконец-то!» — и умер. Вроде бы, ту самую кульминацию гобойную услышал.
— Занятная и поучительная история, — сказал магараджа. — Кстати, вспомнился мне рассказ об одном писце из судейских. Жил он в городе Кашмире. Как-то разгневался на него один брахман, уж не упомню — за что. Разгневался и проклял писца жутким проклятием, что, мол, умрет писец в мучениях, если скажет хоть слово правды.
Писец перепугался и решил вообще ни слова не произносить. И что бы вы думали, полковник? Промолчал триста лет. Ведь проклятие может не только убить... За триста лет все, что связывало с жизнью писца из Кашмира, осыпалось, как листва, и несчастный понял, что любое слово, сказанное им, не будет правдой до конца. Любой звук, изданный им, будет содержать в равной пропорции ложь и истину. Писец осознал себя сидящим в пещере, а вокруг него, так же молча, сидели люди, считающие себя учениками великого молчальника. Писец расхохотался и растаял, а воздух в пещере три дня после этого пах фиалками...
Полковник посмеялся от души.
Затем оба помолчали. Со своего наблюдательного поста Арани видел, что магараджа ожидает чего-то, а Стасов, увлеченный какой-то внезапной мыслью, облизывает пухлые губы. На его сигаре вырос большой столбик пепла. Тишину нарушали детские крики, да собаки, сверкая золотыми коронками зубов, время от времени громко выкусывали блох. Лекарю захотелось отлить, и он углубился в жасминовую чащу. «Опять самое интересное пропущу», — горестно думал он, застегивая брюки на ходу. И точно — в его отсутствие случилось нечто интересное.
— Поверьте, — говорил Стасов, — этим вы доставите мне небывалое удовольствие. Когда еще такой случай представится, а?
— Но все же как-то странно, — отвечал магараджа. — Ответственность... Нет, я не могу.
— Подумайте. Ну зачем вам все это? Я сам это предложил, первый... Для вашего исцеления. Идея! — воскликнул полковник. — Считайте, что я берусь вас исцелить. Ну?
— Тогда я согласен, — сказал магараджа. — Но в этом случае я обязан вам заплатить... ну хотя бы символически.
— Символически — это можно, — закивал Стасов, потирая руки.
Магараджа распорядился на санскрите, и двое телохранителей канули среди деревьев. Затем магараджа громко позвал Арани. Недоумевающий лекарь предстал перед ним.
— Полковник Стасов желает приобрести у меня мой сон, — сказал магараджа. — Приготовь соответствующие инструменты, лекарь...
Незадолго до полуночи полковник Стасов пришел домой к Иде Штокман. Он был подшофе, благодушен и улыбчив. В руках полковник держал увесистый хозяйственный мешок из болоньи. Мешок этот Стасов уронил на пол в прихожей. Из него высыпалось несколько крупных золотых монет.
— Что это? — спросила Ида равнодушно.
— Рупии, — ответил Стасов и хихикнул. Он коснулся плеча женщины, потом поцеловал ее в шею, потом залез ладонью под блузу.
— Ты свинья, — сказала Ида. — Я только собиралась лечь спать...
После третьей с честью проведенной атаки полковник моментально уснул. Ида выбралась из-под него и пошла в туалет. Затем она зашла в ванную комнату и, повинуясь чему-то, вынула из шкафчика два бумажных пакета. В одном была хна, в другом — красная охра.
Медленно и задумчиво, макая поочередно в оба раствора широкую кисточку, она выкрасила себе подошвы и, сидя на детском стульчике, задрала ноги на край ванны, чтобы они высохли. Было слышно, как Стасов бормочет во сне и чмокает губами. Но потом он затих, и Ида испугалась. Оставляя на линолеуме разноцветные следы, она вбежала в спальню. Ей показалось, что Стасов уже не дышит.
— Сергей, — позвала она, — Сережа...
Стасов проснулся, сел в кровати, очумело хлопая глазами. Потом сказал: «Спящий подобен пловцу, разбуженный — утопленнику», — лег и снова уснул. Ида села рядом и заплакала.
На следующий день магараджа, прогуливаясь по парку без повязки на глазах и в прекрасном расположении духа, повстречал полковника Стасова. Как ни в чем не бывало они радушно поздоровались. Магарадже было безумно любопытно, но он ни о чем не спросил.
Спортивный старик допил остатки какао, упрятал термос в холщовый рюкзачок, пожевал суховатыми губами и уверенно заговорил:
История пятая
Всю сизую осень и всю синюю зиму Ася провела дома, выбираясь только в магазинчик через улицу. (Магазинчик этот с виду ничем не примечателен, даже скучен. Но продавец в овощном отделе, с грустной челкой и стеклянным глазом, может по просьбе взвесить на весах вашу печаль, и вы точно будете знать, какая именно тяжесть заставляет вас падать во сне. А если в отделе сладостей вам захочется купить твердого, как картечь, драже, продавщица с родинкой на языке незаметно просыпет горсть конфет на пол, и количество упавших разноцветных горошин точно будет соответствовать количеству лет, прожитых вами в любви...)
Весна тоже прошла незаметно, пока не явился май — юный король в одежде лесного стрелка. Тогда Ася распахнула окно, вымыв стекла, и в комнате сразу стало тесно из-за огромной душистой липы. Теперь она нависала над Асиной кроватью. Странно улыбаясь, Ася прибрала в квартирке, расставила по местам покинутые персонажами книги, завела огромные стенные часы, молчавшие с прошлого августа. А на столике под часами она обнаружила пепельницу, полную старых окурков. Окурки эти одинаково были примяты зубами. Ася попыталась вспомнить, кто же сидел в этом кресле под часами и курил, поглядывая вверх, на маятник, медно поблескивающий в дыму. Но вспомнить не удалось.
«Наверное, это был кто-то хороший», — подумалось ей. Ведь не стала бы она позволять плохому человеку курить в ее доме.
Она придумала его облик, сочинила голос, а запах его тела сложился сам, как стихи.
— А теперь пусть все остается как есть, — решила Ася и не стала вытряхивать пепельницы.
Она переоделась из домашнего платья в нарядный сарафан, одела босоножки и, прихватив сумочку, вышла на лестницу. Как известно, подъезды «хрущевских» домов делятся на две категории — в одних пахнет мертвечиной, в других — пирожками с капустой, какие едят на поминках. В Асином подъезде пахло пирожками и чуть-чуть — кошками.
В почтовом ящике нашелся большой осенний лист клена. Ася повертела его в руках — он был мягкий, пах дождем и, казалось, несколько минут назад еще висел на дереве в каком-нибудь из октябрей. Ася положила его в сумочку.
Почтовый ящик часто преподносил сюрпризы вроде этого. Однажды посреди февраля он изверг из своих недр огромный сугроб тополиного пуха.
Над двориком витала прозрачная тень музыки — где-то наверху играла патефонная пластинка. У подъезда нежился на солнышке горбатый «Москвич». На округлом его капоте восседал, поджав лапы, угрюмый старый котище. А в самом центре двора, покачиваясь на одиноких качелях, курил какой-то гражданин. Он рассеянно смотрел в небо, изредка вглядываясь в крону липы — той самой!
Ася прошла мимо него, отметив, что сидит гражданин в живописной позе, что лицо у него молодое, а улыбка еще моложе.
Выждав немного, гражданин спрыгнул с качелей и направился за Асей следом. Ветер, дунувший ей в спину, донес до нее нервное тиканье его наручных часов. Она только поджала губы, но шага не ускорила.
«Он, наверное, из тех, у кого три слова на ужин и два — на завтрак, — думала она, — из тех, кто пахнет корицей, когда хочет женщину, и лимоном — когда женщина хочет его. Он из тех проклятых негодяев, вспоминая которых всегда улыбаешься и поешь...»