Взор Лахнера отразил такую радость, такое счастье, что Эмилия смущенно замолчала. Молчал и Лахнер. Наконец он протянул к ней свою бледную руку, она слабо пожала ее и оставила в своей. От избытка счастья Лахнер закрыл глаза и вскоре снова забылся.
Эмилия осторожно высвободила свою руку, еле заметным поцелуем коснулась его лба и замерла в кресле, чтобы не нарушить покоя больного. Сказано ничего не было, но они поняли друг друга. Когда через некоторое время доктор вошел в комнату, то, посмотрев на больного, прислушавшись к его ровному дыханию, шепнул Эмилии:
– Ну-с, баронесса, теперь я умываю руки: вы будете лучшим врачом больному, чем я.
С этого момента здоровье Лахнера улучшалось стремительно. Уже вечером того же дня он мог играть в шахматы с навестившим его стариком Радостиным, а еще через день был уже в состоянии немного прогуливаться по комнате.
Радостин сразу полюбил гренадера, а Люцельштейн, всегда считавшийся с мнением старика, относился к больному с большим уважением. Таким образом, Лахнер продолжал жить у деда Эмилии, окруженный со всех сторон заботами и вниманием.
К его величайшему удовольствию, Лахнеру меньше всего приходилось сталкиваться с бароном Люцельштейном. В последнее время «прекрасный барон» вдруг пристрастился к охоте и целыми днями пропадал в лесу с ружьем.
Однажды Люцельштейн пришел домой в обществе прусского фельдфебеля. Он рассказал целую историю о том, как он заблудился в лесу и как фельдфебель помог ему выбраться на дорогу, и попросил разрешения угостить своего «спасителя» стаканом вина.
Пруссак произвел очень хорошее впечатление на старика Радостина; впрочем, этому в значительной степени способствовало то обстоятельство, что из-за военных действий замок старика никто не навещал, а Радостин любил общество. Поэтому за неимением кого-нибудь лучшего он обрадовался даже прусскому фельдфебелю, оказавшемуся весьма благовоспитанным и довольно интеллигентным человеком.
В то время как фельдфебель рассказывал разные эпизоды из своей службы, вошел Лахнер. Он ответил поклоном на приветствие фельдфебеля и уселся в уголке.
Фельдфебель приостановил свой рассказ, чтобы отведать поданного вина, а затем, отпив глоток, поднял стакан, чтобы посмотреть на свет, и сказал, щелкнув языком:
– А ведь это не что иное, как чистейший «Иоганнисбергер» клостернбургского сбора!
– Как вы угадали это? – спросил Радостин, большой любитель и знаток вина.
– Еще бы мне не угадать! Ведь мой отец был крупным виноторговцем в Вене и готовил меня в продолжатели своего дела.
– Так вы – венец? – спросил Лахнер. – Неужели в вас так мало патриотизма, что вы можете служить в прусской армии?
– Вы преждевременно осуждаете меня, – ответил фельдфебель. – Если угодно, я расскажу вам свою историю, и тогда вы все поймете. Я служил в гренадерах и жил в полное свое удовольствие. Но однажды вино и любопытство погубили меня. Я узнал, что мимо пороховой башни, в которой мы стояли дозором, каждую пятницу проезжает таинственная черная карета, и мне захотелось узнать, что за тайна кроется тут. Я подстерег эту карету, вскочил на запятки и умчался с нею…
– Да уж не Плацль ли вы? – воскликнул Лахнер.
– Да, меня зовут Плацль, – ответил фельдфебель. – А вы откуда знаете мою историю? Неужели в Вене говорят еще про меня?
– О, еще бы, – необдуманно ответил Лахнер. – В казармах ваше имя пользуется большой известностью.
– В казармах? – удивился Плацль, уставившись на Лахнера. – Но ведь вы, кажется, невоенный, откуда же вы можете знать, что говорят в казармах?
– У меня много знакомых среди гренадеров, – сказал Лахнер. – Но это не так интересно, лучше продолжайте рассказывать.
– Карета домчала меня до какого-то богатого дома. Мне удалось незаметно проскользнуть за пассажиром кареты по лестнице этого дома, но когда я хотел пробраться в зал, меня остановил слуга. Я выхватил пистолет и пригрозил ему смертью, если он тотчас же не расскажет мне, в чем тут дело. Перепуганный слуга сообщил мне, что я нахожусь на вилле русского посла – князя Голицына, у которого происходят тайные совещания представителей держав. Негодяй предложил провести меня в комнату, сказав, что оттуда я увижу и услышу все, что делается на совещании.
У меня еще шумело вино в голове, и я легко попался на удочку. Слуга завел меня в темную комнату, бросил там, запер двери и доложил о случившемся своему господину. Через минуту в комнату ворвалась целая орава слуг; она обезоружила меня, скрутила мне руки и привела в большой зал, где среди прочих господ в блестящих мундирах я увидал самого князя Кауница.
– Ну-с, – сказал мне князь, – ты так жаждал увидать, что здесь делается? Смотри! Но за это удовольствие тебе придется поплатиться: даром ничего не дается! – И он приказал отвести меня в какую-нибудь комнату с прочными запорами.
Я просидел взаперти до глубокой ночи, и только под утро явился конный конвой, с которым меня доставили в крепость Эгер.
Я пробыл там целый год; меня хорошо кормили, но все-таки заключение быстро надоело мне. У нас содержался полковник Вольский, осужденный к пожизненному заключению за побои, нанесенные им своему бригадному генералу. Вольский – очень богатый человек – подкупил сторожей и с моей помощью бежал. Я последовал за ним, но в Пруссии меня арестовали как бродягу и предложили выбор: или меня выдадут Австрии как дезертира или я должен завербоваться в солдаты. Я волей-неволей был вынужден избрать последнее. Вот таким образом я стал пруссаком. Надеюсь, что теперь ни у кого не хватит духу осуждать меня.
Плацль ушел, но вечером, когда вся семья сидела за ужином, снова явился.
В его руках была молодая косуля.
– Прошу простить, – сказал он, – один из моих подчиненных вздумал охотиться здесь и убил вот эту косулю. Я дал ему жестокий нагоняй и принес убитую дичь вам, господин Радостин. Мы честные солдаты, но не мародеры.
Это так тронуло доброго старика, что из благодарности он пригласил фельдфебеля присесть к ним и закусить. Плацль без жеманства принял приглашение, и опять полились его занимательные рассказы из прошлого.
Вдруг в вечерней тишине прогремел выстрел. Плацль вскочил со своего места, подбежал к окну и стал всматриваться в даль.
– Это пустяки, – сказал он. – Я думал, не тревога ли в нашем лагере, но тогда зажгли бы ракету. Однако идти мне все-таки надо. Позвольте мне поблагодарить хозяев за радушный прием. Господин барон, – обратился он к Люцельштейну, – не проводите ли вы меня до ворот? Мне необходимо поговорить с вами.
Люцельштейн встал и молча вышел с фельдфебелем из комнаты.
– Этого человека следует остерегаться, – сказала Эмилия. – Мне кажется, что он догадался, кто такой Лахнер. Он так странно улыбнулся, когда наш больной назвал его по фамилии, и в объяснение придумал, будто у него имеются знакомые гренадеры…
Она не успела договорить, как в комнату ворвался встревоженный слуга.
– Господа! Несчастье! – крикнул он.
– В чем дело? – вскочили все с мест.
– Барона похитили!
– Кто?
– Вот этот пруссак.
– Куда?
– А кто же его знает!
– Да рассказывай ты толком!
– Барон с пруссаком вышли за ворота, я издали последовал за ними. Гляжу, что за чудеса! У ворот стоит карета, окруженная прусскими солдатами. Пруссак стал что-то говорить барону, да вдруг как размахнется, как хлопнет его чем-то черным по лицу. Подскочили солдаты, подхватили барона, втиснули в карету и увезли.
– Это насилие! – воскликнул Радостин. – Сейчас же прикажи дворне вооружиться и сесть на коней. Мы догоним их…
– Умоляю вас не делать этого, – сказал чей-то голос.
Все обернулись и с изумлением увидали Плацля, стоявшего со спокойной улыбкой в дверях.
– Что это значит? – подскочил к нему Радостин.
– Это значит, что лиса попалась в яму, которую она вырыла для другого. Прикажите уйти слуге, я все сейчас расскажу вам.
Слуга ушел. Тогда Плацль стал рассказывать:
– Сегодня рано утром меня вызвал к себе полковник и изложил в присутствии барона Люцельштейна содержание доноса, сделанного последним. Оказывается, этот негодяй заявил прусским военным властям, что барон Радостин, бывший австрийский чиновник и горячий патриот, никак не может примириться с тем, что прусские войска заняли эту провинцию, а теперь приютил у себя шпиона, австрийского гренадера, того самого, который убил недавно камергера Ридезеля, причем этот шпион исподтишка следит за действиями прусских войск и сносится с австрийским лагерем, куда немедленно сообщает обо всем замеченном. Тут вмешался Люцельштейн и еще раз напомнил полковнику об обещании хранить все это дело в тайне. Ну вот полковник и поручил мне отправиться с Люцельштейном к вам, попытаться проверить, действительно ли вот этот господин – австрийский гренадер, и потом донести ему. Взявшись за это поручение, я все время ломал голову, как бы посадить в лужу и пруссаков, и барона Люцельштейна. Кое-что мне пришло в голову, и я успешно выполнил свой план. Когда я донес полковнику, что гость барона Радостина, бесспорно, переодетый шпион, мне было предписано снова под каким-нибудь предлогом отправиться к вам и выманить господина Лахнера – так назвал мнимого шпиона доносчик – за ворота, так как там с ним уж справятся. Вместо Лахнера я выманил самого Люцельштейна, заклеил ему рот липким пластырем, чтобы он не мог кричать, приказал связать, усадить в карету и отправил. Конечно, завтра истина всплывет на свет божий, но я надеюсь, что нам удастся бежать. Я уже давно мечтаю вернуться обратно в родную армию, а вам тоже теперь грозят большие неприятности.
– Вы правы! – воскликнула Эмилия. – Дедушка, нам надо бежать! Прикажите сейчас же заложить карету и едем в моравское поместье.
– Надеюсь вы и меня прихватите? – сказал Плацль.
– Ну, конечно, конечно, – взволнованно ответила Эмилия. – Я бесконечно благодарна вам… Неужели же я оставлю вас в затруднительном положении за ту услугу, которую вы оказали нам?
– Гм, – пробурчал старик Радостин, – в мои семьдесят девять лет все это очень неприятно, но что же делать, раз нет другого исхода. Нечего сказать, хорошую кашу заварил Люцельштейн! Кто бы мог подумать! Ах, боже мой, боже мой! Вот как можно ошибиться в людях.