– Но тогда я не понимаю…
– Сейчас поймешь. Надо тебе сказать, что Левенвальд вовсе не в претензии на меня за то, что я не признал тебя под личиной майора Кауница. Он говорил, что раз ошибся сам, то чего же ждать от простого солдата. Ну так вот. Левенвальда страшно интересует вопрос, почему ты задумал разыгрывать роль Кауница, а расспрашивать тебя об этом он не может. Я слышал его разговор с адъютантом: ведь при мне не стесняются. Левенвальд без обиняков заявил, что подозревает в тебе орудие интриги, направленное против него, Левенвальда. Он говорил, что не допускает мысли, будто ты мог взяться за эту роль, не имея поддержки в высших сферах. Это подтверждает и то обстоятельство, что тебя арестовали не в первый же день, хотя старый Кауниц не мог не знать как того, что произошло на вечере у графини Зонненберг, так и того, где находится его родственник. Следовательно, тут дело нечисто. Вот Левенвальд и захотел во что бы то ни стало узнать, по чьему наущению ты поставил его, Левенвальда, в такое дурацкое положение. Но узнать официально нельзя, а частным образом…
– Так же бесполезно, как и официальным путем, – прервал его Лахнер.
– Ну вот. Левенвальд с адъютантом решили воспользоваться верным человеком, послать его под видом арестованного за тяжкое преступление к тебе в камеру, мнимый арестант должен выпытать у тебя всю правду, вырвать признание, почему ты взялся сыграть роль Кауница, а в награду за это Левенвальд обещал – разумеется, в случае моей удачи – лично исходатайствовать мне у императрицы полное помилование и произвести немедленно в фельдфебели.
– Спасибо за прямоту! – с горькой усмешкой отозвался Лахнер. – Но боюсь, что я не буду иметь возможности ответить тебе тем же и посодействовать твоему повышению. Конечно, быть фельдфебелем не шутка, и ради этого можно сыграть даже на несчастье товарища, но…
– Прости меня, Лахнер, но ты или с ума сошел от ареста, или так и родился пошлым дураком! Мы, то есть Вестмайер, Гаусвальд и я, все время места себе не находили от горя, что не удается снестись с тобой, и узнать, нельзя ли тебе чем-нибудь помочь. И когда подвернулся этот случай, то я, разумеется, ухватился за него!
– Прости меня, Биндер! – сказал растроганный Лахнер. – Я и в самом деле почти помешался с горя.
– Ну, ну! Брось, брат, лирические отступления! Я отлично понимаю твое душевное состояние. Перейдем к делу, а то времени не так много, ведь сегодня суд!
– Скажи, мое бегство не повлекло за собой печальных последствий для Вестмайера и Ниммерфоля?
– Ниммерфоль сидит под арестом, а Вестмайеру удалось удрать из комнаты совершенно незамеченным.
– А что показал Ниммерфоль на следствии? Биндер рассказал то, что уже известно читателям из предыдущей главы.
– Слава богу, значит, он спасен! – облегченно вздохнул Лахнер. – Его показания слово в слово сходятся с моими. Надеюсь, что его не разжалуют. Скажи ему, чтобы он твердо держался своих показаний.
– Все это неважно. Опасность грозит только тебе, Лахнер, но мы и понятия не имеем, как спасти тебя, потому что не знаем правды. Расскажи мне все откровенно, Лахнер! Тебя обвиняют в дезертирстве и государственной измене. Это главные пункты…
– И притом одинаково вздорные, как и неглавный: нарушение дисциплины.
– Ты говоришь это так спокойно, словно рассчитываешь на помощь!
– Нет, я не рассчитываю на помощь, я просто уверен в своей правоте, а потому и спокоен.
– Но согласись сам: как можно было понять из твоих уверений в комнате Ниммерфоля перед бегством, ты исполнял чужую волю, взяв на себя роль барона Кауница. Точно так же, подчиняясь этой чужой воле, ты вернулся в казармы. В этот момент было получено предписание немедленно арестовать тебя как важного преступника и самозванца. Тебя хватают, намереваются судить. Но обвинения в самозванстве не предъявляют, очевидно понимая, что тут ты можешь блестяще оправдаться. И вот тебе предъявляют только такие обвинения, которые с точки зрения военного суда почти всегда можно доказать. Ясно, твой высокий покровитель, воспользовавшись твоими услугами, хочет теперь навсегда отделаться от тебя, так чего же ты будешь молчать?
– Милый Биндер, если мой покровитель действительно решил действовать так, как ты говоришь, то, значит, он имеет для этого достаточно убедительные основания. Все равно, это не заставит меня изменить данному мною слову!
– Уж этого я вовсе не понимаю! Какие обязательства могут быть у тебя по отношению к нему? Раз он…
– Биндер, не будем говорить об этом. Если со мной поступают нечестно, это не дает мне права тоже быть нечестным. Нельзя отвечать на убийство убийством, на воровство воровством.
– Тогда скажи, что можно сделать для твоего спасения.
– Ты окажешь мне громадную услугу, если отправишься к графине Пигницер и заставишь ее отдать тебе документ, обманом похищенный ею у меня.
– Кто такая эта Пигницер?
– Владелица табачного откупа.
– И если удастся добыть у нее документ, то ты будешь спасен? – спросил Биндер.
– Может быть, это облегчит мою участь!
– Только «может быть»?
– Ну да, я еще не вполне осведомлен, какой оборот приняло обвинение теперь.
– В таком случае расскажи мне, в чем дело.
Лахнер рассказал Биндеру все, что мог. О результатах поездки на задке черной кареты и обо всем, связанном с этим приключением, он не проронил ни слова. Он рассказал, как столкнулся в тюрьме с Турковским, еще не зная, кто он, как Турковский дал ему поручение отыскать документ, оправдывающий невиновную женщину от взведенного на нее обвинения, рассказал, как появился на вечере у графини Зонненберг и влюбился там в Эмилию, как убедился, что Эмилия является той женщиной, которую надо спасти, как узнал о существовании тайника в доме Пигницер, нашел документы, но был предательски усыплен и ограблен.
– Хорошо, – сказал Биндер, – мы обсудим с Гаусвальдом и Вестмайером, что нам следует предпринять. Раз для тебя это так важно, то мы постараемся заставить Пигницер отдать документ и вручим его баронессе Витхан. Таким образом невинно осужденная дама будет оправдана. Так как же спасти тебя? Нет, милый, ты должен открыть тайну своего маскарада!
– Биндер, то, что я сделал, было нужно родине. Если я выдам тайну своего маскарада, то нанесу ущерб отечеству, а его благоденствие важнее жизни одного человека. Нет, милый друг, оставь расспросы, они ни к чему не приведут. Брось это, давай поговорим по душам, вспомним прошлое. Может быть, это наш последний разговор!
И друзья принялись перебирать все то, что в прошлом тесно связало их судьбы.
Лахнер предстал перед военным судом.
За длинным столом восседали судьи: председательствующий подполковник, военный прокурор, полковой адъютант, два поручика, два подпоручика, два фельдфебеля, два капрала, два ефрейтора и двое рядовых, среди последних Лахнер заметил своего друга Гаусвальда.
Стол был покрыт темно-зеленым сукном, на котором лежали следственные акты, несколько томов свода военных законов, бумага, чернила, перья, обнаженная шпага и точеная белая палочка. Посредине стояло черное распятие, а по концам – два толстых медных подсвечника.
Левенвальд тоже присутствовал, но не в числе судей, а в качестве публики. Он часто поглядывал на обвиняемого, и его взор был полон злобной угрозы.
Сознавая свою невиновность, Лахнер стоял спокойно и прямо. Он не притворялся спокойным, нет! Да и чего было ему волноваться? Ведь Биндер обещал сделать все, чтобы раздобыть и вручить баронессе Витхан нужный документ, а только это одно и интересовало его в жизни.
Взоры всех судей впились в обвиняемого при его появлении, только прокурор с деловым видом рылся в бумагах. Председательствующий с недоумением посматривал на Лахнера. Он знал, что судят его именно за то, о чем нельзя спрашивать: за самозванство, знал, что все остальные пункты обвинения совершенно не доказаны, что объяснения подсудимого отличаются искренностью и правдоподобием, что эти обвинения юридически не опровергнуты. И его ставило в тупик: как мог простой гренадер ввести в заблуждение целое общество? Почему нельзя касаться в обвинении этого самозванства? Почему сам обвиняемый ни словом не заикается о своей роли?
Горькая усмешка еле заметно скривила губы этого офицера. Сейчас он принесет за себя и всех судей торжественную клятву судить по собственному разумению и внутреннему убеждению, не позволяя себе склоняться на сторону предвзятого мнения или стороннего влияния, а между тем участь обвиняемого была предрешена, его должны обвинить… Где же тут «разумение» и «убеждение»?
Это был честный офицер, прямолинейный исполнитель долга. Какое-то внутреннее чувство говорило ему, что Лахнер не виноват, не может быть виноватым. А он должен послать его на плаху!
На одно мгновение у председательствующего мелькнула мысль: а что, если он в своем резюме склонится на сторону обвиняемого, выскажется за его оправдание? Но сейчас же он досадливо отогнал эту мысль. Все равно, дело будет передано новому составу судей, которые должны будут осудить Лахнера. Обвиняемый ничего не выиграет от этого, а он, председательствующий, будет вынужден подать в отставку. За что же будет страдать семья? Нет, об этом нечего было и думать. И с горечью в душе он встал и произнес требуемую клятву, после чего объявил заседание военного суда открытым.
Приступили к допросу обвиняемого. После обычных вопросов о национальности, вероисповедании и прочем его спросили, почему он дезертировал в штатском платье из окна казармы.
– Я не дезертировал, – возразил Лахнер, – у меня был отпуск господина ротного командира. Кроме того, я добровольно вернулся в казармы.
– Кто пользуется вместо двери окном, тот имеет в виду дурной умысел.
– Умыслы не поддаются осуждению, и я не обязан признавать себя виновным в том, что когда-либо умышлял. Если же пользование окном вместо двери – преступление, то прошу указать мне, каким параграфом или статьей военного устава предусматривается это преступление.