— Ну и что Рогожин?
— Купил мне две дюжины презервативов.
— Какой он... заботливый, — каменея, сказал Виталик.
— Не смей думать плохо о моем муже, — оскалилась Настенька. — Ты его не стоишь! Он — «физтех», а ты — кто?
— А я — хрен с горы. Но ты почему-то ко мне бегаешь.
— Сама не знаю почему. — Настенька принялась к Виталику льнуть. Когда она ластилась, то сразу делалась какой-то удивительно трогательной. Становилась похожей на котенка, который по шкодной своей натуре упал в чан с вареньем и, будучи вытащен оттуда за шкирку, висит — худой и длинный, с виноватым выражением морды.
— Понимаешь, — сказала она, задирая юбку, — ты в постели хорош. Бывают, конечно, и лучше — но ты хорош. И заботлив. И с тобой мне здорово. — Она стянула трусы с колготкам, скатала их в колобок и засунула под подушку.
— Но... — сказал Виталик.
— Ты что это? Бунт на корабле?
— Не здесь же! — Виталик показал глазами в сторону Алхимика.
— Смотрите, стыдливый какой! В первый раз небось не стыдился?
И верно. Первый раз был среди бела дня, через сутки после приснопамятного укуса.
В комнате находился некто Агасфер, а возле компьютера возлежал на своем диванчике Хозяин. Агасфер, понимающе улыбаясь, читал какую-то оккультную книгу. Неясно было, к чему относилась его улыбка — к тайным знаниям, содержащимся в книге, или же к явному торжеству молодой плоти над приличиями.
В разгар собственно действа Виталик поймал себя на том, что, совершая движения, он смотрит не в лицо партнерши, а — повернув голову — на лысину Агасфера, блистающую меленькими капельками. Это было смешно. Смешна была и Настенька, грешившая как пчела — деловито. Но (играй по правилам!) Виталик не рассмеялся. Это, наверное, стоило бы ему жизни.
Настенька рассупонила его и довольно быстро привела в нужное состояние.
— А еще, — сказала она, надеваясь сверху, — ты какой-то... странный. Будто я трахаюсь с инопланетянином.
— Интересно, — бормотал Виталик.
— Ну да. Дорого бы я дала, чтобы узнать, о чем ты на самом деле думаешь в такие минуты?
Виталик облился холодеющим потом. Физиономия «соседа» проступила на потолке, ехидная и ханжеская одновременно. «Никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу...»
Виталик заставил себя смотреть на Настю. Ее лицо, висящее над ним, серьезно-сосредоточенное, стало казаться ему фантастической маской.
«Э нет, шалишь! — мелькнуло у него. — Я-то самый что ни на есть человек, а вот ты...»
Потом они пошли курить.
«Сложно, наверное, быть стервой», — думал Виталик, поглядывая, как Настенька давится мелкими и злыми затяжками. За окном снова кувыркалась метель-метелица, и стало вдруг Виталику уютно и хорошо. Теперь он сам был как вампир, наевшийся чего-то живого. Виталик, правда, знал: это только иллюзия насыщения, самообман, на который охотно идет человеческое естество, разбуженное тоской. Но хоть на время экзистенция его сыта и не будет требовать пищи.
— Снег идет, — тихо сказала Настенька, рисуя пальцем на стекле какие-то крючки. — Ты замечал, что в любое время года, неважно, что на небе ясно, здесь, из этого окна, всегда видно, что идет снег?
— Не успел заметить. Я же здесь недолго живу.
— Ну, заметишь еще.
Виталик поглядывает па нее искоса и видит, как под ровным выпуклым лобиком начинает червячком шевелиться мысль. Этого червячка Виталик от души опасался. Обыкновенно он толкал Настеньку на какую-либо злую шалость или заставлял в беспричинной ярости скрежетать зубами и плевать ядовитые слова, адресованные всему свету. Так, ни с того ни с сего она могла начать говорить о своей ненависти к неграм, вьетнамцам или иным «инородцам». У нее самой в крови были буряты, Виталик однажды об этом напомнил — и был вздрючен. Или жестоко, без повода, она хамила какому-нибудь посетителю квартиры. Тогда, нарвавшись па отпор, она кидалась к Виталику и принималась орать:
— Всякая мразь меня оскорбляет, а ты молчишь? Ты — не мужик!..
Ее страшно колотило в эти минуты, она трясла головой, ощерив зубы. В опасной близости от чужих глаз она взмахивала когтями, а гневный крик рождался где-то в утробе, кипя и клокоча.
Крепко ухватив ее за запястья, Виталик начинал говорить успокаивающе, он неизменно ее перебарывал — нужно было аккуратно освободить ее волосы, собранные в хвост на затылке. Настенька так туго затягивала на волосах аптечную резинку, что глаза у нее делались раскосыми. И когда резинка с треском соскакивала и волосы, освободившись, падали, Дикая Женщина, размякнув, вдруг повисала на его руках. Умиротворялась. Виталику это давалось очень тяжело. После того как Настенька — умиротворенная — уходила, его долго сотрясала нервная дрожь.
— Хочешь, я пошлю ее на... — говорил Хозяин.
— Тебя же предупреждали, — сурово говорила Уна, что было безусловным враньем — не предупреждал его никто.
«Я не сдамся, я не сдамся, — бормотал он, — не сдамся, это — позор. Мне же видно, что я могу одолеть, — и я одолею...»
Сейчас Дикая Женщина мучительно искала, обо что бы ей зацепиться. Червячок ворочался туго, и все это было настолько откровенно, что Виталику хотелось расхохотаться ей в лицо.
«Но мне жаль ее, — думал он. — И я смогу помочь ей. Я раскрою ей глаза. Она же считает, что без вывертов ее перестанут любить. Они же все этого боятся — облезет загадочное оперение, сползет экзотический лак — и останется простота. Простота же, по их мнению, гораздо хуже воровства. Простой человек должен сваи заколачивать, на него и внимание обратить срамно».
— И ведь что наиболее пакостно-то, — рассуждал Виталик со своим приятелем Ложкиным. — Сидит где-то гад и их этой мутотени обучает. Я так ясно вижу этого гада, что встречу случайно в толпе — узнаю. Вот сидит гад и учит: женщина без изюминки годится только щи варить. А ты, ежели не хочешь щи варить, будь неожиданной, будь сумасшедшей. Удивляй. Посмелее, почуднее, не бойся. Устрой в обществе пару скандалов, вылей кому-нибудь за шиворот тарелку супу, желательно — без оснований. Прогуляйся несколько раз по карнизу в голом виде — и весь мир у твоих ног. Десятки, сотни мудаков будут за тебя сражаться с мудацким упорством.
Да. Очевидно, Настенька подогревает этими выходками интерес к своей персоне. Но я непременно должен внушить Дикой Женщине, что она — «прекрасна без извилин», что ей вовсе не нужно шипеть и ломаться. И так хороша.
Теперь он сам уже не слишком отчетливо понимает, зачем ему это нужно. Случайно, совершенно случайно Виталик разглядел в Дикой Женщине Испуганную Девчонку и вообразил, что ей требуется его помощь. Где же была ошибка?
Ко всему прочему сладковатое чувство вины, возникшее авансом, прибавляло пикантности. Очень хорошо было известно Виталику, что долгих отношений с чужою женой он не хочет, следовательно — приручив Дикую Женщину придется потом от нее избавляться, и это будет сцена, скандал, многодневная истерика...
Виталик в страхе бросает на нее робкие взгляды, а она все никак не взрывается. Наш герой дергается в тоске, как смертник под заклинившим ножом старой гильотины — ну давай же, падла, ну давай...
1-й человек в костюме интеллектуала. Правдиво, но не остроумно.
2-й человек в костюме интеллектуала. Правда оттого и не популярна, что напоминает неудачную шутку.
Женщина без костюма. Удивительно, но мне нисколько не жаль эту... Наденьку?.. Вареньку?..
Человек в костюме пенсионера. Я бы всех этих вертихвосток... всех перепорол.
Женщина без костюма (задумчиво). По голой ж..?
Человек в костюме пенсионера. Непременно по голой.
Человек в трико. Эй, в партере, развлекаться будете в антракте.
А Настеньке взорваться так и не удалось — пришел с работы Агасфер, а за ним следом — Шура Морозов.
Агасфер похож на грудного ребенка, весь торс которого зарос седоватой волосней. Голова его точно как у младенца, если не считать бороды и усов. Усы у него пегие, седой клок торчит под ноздрей омерзительно — похож издали на соплю.
Агасфер — человек тишайший и поведения приятного: вежлив, обходителен, скромен. Он старше всех тут живущих — ему за пятьдесят. Что за вихрь вырвал его с корнями из тихой сонной Перми и зашвырнул сюда?
Вот с Шурой все ясно: Шура — хирург. Аспирант. Через месяц ему защищать кандидатскую. Он основателен, широк и ликом суров. У него полные губы, увенчанные аккуратными усами, и приказчичья челка редких, но толстых и сильных волос. Когда он сердится, у него округляются глаза, усы топорщатся, и Шура делается похож на кота из диснеевского сериала про писклявых спасателей.
Иногда по вечерам они играют в преферанс: Уна, Шура и Виталик. Виталик играет хуже всех. Уна воображает, что играет лучше всех. Но лучше всех играет Шура, и поэтому Уна очень часто закатывает скандалы. Она топочет ногами, швыряет в пол свою кружку с изолированной ручкой, мечет карты во все стороны и убегает в слезах... Но вообще преферанс — это уютнейшее занятие. За окнами метель-метелица, а в кухне — чаек, подсвечник, разграфленный лист с гигантской горой на Виталика и его же микроскопическими вистами. Эх, на эту кухоньку еще бы кремовые шторы да белогвардейский романсик — увы... Окно занавешено российским триколором из дешевой синтетики. Иногда какой-нибудь гость спрашивает у Хозяина — отчего такая странная занавеска?
— Оттого, — объясняет Хозяин, роясь в плавках, — что я — патриот!
И вопрошавший, глядя в его ясные глаза, чувствует себя идиотом.
Итак, пришли Агасфер и Шура. Настенька вдруг как-то смущенно углубилась в себя и через несколько минут засобиралась домой.
— Завтра вечером непременно позвони, сволочь, — ласково напомнила она, нырнула в свою сиреневую дубленку и удалилась.
Шура на кухне пил чай, болезненно щурясь. Крепкая рабочая усталость держала его в тисках и поднималась паром над головой. Только после третьей кружки она его отпустила.