жным государственным преступником и непременно политическим, второе – что за простое поручение к даме не платят тысячными кольцами. Следовательно, был или нет знаком обвиняемый с Турковским до свидания на гауптвахте, но можно считать доказанным, что он был подкуплен казненным для того, чтобы продолжить дело сообщества.
Пойдем далее. Из процесса Турковского господам судьям известно, что на баронессу фон Витхан пало подозрение в соучастии. Тогда этой даме удалось выскользнуть за недостаточностью улик. Это придало ей сил, и она вместе с обвиняемым Лахнером решила продолжить свою преступную деятельность. Но им не хватает важных бумаг – текста прокламации и плана вооруженного восстания. И вот гренадер Лахнер отваживается на маскарад, обманывает ряд уважаемых лиц, пробирается, согласно указаниям Турковского, к графине Пигницер и там достает требуемые бумаги. И бдительное око полиции накрывает обвиняемого в тот самый момент, когда он передает своей соучастнице оба документа, громко кричащие о виновности подсудимого.
Я должен сделать небольшое отступление, господа судьи. После казни Турковского и некоторых его сообщников как у нас, так и за границей раздавались голоса, обвинявшие правительство в излишней жестокости, ссылавшиеся на то, что не было найдено бесспорно компрометирующих документов. Провидение ведет человека таинственными путями! Совершая свое возмутительное преступление, гренадер Лахнер разыскивает бумаги, доказывающие правоту нашего правительства и виновность Турковского. Теперь интересно узнать, кто такой был этот граф Турковский.
В ходе следствия по делу Турковского было случайно установлено, что он на самом деле называется бароном Виличко, дезертировавшим в ранней юности из рядов австрийской армии и доставшим подложные бумаги. Это было известно подсудимому Лахнеру, потому что в прокламации, переданной им баронессе Витхан, уполномоченным эмиссаром польских повстанцев назван барон Виличко. А известно, что Турковский действовал в качестве выбранного эмиссарами полномочного главы заговора.
Теперь в двух словах коснусь еще целей того тайного общества, ревностным сподвижником которого был обвиняемый.
Поляки, доказавшие неумелость в ведении своих государственных дел, решением трех держав были лишены своей государственной самостоятельности, и бывшее царство Польское вошло в состав коронных владений этих держав. Отсюда бесконечные смуты, заговоры, волнения. Не рассчитывая на одни свои силы, польские эмиссары задумали хитрое дело. Они стали проповедовать необходимость всеобщего восстания народностей, входящих в состав нашего государства с целью восстановления ряда автономных государств-республик, иначе говоря, нашу родину предполагалось растащить по клочкам.
Я не стал бы удивляться, если бы подсудимый был поляком, венгром, чехом и тому подобное. Но ведь он коренной австриец, господа, это – солдат, присягнувший знамени!
Мне кажется, господа судьи, что дело достаточно ясно, и можно считать обвинение вполне доказанным. Поэтому я предъявляю к рядовому Лахнеру обвинение в государственной измене с корыстной целью и требую применения к нему высшей меры наказания!
– Слово предоставляется подсудимому Лахнеру! – произнес председатель.
Лахнер, подумав немного, заговорил:
– Господа судьи, я знаю, что грозит мне, понимаю, что при тех обстоятельствах, при том направлении, которое приняло следствие, у вас должно складываться представление о моей виновности. Я не буду говорить о речи господина прокурора, так как уверен, что вы уже оценили ее по достоинству. Она не вплетет лавров в славу обвинителя, ведь в ней нет ни убедительности, ни логики, ни точного освещения фактов. Укажу для примера на следующее. Господин прокурор выводит мою виновность отчасти из того, что я не мог разглядеть в приведенном на гауптвахту Турковском преступника. Но, господа судьи, меня самого тогда арестовали по недоразумению, я сам чувствовал себя невиновным, следовательно, я мог по личному опыту предположить, что не всегда заключение в тюрьму доказывает неоспоримую виновность. Я мог бы шаг за шагом шутя опровергнуть все то, что говорилось в обвинительной речи. Но ведь это мне не поможет. В обстоятельствах моего дела так много недосказанного, так много таинственного, что сама эта таинственность способна больше всякой обвинительной речи бросить тень виновности.
А между тем мне достаточно только заговорить, и ни у кого из судей не останется ни малейшего сомнения в том, что я не виновен. Но я не заговорю…
Почему, спросите вы. Потому что я – именно хороший солдат, верный своему знамени, потому что даже за предательство бросивших меня на произвол судьбы высоких лиц я не заплачу предательством, потому что даже ради спасения своей жизни я не сделаю того, что нанесло бы урон интересам государства… Вы скажете, что все это – общие места, пустые фразы, не опирающиеся на фактические данные. В таком случае я спрошу вас, господа судьи, обратили ли вы внимание, что ни аудитор на предварительном следствии, ни председатель на следствии судебном, ни прокурор в обвинительной речь не коснулись того эпизода в моей жизни, который непосредственно связан с вменяемым мне преступлением, который, казалось бы, требует разъяснения, а именно ни единым звуком не был затронут вопрос, почему я разыгрывал роль барона Кауница, как мне одному, без сообщников, удалось разыграть ее и почему мне так долго не мешали разыгрывать ее…
– Запрещаю подсудимому касаться этого вопроса! – сурово оборвал Лахнера председатель.
– Хорошо, господин председатель, я заканчиваю и потому не буду касаться этого, – с грустной иронией ответил Лахнер. – Да и что говорить, когда само запрещение касаться этого вопроса только подтверждает справедливость сказанного мною. Больше говорить не о чем, я умолкаю. Как солдат и человек, не знающий за собой вины, я сумею безропотно покориться своей участи, сумею и умереть… Может быть, когда-нибудь впоследствии на мою готовность умереть будут указывать как на образец горячей любви к родине, как на пример истинного патриотизма!
– Желает господин прокурор сделать какие-либо замечания? – спросил председатель.
– Ввиду того что обвиняемый ни единым фактом не опровергнул данных обвинений, а только указал на возможность сделать это, что само по себе не имеет юридической убедительности, я считаю все пункты обвинения доказанными и поддерживаю обвинение в полном объеме.
– Подсудимый, желаете вы что-нибудь сказать еще?
– Обращаюсь к суду с просьбой признать предварительное и судебное следствие неполным и еще раз проверить мои показания по той их части, где говорится о подмене документов, произведенной графиней фон Пигницер. Пусть еще раз допросят ее, произведут обыск, последний должен обнаружить те самые документы, текст которых я укажу, пусть допросят прислугу и рабочих, производивших ломку стены с тайником. Только тогда господин прокурор будет вправе сказать, что я не представил фактов, опровергающих обвинение, когда новое следствие не подтвердит моих утверждений.
– Господин прокурор, желаете ли вы что-либо возразить по поводу ходатайства обвиняемого?
– По мотивам трех родов, а именно: дисциплинарного, формального и фактического, ходатайство подсудимого Лахнера должно быть оставлено без последствия. В объяснение первого имею честь доложить суду, что господин военный министр в отношении от сегодняшнего числа предписывает суду безотлагательно приступить к разбору дела и вынесению приговора. В объяснение второго сошлюсь на то, что все протесты о неполноте расследования и необходимости передопросов, равно как и заявления, касающиеся новых, только что обнаруженных обстоятельств дела, могут быть сделаны представителем обвинительной власти, членами суда или обвиняемым только до того момента, пока председательствующий не объявит судебного следствия законченным. В объяснение третьего должен заявить, что графиня фон Пигницер выехала из Вены и ее настоящее местопребывание суду неизвестно.
– На основании дискреционного права председателя объявляю подсудимому, что его ходатайство отклонено, – произнес председатель. – Предлагаю суду приступить к вынесению приговора. Господа судьи! Еще раз напоминаю вам, что вы должны высказывать свое мнение о виновности или невиновности обвиняемого только по внутреннему убеждению, не давая себя увлекать чувствам злобы или дружбы, симпатии или ненависти. При этом не следует забывать, что от вашего решения будет зависеть то, что составляет наивысшее богатство человека на Земле, а именно – жизнь, честь и свобода обвиняемого. С другой стороны, нельзя забывать и то, то всякая сентиментальность, всякое милосердие, не основанное на внутреннем убеждении в невиновности подсудимого, явились бы преступлением против долга, нарушением нашей военной присяги. Итак, суд приступает к вынесению приговора! Стража, выведите обвиняемого!
Двое часовых повели Лахнера к дверям.
В этот момент Левенвальд, который все время надеялся, что Лахнер выкажет растерянность, слабость, подскочил к подсудимому и, остановив его в самых дверях, произнес:
– Хотя приговор еще и не вынесен, но я говорил с членами суда раньше и знаю их настроение. Могу успокоить подсудимого: к расстрелу его не приговорят. Нет, разве это было бы возможно? Разве собаки стоят пороха и свинца? К повешению, голубчик, к повешению! Вот к чему тебя приговорят!
Левенвальд рассчитывал, что это заявление сломит твердость Лахнера, нанесет ему болезненную рану. Но тот только грустно взглянул на него и сказал:
– Граф Левенвальд, лежачего не бьют! Да и не все ли равно, от чего умереть?
Это до такой степени взбесило Левенвальда, что он крикнул:
– Только негодяй не дрожит перед виселицей! Положим, ты должен был знать, что иная смерть тебя все равно не постигнет.
– Граф Левенвальд! – все так же почтительно, грустно и спокойно возразил Лахнер. – Я полагаюсь на Божеское и человеческое правосудие, и если последнее запоздает, а первого на мою долю не достанется, то я сумею умереть, как подобает мужчине. Я понимаю ваш гнев и жалею о том, что должен обмануть человека, которого от души уважаю. Увы, я – орудие в чужих руках!