— Она мне снилась, — сказал Георгий, кривя губы.
— Только и всего? Забавно.
— Ничего забавного. Как видишь, я на этот раз никого не неволю. Она все решила сама.
— Ты вообразил,, что на тебя не найдется управы? А я, исключительно из вредности, возьму и назову сейчас твое настоящее имя. Я его знаю, мы ведь почти родственники, а? Что тогда с тобою будет?
— Ты не посмеешь, — сказала Ася.
— Сама спасибо скажешь потом. Итак, я считаю до трех. Или ты исчезаешь сам, или... Раз!
Тут Ася, страшно закричав, кинулась на него. Они повалились на землю.
— Ах ты... — шипел он. — А ну сейчас же...
Он ловко вывернул ей кисть руки. Ася вскрикнула. Мужчина, придавив ее к земле, вскочил. Правое его веко дергалось.
Луна голубым серебром заструилась по длинному узкому клинку, который извлек из трости старик-сосед.
— Пся крев! — коротко сказал он и, сделав стремительный выпад, пронзил мужчину насквозь.
Когда убитый упал, старик обтер клинок о его пиджак и спрятал оружие обратно в трость.
— Точно в сердце, — сказал он. — Совсем как в двадцать втором, в Варшаве... Я унесу труп к шоссе и оставлю на обочине, — объяснил он свои намерения.
— Смотрите, чтобы вас не увидели, — сказал Георгий, поднимая Асю на руки.
— Учи ученого, — хмыкнул старик.
— Нам пора, — сказал Георгий.
— Да, — сказал старик. — А я как же?
— Ждите, — ответил Георгий, — ждите своей пули или шашки. И вообще, спасибо, конечно, за доверие, но вы меня с кем-то спутали. Все трое.
Старик пожал плечами.
Ася дрожала, но на сердце ей было очень хорошо. Георгий на руках вынес нее к шоссе, дальше она шла сама, лишь слегка опираясь на его руку. Шли они в глубину парка.
— Что же теперь? — спросила она, когда они вышли к беседке.
— Теперь ты станешь моей женой, родишь мне детей, и мы будем радоваться каждому новому дню.
— А где мы будем жить?
— В доме у озера.
— Это далеко?
— Близко. Теперь — близко.
— Это и есть смерть?
Георгий рассмеялся.
— Это жизнь, — сказал он. — Смерти никакой нет. Я проверял. Идем же...
Горлица, проснувшись на ветке липы, спрыгнула на Асин подоконник и перепорхнула на спинку кровати. Голова, которую она прятала под крылом, оказалась маленькой головой женщины с коротким каре каштановых волос. Ни к кому не обращаясь, она сказала:
— Говорят, у людей, читающих подобные истории, рождается вторая душа, причем она гораздо старше первой. Схоласт Иоким Потоцкий утверждает, что это происходит из-за стремления к совершенству. Но мне кажется, причина в другом...
Когда последнее слово отзвучало, я потер глаза. Я находился в беседке один, и только вдали, в мутных сумерках, исчезал, покачиваясь, чей-то силуэт.
— Позвольте, позвольте... — забормотал я и бросился этот силуэт догонять.
Принадлежал силуэт Диделю-птицелову. Когда я поравнялся с ним, птицелов скосил глаза, чирикнул щеглом и вдруг скакнул в сторону. Из-за дерева он лукаво глянул на меня, запыхавшегося, прижался щекой к коре, так что его нос стал похож на сучок, и вдруг пропал. Только нос-сучок остался, словно рос тут всегда.
«Изумительный вечер выдался», — подумал я. Мне было уютно.
ГАБА И ЕГО НОСОРОГ
Когда мне было четырнадцать лет, у меня была замечательная подруга. Ее звали Аида.
Всякий, кто бреется с тринадцати, у кого в четырнадцать были мутные глаза, мокрые усы и прыщи, — поймет меня. Ибо я влюбился, встретив в школьном коридоре новенькую из параллельного класса.
Аида была эфиопкой, всего на четверть — по дедушке. Дедушка в генетическом смысле был могуч. Аида унаследовала кожу сливового цвета, а глаза диковинного разреза поблескивали влажно, когда усопший старик выглядывал в мир сквозь них.
Дедушка помогал Аиде по-своему. Бывало, что ее оскорбляли. Дедушка тогда потрясал ассагаем и топал ногами, распевая нечто громкое и страшное. Кроме Аиды и меня, этого никто не слышал.
Аида, впрочем, научилась обходиться без дедовской помощи. Что-то в ней было необъяснимое, чего другие не выносили — поэтому ее только дразнили. Никто не дернул ее за волосы и ни разу не бросил ей в спину грязной тряпки для протирания доски. Аида стремительно шла по коридору — сквозь. Состояла она вся как бы из недорисованных штрихов. Сравнение с пантерой не годилось — скорее на жирафиху она была похожа. Наш учитель по литературе тоже так думал. Посреди гудящего улья, между партами, тоскуя он поглядывал в окно, а Аида, опаздывавшая на свой урок, — цок-цок — бежала по коридору. Литератор всегда догадывался, что это именно она, — он раздавливал пальцами мелок, вздыхал, бормотал в усы о далеком озере Чад и глядел на нас с ненавистью. Ему очень хотелось проткнуть указкой самого наглого сопляка, а остальным проломить черепа.
Мы с приятелем, Жориком Берадзе, долго гадали — кому из нас достанется новенькая. Но Жорик, по зрелому размышлению, переключился на толстую татарку Эльвиру и достиг, по его словам, немалых успехов. А я боролся, болтаясь между вожделением и страхом — ассагай дедушки страшил меня.
Жила Аида по соседству, в нашей махалле. Завоевания демократии еще не докатились до ташкентской окраины, и по своей махалле можно было передвигаться свободно даже по ночам, без велосипедной цепи под рукавом.
С Аидой мы частенько встречались у ворот лепешечника, на улице Риштан. Лепешечник этот до последнего замешивал тесто на кислом молоке, а не на воде, чем и прельщал клиентуру. (Конкуренты распускали слухи, что в банку с закваской раздаивается супруга лепешечника.)
Горячие лепешечные колеса скатывались в авоську. Я смущенно двигал руками, Аида поднимала бровь дугою и пожимала плечом. Дедушка грозил, завывая басом. Улица Риштан, присыпанная белой пылью, выносила меня к дому. В волнении я обрывал и жевал виноградные усики.
Так продолжалось до конца учебного года. Но в июне дедушка ненароком отлучился, и я поцеловал Аиду в плечо.
Это случилось во дворике бабки-спекулятнки. Там продавались сигареты. Иногда там же мы с Берадзе брали литр сухого белого вина, от которого болели виски и кололо в горле. Под покровом ночи пробирались мы в этот заветный дворик. Трехрублевки пропотевали в кулаке. Усатый, толстый Джахангир, сын старухи, следил за порядком — дом стоял на границе сразу трех махаллей, и между покупателями бывали стычки. Джахангир возлежал на топчане, кушал курагу и слушал по радио бесконечные «усуль-макомы».
Летними вечерами Аида предпочитала ходить босая, как и многие женщины ташкентских задворок. Асфальт к вечеру остывал и не пачкал ноги.
Она переступала своими белесыми светящимися подошвами по обкатанной гальке в ожидании сдачи. Я стоял сзади и поцеловал ее в плечо рядом с лямкой сарафана.
— Ого! — сказала Аида.
Я кашлянул в кулак. Джахангир прибавил громкости. Старуха вынесла мелочь и две пачки «Родопи».
— А я предпочитаю «Опал», — сказал я.
— Ты не знаешь, где бы можно спокойно покурить? — спросила она.
— Идем на крышу, — предложил я.
Крыш на махалле было великое множество. Односкатные крыши глинобитных домов, «классические» — немецких коттеджей, плоские крыши новостроек. Но произнося «идем на крышу», подразумевали одну-единственную, крышу шестнадцатиэтажного дома.
— О, там, наверное, все люки закрыты, — сказала Аида.
— У меня есть ключ, — заявил я.
Ключи от замков, запирающих заветные двери, раздобыл Жорик Берадзе. Он жил в этой «башне» и водил на крышу, по его словам, «несметное количество баб».
И мы пошли на крышу.
В лифте, тесном и полутемном, мы поцеловались. Аида снова сказала «ого», отстранила мое лицо белой ладонью и фыркнула, показав пальцем. На стене лифта было написано: «Фарход + Ширин».
Стараясь не греметь металлической лесенкой, я отпер люк и галантным жестом пропустил ее вперед. Сквозь шахту был виден бархатный квадрат неба и две крупные звезды. Потом мелькнули белесые ступни, и квадрат заслонился на мгновение. Я услышал секунду спустя, как гравий захрустел под ее ногами.
— Осторожно, берегись стекол! — крикнул я и полез следом.
Аида плевать хотела на стекла и на гравий. Она, онемев, глядела на луну, огромную — в человеческий рост — плывущую над зубцами Чимгана.
Дедушка, возникший было со страшным своим копьем, пал на колени, воздел руки к луне и в священном восторге забормотал ритмичным речитативом. Мы остались предоставленными самим себе.
Я почти ничего не запомнил — только ощущение пугающей легкости в груди и дрожь в ногах, когда мы отдышались и закурили, сидя на бортике. Аида выглядела довольной, но в этом было мало моей заслуги. Она наслаждалась светом луны, который превращал горные пики в колотый сахар, а ее сливовую кожу покрывал матовым серебром. Ночь задрожала — невдалеке, на летно-испытательной станции, тяжелый «ИЛ» пробежал по полосе и подпрыгнул, поджав шасси. Дедушка вскочил и с охотничьим воплем погнался за самолетом.
— Знаешь, — лениво сказала Аида, бросая окурок с крыши, — у метро можно купить «Мальборо».
— Знаю, — кивнул я. — У старухи, что торгует цветами.
* * *
Грознее всех на Карасу-6 были корейцы. Их боялись все, даже цыгане. И Жорик Берадзе бывал бит корейцами, не чувствительно, но как-то обидно. Жорик был силач, но корейцы глядели змеиными глазками, кричали «ии-а!» и махали ногами, совсем как Брюс Ли в кислом воздухе видеосалона.
Я корейцев не боялся. У меня был свой, «ручной» кореец. Сережа Ким, умница и чуть-чуть даос, как и положено порядочному узкоглазому. Мы подружились в драмкружке, где Ким блестяще играл Жида в «Скупом рыцаре».
В ту ночь мне понадобилось его мудрое слово, и я позвонил ему. Он выслушал терпеливо и изрек:
— Если не краткую жизнь лепестка на воде,
Что же тогда
Счастьем я назову?
— Это из Лао Дзы? — спросил я.
— Это из меня, — ответил Ким и повесил трубку.
* * *
Когда родители Аиды уезжали, мы ночевали у нее дома. Дом у нее был интересный, густо заселенный душами пращуров. Бабушка Аиды была цветной латиноамериканкой. А предки бабушки были инками, португальцами, французами, англичанами... Они убивали белых, убивали индейцев, гоняли туда-сюда на парусных кораблях, перевозя через океаны табак, гонорею и серебряные слитки. Один из них, однорукий британец, охотился на корабли работорговцев — это шло к нему как идет удачный покрой камзола. Вряд ли ему было жаль негров, иные из которых шли на дно вместе с невольничьим судном. Сколько из этих, нечаянно потопленных, было эфиопами? Не было ли среди них прародителей дедушки, красивых, фиолетовых, с белыми пятками и ладошками? Жутко им было погибать в огромном количестве воды, совершенно не пригодной для питья...