– О, великий султан! – лился приторный елей в монаршье ухо. – Прахоподобная русская императрица нанесла величайшее оскорбление нашим державам, похитив прекрасную наложницу, предназначенную для султанского ложа.
Посол, со зверским выражением лица, взглянул на великого визиря Гамзы-пашу, ярого противника войны с Россией. Сложенный вчетверо лист бумаги обжигал промежность высшего османского сановника сквозь тонкую парчу парадных шаровар. Этот невзрачный листок, до последнего акчэ выявляющий неприглядную картину воровства из имперской казны, был доставлен визирю босоногим посыльным. Короткий допрос указал в сторону французского посольства.
Трудовое законодательство Блистательной Порты в таких случаях предусматривало лишь два варианта лишения должности: либо чашечка крепкого кофе с растертым в мельчайшую пыль бриллиантом, либо шелковая удавка в руках умелого дворцового палача. Впрочем, наградой могло быть и место на мраморной колонне у дворцовых ворот, куда торжественно водружалось серебряное блюдо с отрубленной головой отставника. Менее знатные сановники обходились деревянными подставками, но это было слабым утешением для великого визиря. Дипломатия Версаля, как всегда, была на высоте.
На молчаливый вопрос угрюмого султана Гамзы-паша так же молча показал доклад стамбульского асес-паши, из коего явствовало, что похищение наложницы было спланировано русским Кабинетом.
– Мы не готовы к войне! – в слабой попытке возразить обронил Мустафа III, снимая тюрбан с наголо обритой головы и вытирая обильный пот шелковым платком.
– Екатерина становится сильнее с каждым днем, – коварно заметил посол. – Еще несколько лет, и мощь ее армии испытают на себе многие державы. Крымское ханство уже сейчас можно считать потерянным…
Султан в глубокой задумчивости затеребил крашенную в иссиня-черный цвет бороду. Он не был гением (как утверждал Вольтер), но не был и идиотом (на чем настаивала Екатерина). Нормальный такой султан, без особых комплексов. Если наложница приходилась по вкусу, то путь ее, устланный лепестками роз, лежал в гарем. Если же нет… Море рядом, а кожаные мешки имелись в изобилии.
К войне султан относился философски – надо так надо. У благочестивого правоверного не так уж и много развлечений в бренной жизни. Но начинать ее – войну, не жизнь – прямо сейчас? Времена расцвета Блистательной Порты канули в Лету, и империя клонилась к упадку. Мустафа III тяжело вздохнул и вновь прошелся по лысине платком, размазывая белила по лицу.
Жирный сизокрылый голубь, откормленный отборным египетским зерном, лениво парил в безоблачном стамбульском небе. Через мгновение, зорко выделив крохотный отблеск, голубь произвел прицельный выстрел.
– Нечестивое отродье шайтана! – громко выругался султан. – Чтоб тебя дэвы сожрали! – с ненавистью плюнув в сторону недосягаемой птицы, он брезгливо вытер с головы едко пахнущее пятно.
И без того неблестящее настроение было безнадежно испорчено беспримерно наглым пернатым. Круто развернувшись на высоких каблуках, величайший из султанов рявкнул в оторопелую физиономию визиря:
– Посла гяуров в яму!
Как говорится, ничего личного. В Османской империи заключение под стражу дипломатов враждебного государства было правилом без исключений. Не прошло и часа, как российский посланник Обресков был препровожден в одноместный зиндан Семибашенного замка, меблированный глиняным горшком и ворохом вонючих одеял из верблюжьей шерсти…
Живность продолжала бесчинствовать. В не менее далеком Петербурге в личных покоях императрицы всю ночь скреблись мыши, гоняя из угла в угол черствую корочку хлеба. Разжиревший дворцовый кот лениво взирал на творящийся беспредел из-под сонно прикрытых глаз, едва шевеля усами. Утром невыспавшаяся Екатерина II раздраженно внимала речам подданных. Выслушав доклад о неудавшемся похищении, она гневливо упрекнула фаворита:
– А куклу-то безмозглую зачем с собой приволок?
Орлов беспечно пожал плечами:
– Като, она единственная, кто знает в лицо самозванку.
– И лик сей она пытается узреть, не покидая твоих палат? – ехидно вопросила государыня.
Не придумав ответа, фаворит с показным покаянием развел руками: мол, что ж ты хочешь, родная, от здорового мужика.
В кабинете императрицы было тепло и уютно, вокруг тяжелого стола стояли глубокие кресла, на полу лежала бурая медвежья шкура, а с потолка свисала неаполитанская люстра на двадцать пять свечей. Помимо Григория Орлова на совете присутствовал Никита Панин, а в уголочке, стараясь не привлекать к себе внимания, скрипел гусиным пером, высунув от усердия язык, карьерист Безбородко.
– Бегая за одной юбкой, прихватил другую? – подбросила еще одну шпильку Екатерина и, не сдержавшись, протяжно зевнула.
– Он прав, матушка государыня. – Поддержка пришла с неожиданной стороны. Панин размеренно, хмуро пожевав губами, проскрипел бесцветным, лишенным эмоций голосом: – В руках французов беглянка сулит нам многие беды. Мало нам грамот подметных, самозваных, так еще и живой штандарт узрим…
– Делайте что хотите, – обреченно махнула рукой Екатерина. – Меня другие думы гнетут. Османы голову поднимают, Украина беспокойна.
– Войны с Туретчиной так и так не миновать, все в руках божьих, – рассудительно молвил Панин. – А то, что запорожцы шляхту пощиплют, нам только на руку. Паны сами виновны в народном гневе.
– Пощиплют… хе-хе, – в точности скопировав интонации вельможи, хмыкнул Орлов. – А коли во вкус войдут? Иль набеги казацкие на Москву из памяти стерлись? Дай им волю, беды не оберешься.
Басовито гудя, над сановными головами пролетела ярко-желтая оса, скрывая черные полоски за мельтешением прозрачных крылышек. Императрица отмахнулась веером от назойливого насекомого и с едва заметным беспокойством спросила:
– Что ты предлагаешь, Никита Иванович? Говоришь, Гонта и Железняк бунтовщики? Аль запамятовал, что булава Хмельницкого тоже из кровавой купели явилась.
Панин многозначительно замялся, но ответить не успел – его опередил неизвестно чему веселящийся фаворит:
– Много воли взяли запорожцы. Государь Петр разгонял уже единожды Сечь, пришел и наш черед, Катенька.
Екатерина нахмурилась, обменялась быстрым взглядом с кивнувшим в ответ Паниным и… громко ойкнув, обескураженно произнесла:
– Вот ведь несносная тварь! Вреда ей не чинила, за что же жалить меня удумала?
– То божья тварь, безмозглая, – философски отметил фаворит. – Так что с Запорожьем делать будем, матушка?
Императрица, поморщившись, потерла укушенное место и, ловко сбив веером настырную осу, раздавила ее каблучком. Ответ прозвучал с неприкрытым злорадством:
– Давить!..
Нарочный курьер вылетел из Царского Села, пряча за отворотом камзола царский свиток с личной печатью императрицы. Спустя месяц, двадцатитысячный корпус генерал-поручика Петра Текели осадил Запорожскую Сечь.
Живность развлекалась.
Туман постепенно редел, расползаясь молочными хлопьями, сквозь которые проступали черные стволы деревьев и взмыленные бока хрипло дышащих скакунов. Солнце едва-едва выглянуло краешком из-за далеких холмов, согревая первыми робкими лучами прохладное майское утро. Длинные тени скользнули по некошеному травяному полю, играясь с капельками сверкающей росы.
Усталая неполная тысяча бывшего надворного сотника князя Потоцкого, а ныне – полковника Ивана Гонты, скрытно уходила вдоль вод пограничной Синюхи к турецкой Галте. Уходила с потерями после сокрушительного сдвоенного удара панцирной конницы конфедератов и русских полков генерала Кречетникова. Уходила, оплакивая погибших товарищей, горькую судьбину и осыпая проклятиями предательство императрицы.
А как славно все начиналось! Выйдя из ворот Мотронинского монастыря во главе небольшого вооруженного отряда, бывший послушник, а ныне вождь гайдамаков Максим Железняк в короткий срок стал единственно реальной силой в крае. Пали Корсунь, Черкассы и Богуслав, волна народного восстания, набирая обороты, докатилась до Галиции и Волыни, сотрясая степь копытами гайдамацкой конницы.
У ворот Умани зажглись костры казачьих отрядов. Знатный пан Цесельский, не без оснований подозревая Гонту в симпатиях к бунтовщикам, отдал короткий приказ: на виселицу. Время было такое, бесцеремонное. Спасла сотника жена коменданта крепости. Гонта поклонился в пояс паненке, взглянул на болтающуюся петлю и… ушел со своей сотней к гайдамакам.
Умань брали штурмом, ломая брамы под пушечным огнем. Казачьи сотни в ярости хлынули на узкие улочки, круша саблей правых и виноватых. Пощады не было. Кровь лилась рекой, и бледнели лица привычных ко всему запорожцев. Око за око, кровь за кровь. Паны получили свое с лихвой. Скатилась к ногам надворного сотника голова ясновельможного Цесельского, но та же самая сабля защитила и паненку – не всегда воздается добро злом.
А через неделю поспела депеша из Петербурга. Генерал Кречетников, прочитав ее с сумрачным лицом, скрепя сердце приказал майору Гурову:
– Бунтовщиков в кандалы!
Были арестованы Максим Железняк и сотенный атаман Шило, и лишь Иван Гонта, прислушавшись к совету запорожского характерника Данилы Палия, сумел выскользнуть со своей тысячей из приготовленной ловушки. Атаманов-зачинщиков делили просто: левобережных в цепях отправили в Киев, а правобережных отдали панам. Вдоль пыльных шляхов заколыхались виселицы. Стон и плач прокатились над незалежной Украиной…
Туман опал. Свежий ветерок пах сырой землей, степной травой, дорожной пылью и – тревожно – запахом оружия. Тихо фыркали стреноженные кони, позвякивая уздечками и нервно прядая ушами от пронзительных трелей какой-то полевой пичуги, затерявшейся в небесной синеве. Вдали виднелись зубцы каменной городской стены, с выглядывающими из-за них золочеными шпилями минаретов турецкой Галты.
На зеленой траве был расстелен красный ковер персидской работы, на котором вольготно разлеглась казацкая старшина. Настроение было мрачным. Ко всем бедам добавилась еще одна безрадостная весть, с рассветом доставленная гонцом: в Сечь вошли войска генерала Текели.