Эмилия с радостной улыбкой выслушала ворчанье деда, так как была уверена, что теперь он уже не будет приставать к ней с замужеством и вычеркнет Люцельштейна из своего сердца, а следовательно…
Она нахмурилась промелькнувшей мысли о том, что ведь Лахнеру придется вернуться к себе в лагерь и, значит, опять наступит разлука с ним.
Она тревожно посмотрела на любимого человека, но тот ответил ей таким любящим взглядом, что она снова расцвела. Э, велика ли важность. Кончится же эта война, и их уже никто никогда не разлучит!
На дворе хлопотали слуги, запрягая карету. Плацль куда-то скрылся, но вернулся через несколько минут с большим свертком в руках, бережно сложил его в угол и сказал:
– Ну вот, теперь я могу явиться к себе на родину не с пустыми руками. Не откажите в любезности, барон, прикажите дать мне какое-нибудь штатское платье: я поеду в качестве вашего управляющего.
Ему дали переодеться. Когда пришло время садиться в карету, Плацль подошел к дверке со своим пакетом и произнес:
– Господа, позвольте положить это вам под ноги. Этот сверток мне очень дорог – я не отдам его и за сто тысяч гульденов.
– Нет, нет, – взвизгнул старик Радостин, – я требую, чтобы вы сказали, что это такое. Я не могу допустить, чтобы…
– Барон, да неужели вы думаете, что я украл что-нибудь ценное? – рассмеялся Плацль. – О, нет, я возвращаю законному владельцу его собственность.
– Что же в этом свертке?
Плацль наклонился в карету так, чтобы его слова могли расслышать только сидевшие там, и шепнул:
– Тут три австрийских знамени, отбитых «старым Фрицем» в прежние войны. Теперь их послали к войскам, чтобы поднять дух солдат. Я отпилил древки и выкрал полотнища. Когда хватятся их, то будет уже поздно.
Плацль захлопнул дверцу кареты, вскочил на козлы рядом с кучером, и экипаж быстро понесся по направлению к австрийскому лагерю.
Читатель уже знает, как нескольким негодяям удалось обмануть князя Кауница, что едва не стоило жизни рядовому Лахнеру. Но да не подумает кто-нибудь, что старого канцлера было так легко провести; нет, просто западня, подстроенная Лахнеру была слишком примитивна, слишком проста, и это-то и ввело в заблуждение Кауница. Под влиянием скорби о кончине любимого пса Гектора, под влиянием обозленности на предполагаемого виновника этой смерти канцлер даже не подумал, как легко было бы проверить сделанный ему донос; виновность Лахнера казалась ему несомненной, и на голову гренадера обрушилась суровая кара.
Но, повторяем, этот случай надо рассматривать как исключение, поскольку Кауница ввести в заблуждение было совсем не просто.
Как старая, опытная лиса, канцлер сразу почувствовал, что в настроении императрицы-матери что-то неладно, а затем несколько вопросов, предложенных ею, несколько реплик, данных Марией-Терезией в ответ на представления канцлера, внушили ему беспокойство за судьбу баварского вопроса. Ведь Кауниц всецело был согласен с позицией императора, и его тревожило, как бы императрица в отсутствие сына не перешла к его политическим противникам.
Он очень скоро разнюхал, в чем дело, и разузнал, что императрица собирается послать, если уже не послала, какого-то тайного гонца к прусскому королю. Поэтому, узнав об этом, Кауниц сейчас же выехал в армию.
Увы! Кауниц опоздал, и дело было уже сделано. Канцлер узнал от императора о преследовании мнимого шпиона, о том, кем оказался этот шпион и какого рода предложения везла Фридриху Великому княгиня фон Кребниц.
– Да, дело скверное, ваше величество, – задумчиво сказал Кауниц. – Конечно, о поражении наших планов еще рано говорить, ведь можно тянуть переговоры до бесконечности, а если «старый Фриц» потеряет терпение и нападет на нас, то никто не может запретить нам отразить оружием нападение. Итак мы проявляем поразительное смирение: враг занял нашу провинцию, а мы даже не выбиваем его оттуда.
– Ну, а Россия? А ее угроза вмешаться в войну, если мы не покончим миром?
– Это очень неприятная угроза, и я не ожидал такой реакции от кабинета Екатерины II. Но и Россия только в том случае может вмешаться в наши счеты с Пруссией, если будет считать себя в полной безопасности. А ведь нам стоит только секретно приказать нашему послу при константинопольском дворе вручить Великому визирю некоторую сумму денег и драгоценный подарок…
– И что тогда?
– Тогда Турция может стянуть войска к русской границе: ведь у них свои давние счеты тоже не закончены. И тогда, поверьте, ваше величество, России будет не до баварского вопроса.
– Но этого так скоро не сделаешь.
– Да уж придется потерпеть, ваше величество.
– Но это до боли обидно! Ведь мы гораздо сильнее Пруссии, ведь, дойди дело до вооруженного столкновения, мы неминуемо разгромим пруссаков! Ах, мать, мать!
– Да, ваше величество, тут уж ничего не поделаешь. Женщина, даже если она олицетворяет собою такую мудрую, такую вдохновенную правительницу, как ваша державная матушка, все-таки остается женщиной. Дамы слишком мягкосердечны, слишком щепетильны: сейчас у них начинаются сомнения в правоте, в закономерности, ну, и… результаты налицо!
– Так что же мы решим, князь?
– Пока ничего нельзя решать, ваше величество. Собственно говоря, те предложения, которые делает ее величество прусскому королю, для нас не слишком постыдны и разорительны. Однако «Фриц»-то, пожалуй, найдет их неприемлемыми для себя. Вот тут-то я и боюсь, как бы Австрия не пошла на позорные уступки. Во всяком случае, я буду настороже. Без меня окончательно ничего не решат, если же я замечу, что рассчитывают обойтись без вашего величества, то немедленно пришлю гонца с извещением. А теперь разрешите осведомиться у вашего величества, как ваше здоровье?
– Спасибо, князь, я чувствую себя очень хорошо здесь. Если политика ее величества и угнетает меня; армия так радует, что все те нервные срывы, которые докучали мне в Вене, совершенно оставили меня. Вы только подумайте, что за молодцы мои солдаты! Ну, где, в какой армии, найдешь простых солдат, отличающихся такой интеллигентностью, сознанием долга, отвагой, ловкостью, как те герои, которые не побоялись отправиться на вражеские позиции, чтобы изловить там шпиона.
– Да, ваше величество, это, что и говорить, – истинные молодцы! Они слишком хороши, чтобы оставаться просто солдатами. Впрочем, наверное, ваше величество уже наградил их с обычной щедростью?
– Нет, пока еще нет. Я жду, когда выздоровеет и вернется в лагерь основной руководитель этой смело спланированной и отлично выполненной операции. Он был ранен… А кстати, князь, знаете ли, кто этот руководитель? Тот самый Лахнер, который только чудом избежал виселицы и которого вы так печально арестовали!
– Лахнер? Я положительно теряюсь, ваше величество. Ведь у меня были такие неопровержимые доказательства его бесчестности…
– Да? Поговорите-ка с Левенвальдом. Тот его тоже терпеть не мог, а теперь первый за него хлопочет.
– С Левенвальдом мне непременно надо поговорить, потому что, если я ошибся в Лахнере, если его оклеветали, то государство – большой должник перед этим отважным гренадером. Я еще раз расследую все обстоятельства дела, а потом подробно доложу вашему величеству и буду почтительно просить о примерном награждении молодого человека.
От императора Кауниц отправился к Левенвальду и попросил рассказать все, что генерал знал о роли гренадера Лахнера в последней авантюре.
Левенвальд изложил вкратце известную читателям историю и прибавил:
– Вот, князь, что говорят факты. Если верить им, то Лахнер – не преступник, а герой; это человек с таким высоким чувством чести, с таким сознанием долга, что лишь по ошибке судьбы родился не дворянином, и эту ошибку надо исправить. Но если мы вернемся к другим фактам, то ведь они говорят совсем обратное. Как же мог такой порядочный человек явиться в высшее общество под чужой личиной, как смел лезть ко мне целоваться, запросто приехать обедать…
Левенвальд побагровел и стал даже задыхаться от возмущения при воспоминании о проделке рядового.
Князь чуть-чуть улыбнулся и ответил:
– Ну, если бы его обвиняли только в этом, так это можно было бы еще простить ему.
– Скажите, князь, – спросил немного успокоившийся Левенвальд, – известно ли вам, почему Лахнер вздумал разыгрывать роль вашего племянника?
– Я могу сказать вам только одно, дорогой генерал, этот маскарад был устроен по моему приказанию. За несколько часов до появления на вечере Лахнер не знал, что ему придется разыгрывать роль моего племянника. Точно так же он не подозревал, что встретит своего полкового командира. Та роль, которую он вел по отношению к вам, была только следствием определенной миссии…
– Направленной против меня?
– Об этом и речи быть не может, генерал! То, что ему пришлось встретиться с вами, было непредвиденной случайностью. Но что же ему оставалось в этом случае делать?
– Так чем же Лахнер заслужил такую немилость, что его приказано было судить и осудить?
– Я не могу открыть вам эту тайну, генерал: она еще слишком свежа. Скажу одно: Лахнера обвиняли в том, что он подкуплен иностранной державой и передает ей содержание секретных документов, вводя в то же время меня в заблуждение. Тогда улики показались мне неопровержимыми. Но вот что не переставало меня удивлять во всем этом деле: Лахнер ни разу не пытался выдать тайну своей миссии ни на следствии, ни на суде. Почему он молчал, если по отношению к нему допустили явную несправедливость? Мне передавали, будто на суде Лахнер намекнул, что раскрытие его тайны было бы равносильно опровержению всего обвинения, но что он дал слово молчать, а потому не откроет этой тайны даже ради собственного спасения.
– Да, так и было на самом деле!
– Так может ли такой человек быть бесчестным негодяем? Меня этот вопрос давно уже мучает. Во-первых, Лахнера надо наградить, если он пострадал невинно, во-вторых, необходимо вывести на чистую воду того мерзавца, который обманул и обманывает меня!