– Должно быть, это первый случай, когда пьянице и мошеннику Талеру пришлось пострадать за правду!
– Ну, не велика беда, это ему зачтется за старые грехи. Мало ли самых скверных проделок сошло ему благополучно с рук? Недаром же его звали «фальшивым талером»[32]. На этой почве возник даже анекдот. Драть Талера заставили Ниммерфоля и Вурцнера. Они задали ему баню, а когда покончили с экзекуцией, то приходят в казарму и говорят: «Ну и отчеканили же мы его». С тех пор мы и прозвали их фальшивомонетчиками.
– Фальшивомонетчиками? Почему?
– Да ведь они сами сознались, что отчеканили «фальшивый талер»!
– Недурно! Слушай, вот что: когда кончается твой отпуск?
– О, еще не скоро: мне продолжили его на двое суток. Да и вообще отныне служба будет довольно легка: дядя взялся разбить цветники в саду командира, – ответил Вестмайер.
– Ты сегодня вечером куда-нибудь отправляешься?
– Собираюсь кутнуть во славу Божию, но если я тебе нужен, то можешь располагать мною.
– В таком случае зайди ко мне часов в пять; может быть, у меня появится возможность пригласить тебя на одно дело, которое может понравиться тебе больше, чем бессмысленный кутеж.
– Ладно, в пять часов я буду у тебя.
– Значит, до скорого свидания, милый Вестмайер. Передай нашим товарищам мой сердечный привет.
– Можешь рассчитывать на них, как и прежде.
Друзья сердечно простились, и Вестмайер ушел.
Лахнер снова очутился на опасном пути.
Несмотря на то что Фрейбергер вообще категорически запретил пускаться в какие-либо приключения, не вызываемые необходимостью, а в частности, крайне неодобрительно отнесся к ухаживанию за баронессой Витхан, наш герой все-таки ни на минуту не задумался над вопросом, следует ли ему сегодня навестить раненую Эмилию.
Какое дело было всем этим людям до его сердечных симпатий и дружественных чувств? И так он чересчур пассивно подчинился всем их желаниям, и так уже обратился в какого-то автомата. Его даже не спрашивали, с ним даже не советовались в том деле, которое целиком было связано с его неустрашимостью и умом. Мало того, под видом лакея к нему приставили шпиона, докладывавшего старому Фрейбергеру о каждом шаге своего господина. Ввиду этого Лахнер решил, что постарается в самом непродолжительном времени повидаться с князем Кауницем и обратит его внимание на то, что подобное лишение самостоятельности только вредит счастливому исходу дела.
«Ведь они должны считаться с тем, что весь риск несу на себе я, – думал отважный гренадер. – Раскроется моя смелая игра – и мне, самозванцу, не избежать самых чувствительных наказаний, тогда как остальные лица попросту отрекутся от меня и скажут, что сами были введены в заблуждение. Нет, такое положение вещей не может долее продолжаться, и уж по крайней мере в деле личных чувств я не буду плясать под их дудку».
Во всяком случае, вплоть до того момента, пока дело окончательно не погибнет, у него, Лахнера, руки развязаны. С ним уж очень бесцеремонно начали обращаться: сегодня, например, когда он предложил еврею Вестмайера в товарищи по предполагаемой ночной экспедиции, Фрейбергер без объяснения причин довольно невежливо и резко отклонил это предложение. А когда Лахнер заметил еврею, что ему придется отказаться от продолжения розысков, раз ему будут постоянно так связывать руки, то Фрейбергер весьма недвусмысленно намекнул, что достаточно одного кивка головы, и его, Лахнера, будут судить как дезертира и самозванца.
Но до этого он не допустит, в известном смысле руки у него развязаны. Пусть вся эта компания не помышляет, что удастся отыграться на его спине. Достаточно выйти часов в шесть из дому, скакать всю ночь без передышки, чтобы очутиться за пределами досягаемости. Хватиться его могут только днем, часов в двенадцать, а имея в своем распоряжении пробег в восемнадцать часов, можно не бояться преследования, разумеется, на это он пойдет только в крайнем случае, если ему будет грозить уж очень большая опасность. Но это необходимо иметь в виду, чтобы не очень сгибаться перед Кауницем и Фрейбергером в их непомерных, властных требованиях.
Поэтому Лахнер не задумываясь направился около шести часов к дому Витхан. Нечего и говорить, что его сейчас же впустили и провели в гостиную, куда вышла и Эмилия, одетая в скромное домашнее платье и раскрасневшаяся, словно роза. Она смущенно и радостно протянула ему левую руку (правая была на перевязи), и поцелуй, которым лже-Кауниц приник к ее очаровательной ручке, был настолько горяч, что по телу Эмилии пробежала легкая дрожь.
Она сейчас же увела его в свой уютный будуар, где приветливо и весело потрескивали дрова в жарко растопленном камине. Они близко уселись друг около друга на маленьком канапе, и Лахнер опять взял здоровую руку баронессы, опять покрыл ее бессчетными поцелуями, говоря, как счастлив он, что ранение оказалось несерьезным.
Чувства, обуревавшие мнимого барона, были настолько ярки и очевидны, что не могли укрыться от Эмилии. Но хотя она и не отнимала у него руки, ее прекрасные глаза с томной грустью и тревогой посматривали на красивого молодого человека.
Прошло несколько минут в томительном, сладком молчании. Наконец Эмилия нежно высвободила свою руку и заговорила о своем решении оставить этот жестокий мир и укрыться в стенах монастыря.
Лахнер вздрогнул при этих словах и вопросительно, недоумевающе посмотрел на баронессу. В его взгляде было столько участия, столько страдания, что Эмилия только вздохнула.
– Что вы делаете, баронесса? – вне себя воскликнул он. – Разве это возможно! Неужели же вам не с кем посоветоваться? Неужели вы способны под влиянием дурно сложившихся, но преходящих обстоятельств навсегда отказаться от жизни, людей… от счастья? И неужели вы не подумали о том, что не вы одна хороните свое счастье в монастыре, что может существовать человек, чье счастье тоже погибнет, умрет в тот момент, когда за вами захлопнутся тяжелые монастырские врата?
– Дорогой друг мой, – ответила Эмилия, смущенно потупившись, – вы не хотите понять, что это решение является логическим следствием моей судьбы. Когда на одного человека, и притом на слабую женщину, так упорно, долго и последовательно сыплются удары судьбы, то ей только и остается найти мирное убежище, тихую пристань, способную укрыть ее от житейских бурь. Да и потом, если бы вы знали мою историю, то вы согласились бы со мной, что мне не остается ничего другого, кроме монастыря.
– Никогда! – пламенно воскликнул Лахнер. – Баронесса, если вы когда-нибудь следили за игрой, то могли видеть, что, чем дальше бывает бита какая-нибудь карта, тем больше возрастает шанс на то, что она будет дана. Надо только удваивать ставки, рисковать до последней возможности. Я не верю в то, что бывают любимцы и пасынки счастья. Нет, счастье оделяет всех людей поровну, но один пользуется им, а другой упускает момент. Один хорошо использует дар случайности, другой – упускает его. И если счастье давно не посещало вас, значит, вскоре оно прилетит к вам, чтобы остаться около вас подольше. И не от горя, не от страданий укроет вас монастырская стена, а от светлого счастья, которое вы вполне заслужили.
– Боже мой, какое пламя, какой пыл! Милый друг, но ведь вы меня совсем не знаете. Позвольте мне сначала рассказать вам свою историю; быть может, вы отвернетесь от меня потом, потому что и у меня в жизни не все так ясно и чисто, как было бы желательно. Хотите выслушать мою историю?
– Я молю вас рассказать ее мне.
– Так слушайте.
Эмилия смущенно оправила складки платья, поудобнее положила больную руку на ручку канапе и стала рассказывать своим тихим, мелодичным голосом:
– Я происхожу из очень знатной моравской семьи баронов фон Радостин. Наш замок, расположенный в довольно дикой, но удивительно красивой местности, когда-то служил твердым оплотом от вторжения разбойников и разбойничавших рыцарей. Занимая неприступную позицию, этот замок в феодальные времена выдержал чуть не полугодовую осаду суверенных войск. Но это было в давно прошедшие времена; теперь от всего этого славного прошлого остались только поэтические легенды да связанные с ним названия разных скал, ущелий и рощиц.
Не стану много распространяться о своем детстве. Скажу только, что матери я лишилась очень рано, что мой отец занимался больше картами, охотой да бражничаньем, чем мной. Я постоянно бродила одна. Но мне не было скучно – камни, леса, птицы и цветы были для меня лучшими друзьями.
Когда я научилась читать и писать, передо мной открылся необъятный мир. В библиотеке нашего замка я нашла тысячи порыжелых томов, и они стали соперничать в моих симпатиях с природой. Я читала много и жадно. Эта библиотека дала мне то образование, которого я была лишена вследствие небрежности отца.
Я и не заметила, как из девочки стала девушкой. Но нашелся человек, который заметил это. Этим человеком был старый барон Витхан.
У него было поместье недалеко от нашего. Однажды я ушла с книгой в лесок, как делала это частенько. Я и не заметила, как около меня очутилось двое мужчин, с нескрываемым интересом любовавшихся мною. Действительно, это, должно быть, было живописное зрелище: для чтения я расположилась на большом камне, по странной игре природы имевшем форму кушетки и поросшем толстым слоем мха. Один из этих мужчин был стар и очень уродлив, другой – полная его противоположность: молод и удивительно симпатичен. Первый из них оказался бароном Витханом, вторый был граф Турковский.
Витхан был столь же богат, как некрасив, стар и бесчестен. Тогда я не понимала вполне его характера, но теперь мне по временам начинает казаться, что он был не совсем в своем уме. У него была какая-то непреодолимая жажда причинять зло, досаждать, сердить, вредить. Например, сколько раз он насыпал соль в сахарницу и сахар в солонку. Это, разумеется, – пустяки, но я хотела только указать вам, что и в пустяках у него проявлялась все та же наклонность поставить в затруднительное положение, доставить неприятность.