– Ваша светлость, – заговорил Ример, – это просто недоразумение. Я сейчас все объясню вам. Мы…
– Молчать! Недоразумение? А Гехт – тоже недоразумение? Гехт час тому назад был арестован мною и допрошен. Он признался во всем: в ложном доносе на Лахнера, в посредничестве между вами и прусскими властями.
В комнату вошел патруль и окружил Бонфлера и Римера. Один из полицейских подошел к лежавшему на полу Гаусвальду и обратился к нему:
– Эй, старик! Нечего притворяться – не отвертишься. Вставай.
Однако Гаусвальд не отвечал.
Полицейский толкнул его ногой, затем нагнулся, потрогал пульс, заглянул в глаза и, отшатнувшись, вскрикнул:
– Ваша светлость. Старик мертв.
Гаусвальд умер от кровоизлияния в мозг.
Игривые лучи утреннего летнего солнца осторожно подбирались к окну небольшого домика, стоявшего невдалеке от Русдорферской пороховой башни, и шаловливо заглянули в окно. Они с удовольствием скользнули по нарядно убранным стенам и весело заиграли и раздробились на миллионы отсветов в хрустальных подвесках большой висячей лампы.
Конечно, слова «нарядно убранные комнаты» надо понимать очень относительно. Но и то сказать – солнце заглянуло не в какой-нибудь дворец или пышные палаты, а в скромный домик сборщика податей.
Положим, солнце не так требовательно, как люди, а потому оно сразу оценило безукоризненную чистоту и уют внутреннего убранства. Лишнего ничего не было, все обнаруживало простоту вкуса, но, как уже было сказано, все сверкало чистотой. Главным же, что придавало комнате нарядный вид, была масса цветов. Они стояли в изящных вазах посреди накрытого для кофе стола, украшали подзеркальник, надкаминную доску, гирляндами вились над окнами, скрещивались на потолке, спускались к висячей лампе, вензелями извивались по белоснежным стенам. Конечно, и цветы-то были самые скромные, полевые, но солнце недаром с удовольствием заглянуло в эту комнату: ведь полевые цветы – его любимые дети, взращенные не искусством человека, а только животворящим трепетом ласковых лучей…
Сам сборщик усиленно работал в канцелярии: именно у него бывало больше всего работы, так как в это время в столицу везли съестные припасы, подлежащие обложению таможенной пошлиной[46]. Надо было все осмотреть, оценить, принять деньги, выдать квитанции…
В канцелярию вошли два офицера. Не отрываясь от работы, сборщик кивнул им головой, жестом пригласил занять место и опять углубился в свое занятие.
Этот сборщик – наш старый знакомый Теодор Гаусвальд, а оба офицера – Ниммерфоль и Биндер.
Когда после возвращения Фомы Лахнера смельчаков-гренадеров повели к императору, Иосиф поздравил всех их с производством в первый офицерский чин – в прапорщики, или «фендрики», как называли их прежде в России. Это был совершенно исключительный случай. И раньше бывало, что способных, образованных солдат производили в офицерский чин, но в полку Марии-Терезии офицерами могли быть только очень родовитые дворяне. Со стороны императора было особой милостью произвести простых мещан в офицеры – ведь в гренадерском полку все чины считались иначе: Левенвальд, командир полка, долго был только полковником, а по своему положению равнялся полному генералу, и когда офицеры по каким-либо причинам переводились из гренадерского полка в другие части, то их повышали сразу на два чина.
Но Лахнеру посчастливилось еще больше: судьба словно хотела вознаградить его за все пережитые страдания.
Когда Кауницу удалось изловить на месте преступления Римера и Бонфлера и таким образом убедиться в полной невиновности Лахнера, канцлер сейчас же представил императору мотивированное ходатайство о примерном вознаграждении невинно пострадавшего. Император, совершенно расцветший в объятиях Лизетты, счастливый сам и потому только и ждавший осчастливить и других, приказал произвести Лахнера сразу в чин поручика. Таким образом, в какую-нибудь неделю Лахнер из простого рядового, не имеющего права на выслугу солдата, стал поручиком привилегированного полка.
Впрочем, мы еще не объяснили читателю, каким образом из шкафов выскочили полицейские, накрывшие преступную банду.
Неттхен, отправившаяся на половину графини, встретилась с Кауницом в зале, где никого, кроме них двоих, не было. Девушка смело подошла к канцлеру и рассказала, как она невольно подслушала заговор. Кауниц сейчас же составил план действий. Отпустив с молчаливой благодарностью девушку, он направился в канцелярию, приказал столяру немедленно изготовить четыре продолговатых ящика, поместил там полицейских и отослал их под видом бумаг к себе в кабинет. Сам он, вместо того чтобы отправиться на раут к князю Голицыну, проехал в полицейское управление, куда уже привели арестованного по его приказу Гехта, умело припер агента к стене и узнал от него все, что нужно. Затем князь с патрулем вызванных солдат отправился к своему дому, чтобы там подождать условленного сигнала – выстрела.
Полицейские, пробравшиеся в кабинет в ящиках, воспользовались первой возможностью, чтобы открыть четыре шкафа данными им ключами, переложить содержавшиеся в них бумаги в ящики и спрятаться в шкафах, придерживая дверцы изнутри. Князь не побоялся доверить полицейским тайну своих секретных замков: все равно он убедился в их ненадежности и решил заказать себе что-нибудь другое.
Полицейские дождались, когда преступники отперли шкаф и взяли их с поличным.
Таким образом, обрел счастье не только Лахнер, но и Гаусвальд. После скоропостижно скончавшегося дяди ему достался приличный капитал, да и Неттхен была теперь свободна и обеспечена щедрым приданым, которое князь Кауниц дал ей в награду за преданность. Счастливая Неттхен отважилась на смелый поступок: она повалилась князю в ноги и открыла ему «страшную тайну» отца, умоляя Кауница взять вахмистра под свою защиту. Узнав эту «страшную тайну», князь только улыбнулся – он еще более поверил в честность Зибнера и в недостойность Римера.
Что же это была за тайна?
Несколько лет тому назад Ример, приятельски сошедшийся со старым Зибнером, подбил его продать скупщику разный казенный хлам. Около пороховой башни кучами лежало старое железо, Зибнер страшно нуждался в деньгах, Ример сумел уговорить его, и железо было продано за небольшую сумму. Получив деньги, Зибнер почувствовал страшные угрызения совести. Он целую неделю проворочался с боку на бок и наконец решил пожертвовать «от неизвестного» полученные деньги в комитет по призрению инвалидов. Затем он обратился с рапортом по начальству, ходатайствуя о производстве полной описи всего казенного имущества: это должно было предохранить его на следующий раз от соблазна. Опись была произведена, и Зибнер успокоился.
Но его спокойствие длилось недолго. Ример вздумал посвататься к Неттхен. Зибнер ответил, что не станет вмешиваться в сердечные дела дочери. Дворецкий, не питавший никаких иллюзий относительно симпатий юной Неттхен, повел дело нечисто. Оказалось, что, посредничая между вахмистром и скупщиком, Ример взял от первого расписку в получении денег, а от второго – в приеме стольких-то сотен фунтов железа. Обе расписки он оставил у себя и теперь, посватавшись за Неттхен, решил использовать их: он заявил, что поднесет их Зибнеру в конверте на другой день после свадьбы, если же последней не бывать, то расписки будут переданы генерал-аудитору.
Узнав об аресте Римера, Зибнер до такой степени встревожился, что стал серьезно помышлять о самоубийстве. Каково же было его счастье, когда Неттхен сообщила об уверениях князя, что преследовать вахмистра не будут, что бы ни вздумал показать Ример, и что даже без его, Кауница, защиты Зибнеру ничего не грозит, ведь железо до продажи было исключено из списков имущества и свалено в кучи без надзора, следовательно казна как бы отказалась от него.
Поэтому, когда Неттхен обратилась к отцу с мольбой не препятствовать более ее браку с Теодором Гаусвальдом, старик со слезами дал согласие и благословил дочь.
Оставалось обойти еще одно препятствие: офицер не мог жениться на девице недворянского звания. Но об этом Гаусвальд заботился меньше всего. Он подал в отставку, надеясь, что не пропадет.
Военные действия были прекращены, армии вернулись на места постоянных стоянок, вместо сабель и ружей заработали перья дипломатов, собравшихся на конгресс в Тешене. Вернулись в Вену и гренадеры. Князь Кауниц первым делом пригласил к себе поручика Лахнера и попросил молодого офицера вообще изредка навещать его, старика. Лахнер воспользовался этим, чтобы замолвить словечко за Гаусвальда – друга Лахнера, жениха Неттхен и жертвы Римера, и этого было достаточно, чтобы князь принял в нем самое горячее участие. В самом непродолжительном времени Гаусвальд был назначен сборщиком таможенных податей по Русдорферской линии.
Места таможенных сборщиков были своего рода синекурой. Работы было немного – только утром, а оплачивалась она довольно хорошо, потому что приходилось выбирать на подобные должности людей непоколебимой честности. Таким образом, перед Гаусвальдом открылись самые блестящие перспективы. В настоящем – свой домик, обеспеченное жалованье, небольшой капитал; в ближайшем будущем – любимая красавица жена, скромная, умная, обеспеченная, а далее – семья, повышения, восхождение вверх по ступеням служебной лестницы… Даже дух захватывало от счастья!
В несчастье у людей редко оказываются родственники. Но стоит только пролиться хоть слабому лучу счастья, как неизвестно откуда появляются родные.
Мать Гаусвальда принесла сыну известие, что ее дальний родственник, тайный советник Штиллер, один из членов верховной финансовой комиссии, то есть в данное время начальник таможенного сборщика, изъявил желание присутствовать при бракосочетании родственника, удостоенного монаршей и княжеской милости. Со своей стороны, и Неттхен, сияя от счастья, сообщила жениху, что ее дальний родственник, епископ Клостернбургский, изъявил согласие лично совершить обряд бракосочетания, если жених представится ему и попросит об этом. Гаусвальд исполнил желание честолюбивой Неттхен, съездил к епископу и получил его согласие. Вернувшись, он сообщил, что к десяти часам утра 26 июня 1779 года (этот день действительно отмечен в венских анналах) епископ прибудет в Русдорф и проследует со свадебной процессией в Вену, где и совершит таинство.