Аврора подошла к картине, открыла тайник, достала оттуда бумаги, тщательно пересмотрела их, забрала два документа и сунула их за пазуху Лахнеру. Затем, застегнув ему жилет, она вышла из комнаты. Впрочем, мы забыли упомянуть, что маленький листок бумаги, найденный, кроме того, в кармане Лахнера, заставил ее сначала широко открыть глаза, а потом еще злораднее улыбнуться.
– Господи боже, где я?
С этими словами проснувшийся Лахнер тревожно огляделся вокруг. В его голове все ходило ходуном, руки и ноги тряслись, горло жгла страшная сухость.
Что же случилось с ним? Где он?
В окно глядел серп луны; он освещал стенные часы, но недостаточно ясно, чтобы можно было разобрать, который час.
«Все-таки где же я?» – тревожно подумал Лахнер.
Сознание начинало мало-помалу возвращаться, и перед Лахнером снова стали проходить картины действительности. Ах, да, он был у Авроры, пил какое-то сладкое крепкое вино, должно быть, упился не хуже Ноя!
А документ? Уж не во сне ли он видел, что ему удалось разыскать нужные бумаги? Нет, слава богу, на груди что-то шелестит, значит, это не сон, Эмилия спасена!
Однако надо идти. Сколько теперь может быть времени? Вино, которое сразу валит с ног, очень скоро теряет свое действие. Теперь, должно быть, часов девять-десять. Хорошо, если не больше, ведь отпуск предоставлен ему только до полуночи. Надо успеть побывать у Эмилии, отдать ей добытое с таким трудом. Итак, в путь!
Пошатываясь, Лахнер ощупью нашел дверь и попал в комнату, где горела лампа и дремал в кресле паж. Последний сейчас же проснулся и учтиво спросил:
– Ваша милость изволили проснуться?
– Где графиня? – спросил в свою очередь Лахнер.
– Ее сиятельство ушли спать. Прикажете разбудить?
– Нет, не надо. Сколько времени теперь?
– Не знаю, ваша милость.
– Дай сюда свечку, я посмотрю на часы.
Паж со свечой пошел впереди Лахнера в ту комнату, где последний спал и где он видел часы. Но они стояли.
– Это ничего, – сказал паж, – я могу узнать у швейцара.
– Не надо. Дай мне шляпу! Я сам спрошу уходя.
– Пожалуйте. Ну а чертеж вы возьмете с собой, ваша милость?
– Нет, скажи графине, что я оставляю его ей на память.
Гренадер надел шляпу и в сопровождении пажа отправился к выходу.
Швейцар выскочил совсем заспанный.
– Сколько времени? – спросил его Лахнер.
Швейцар с готовностью вытащил из кармана часы, но оказалось, что и они тоже стояли.
– Это ничего, – сказал швейцар, – у меня в швейцарской имеются стенные часы, я сейчас посмотрю.
– Пожалуйста!
Швейцар ушел, но вернулся, разводя руками.
– Что за чудо! Никогда не забывал, а тут вот забыл вовремя поднять гири, и эти часы тоже стоят.
– А сколько теперь может быть времени? Десять есть уже?
– Десять? Не думаю, нет, еще далеко до десяти. Лахнер достал дукат и кинул его на стол, сказав:
– Это вам обоим.
Затем, провожаемый благодарственными пожеланиями пажа и швейцара, он вышел на улицу.
Было очень холодно, а наш герой не имел на себе ничего, кроме фрака, и холодный ветер пробирал его до костей. Но он не задумываясь пустился в далекий путь к дому Эмилии, чтобы передать ей важные бумаги. Не все ли равно? Ну простудится, ну заболеет. Ведь отныне едва ли в его жизни будет что-нибудь, ради чего стоит жить!
Он пошел как можно быстрее, чтобы согреться ходьбой. Его удивляло, что улицы были совершенно пусты, словно город вымер сегодня. И темно как! Впрочем, это понятно: город экономит на освещении и не зажигает фонарей, когда светит луна. Но вот что странно: почему и окна тоже темные? С каких это пор венцы стали ложиться с петухами?
Вдруг на далекой колокольне пробило три четверти. Но которого часа? Без четверти десять или уже одиннадцать?
Наконец-то ему встретились люди! Он увидал трех носильщиков с носилками, которые в те времена заменяли венцам извозчичий экипаж.
– Слушайте-ка, ребята, – обратился к носильщикам Лахнер, – сейчас пробило три четверти, вы слышали? Так сколько времени?
Один из носильщиков с угрюмой иронией посмотрел на говорившего и ответил:
– Ничего я не слыхал, да и к чему мне слушать. У меня имеются голова на плечах и часы в кармане.
«Я совсем с ума сошел! – подумал Лахнер. – Ведь у меня даже двое часов. Вестмайер еще говорил, что это последняя мода, и просил не потерять, а то ему достанется от дяди».
Он сунулся в карман – часов не было!
– Досадно! – буркнул он. – Очевидно, Аврора сняла их с меня, чтобы я во сне не раздавил. Неуместная заботливость! Ну да придется самому Вестмайеру идти к ней, потому что уж я-то туда больше ни ногой.
– Так как же, ваша милость, доставить вас домой? – спросил один из носильщиков.
– Сначала скажите, сколько времени.
– Если не пожалеете монетки на чай, так скажем!
– На, получай!
– Спасибо, ваша милость! Эге-ге! Если часы действительно били на колокольне, а не в голове охмелевшего господина, так они здорово отстают. Теперь минутка в минутку четыре часа утра!
– Что? Утра?
– Да конечно не дня. Или ваша милость даже не видите, что теперь темно!
– Но твои часы врут, этого быть не может!
– Что вы, ваша милость! Рассудите сами: в три часа закрываются все танцульки. Мы дежурили на Мельгрубе до четверти четвертого и, взяв запоздавшего танцора, отнесли его на Шотгенбастей. Это немалая дорога. Меньше четырех и быть не может. Так наймете нас или нет?
Лахнер стал быстро соображать.
«Разумеется, – подумал он, – следует воспользоваться носилками. Я слаб, еле держусь на ногах, могу и не дойти до дома Эмилии. А то еще, чего доброго, патруль заподозрит во мне мошенника и арестует меня».
– Так вот, ребята, – обратился он к носильщикам, – снесите-ка меня к Евзиевой горе.
– Ничего себе! – присвистнул один из носильщиков. – Да ведь это страшная даль! Ты выдюжишь, Фриц?
– Если господин хорошо заплатит, то почему бы и нет.
– Десять гульденов довольно?
– А куда именно вам нужно?
– К дому баронессы фон Витхан.
– Да ведь это на краю света, ваша милость! Нет, нет, заплатите пятнадцать гульденов, и тогда мы живо доставим вас.
– Согласен, получите пятнадцать, но только несите как можно скорее.
Лахнер сел в носилки и отправился в путь.
«Я спал как сурок! – думал он. – Семь часов! Да, путного для меня выйдет мало. Проклятый ужин! И черт дернул меня остаться! Где у меня документы? Ах да, здесь, на груди. А может быть, здесь ничего и нет? Может быть, мне все это так кажется?
Он достал из-за пазухи бумаги и понюхал их. От них пахло смесью муксуса и кедра. Лахнер успокоился: он подметил этот запах еще тогда, когда в восхищении целовал спасительный документ.
Он сунул бумаги в боковой карман фрака и закрыл глаза – им опять начинала овладевать полубредовая дремота. Действительность фантастически перемешивалась с грезовыми картинами и, словно в волшебном фонаре, перед закрытыми глазами проходил ряд образов, как знакомых, так и совершенно неведомых…
Вот Эмилия, растерзанная, окровавленная, вся в синяках. Она судорожно мечется по небольшой площадке около пропасти, спасаясь от преследования какой-то большой полуптицы, пол у женщины. Да это вовсе не птица! Это – гарпия с лицом Аглаи Левенвальд. Но кто это идет покачиваясь. Боже, да это сам Левенвальд с Авророй. Они обнимаются, целуются, потом с хохотом начинают бросать превратившуюся в мяч Эмилию друг другу, так что Эмилия чуть-чуть не слетает в пропасть… Вдруг у Левенвальда начинает вытягиваться шея, и голова с большими злобно вытаращенными глазами лезет прямо к лицу Лахнера. Левенвальд, видимо, страшно взбешен, так что не может выговорить ни слова и только свирепо вращает глазами. Его шея становится все длиннее и тоньше… Вдруг она разрывается, и голова летит прямо на Лахнера, сшибает его, увлекает куда-то. «Осторожно! Я выпаду их носилок!» – хочет крикнуть ему Лахнер, но язык не повинуется. Вдруг, словно только что увидев его, на него бросается Аглая, Аврора и еще десяток каких-то толстенных женщин наваливаются на него так, что у Лахнера не хватает дыхания; он силится оттолкнуть их, но сознание и силы оставляют его. Долго крутится он во тьме. Вдруг из этой тьмы высовывается чья-то нежная белая ручка, сильно хватает за плечо, трясет, и грубый голос кричит:
– Проснитесь, ваша милость, приехали!
Лахнер вскочил, открыл заспанные глаза и увидел, что носилки остановились перед домом Эмилии. Это сразу возвратило ему сознание. Он на месте! Слава богу!
Но тут же его взор взволнованно скользнул по темному, усеянному звездами небу, по заснувшему дому, и он подумал: «Что же мне делать? Теперь около шести часов, и Эмилия, конечно, спит. Меня даже могут попросту не впустить в дом. Но, с другой стороны, что же мне делать? Я должен вернуться в казармы… Нет, думать нечего, я должен разбудить ее!»
Лахнер вскочил с носилок, расплатился с носильщиками и дернул за звонок.
Прошло несколько минут. Над дверью открылось окно, и оттуда показалась седая голова старого лакея Эмилии.
– Что нужно? – недовольно окликнул он.
– Отопри!
– В такой час дверей не отпирают.
– Отопри, мне необходимо повидать твою госпожу, я должен передать ей нечто очень важное. Я – барон Кауниц!
– Кто бы вы ни были, но я не отопру вам. Если вам нужно сообщить что-либо госпоже, то пожалуйте утром, а не ночью, когда она спит.
– Отопри сейчас же! – послышался сверху голос Эмилии, которая проснулась от звонка и выглянула в окно. – Господин барон не будет тревожить меня по пустякам. Ну же, скорее! Отпирай!
Лакей, кряхтя и ворча что-то себе под нос, открыл дверь. Лахнер вошел в прихожую. В этот момент наверху лестницы показалась Эмилия со свечкой в руках.
На ней был накинут плащ, закрывавший ее с ног до головы. Волосы были распущены и ниспадали золотыми каскадами до бедер. Она была очень поражена столь несвоевременным посещением своего рыцаря, но сейчас же подумала, что, наверное, случилось что-нибудь особенное. Поэтому она с нетерпением ждала его объяснений.