– Аллах помутил твой разум, несчастный. Двести золотых за тощую гяурку?
Ногаец неторопливо запустил пальцы в котел, зацепил горстку плова и ловким движением бросил ее в рот. Хитро прищурившись, он заявил:
– В Кефе[14] продашь по тысяче. Черненькая украсит любой гарем, даже султанское ложе.
Мурза задумчиво почесал подбородок и поманил пальцем одну из девушек. Пленница и впрямь была хороша. Изящна, крутобедра, с гордо поднятой головой. Обхватив себя руками за хрупкие плечи, она со страхом и вызовом смотрела на степняков своими большими черными глазами. Кель-Селим восхищенно цокнул языком и, легко поднявшись с кошмы, раскрытой ладонью приподнял подбородок невольницы. Девушка не замедлила вцепиться зубами в палец.
– Отродье шайтана! – зашипел от боли мурза и отвесил пленнице сильную пощечину.
Ногаец испуганно перехватил руку крымчака:
– Товар испортишь! Плати и делай с ней что хочешь, а пока не смей трогать!
Упавшая на землю невольница лежала без чувств. Подол малинового ситцевого сарафана задрался, обнажив стройные ноги. Бросив похотливый взгляд, Саид-Ахмед облизнулся и осторожно ткнул ее в бок носком сапога:
– Поднимайся!
Не дождавшись ответа, бей подхватил бурдюк с айраном[15] и плеснул ей в лицо. Девушка медленно открыла глаза, с недоумением огляделась вокруг и слабым голосом произнесла:
– Где я?
Злобно взглянув на мурзу, ногаец торопливо спросил у нее:
– Как тебя звать, помнишь?
– Нет.
Пленница застонала и принялась ожесточенно растирать себе виски. Бей вопросительно посмотрел на ее подружку.
– Златкой кличут, – испуганно сообщила светловолосая красавица. – А меня Лесей.
Саид-Ахмед раздраженно отмахнулся от нее рукой и повернулся к Кель-Селиму. Хищно раздув ноздри птичьего носа, он с едва скрываемой угрозой потребовал:
– Плати!
Мурза, насмешливо сверкнув жабьими глазами, презрительно сплюнул:
– Негодный товар подсунуть хочешь? Одна без памяти, а другая калека… – Бритый до синевы череп качнулся в сторону Леси. Синеокая пленница, дрожа всем телом, баюкала опухшую руку.
Ногаец насупился и нехотя пояснил:
– Мои нукеры перестарались. Ничего страшно – в Кефе любой лекарь вылечит.
– А кто за лечение будет платить? Сам заплатишь?
Таких денег Саид-Ахмет не видел уже давно – последний набег оказался самым удачным за истекший год. Бессильно скрипнув зубами, он начал осторожный торг:
– Триста золотых за обеих.
– Двести пятьдесят, – растянул змеиные губы в победной усмешке мурза, внутренне торжествуя. Ногаец прав: гяурки безумно хороши, и гелир[16] ожидался неплохой. Благословенные времена, когда за прекрасных невольниц платили золотом по весу, давно миновали, но спрос все равно оставался велик.
– В китабет какую сумму запишем?
Помимо ханского сбора была еще и пошлина – хумс, шариатский налог с добычи. Его еще называли долей имама, и равнялся он одной пятой от стоимости невольника. Дань брала кефинская таможня.
– Запишем как есть. Я не хочу, чтобы какой-нибудь нечестивый сын осла и верблюдицы донес кадиаскеру[17]. – Ехидно ощерившись, ногаец с неприкрытым злорадством посмотрел на мурзу. Ему, потомку славного, но обнищавшего рода, приходилось вести торг, словно купцу-иудею.
Кель-Селим молча проглотил оскорбление, выложил кошель с золотом и махнул своим охранникам. Подхватив невольниц, они вышли из шатра, где их дожидались крытые повозки, обитые изнутри мягким войлоком. Ценный груз требовал бережного отношения. Степняки дружно взлетели в седло, свистнула камча[18], и маленький караван тронулся в дорогу. По Муравскому шляху, тропою слез, через Перекоп. В Кефе, главный невольничий рынок Крымского ханства.
Степная пыль проникала через щели, оседала на волосах и пыталась забраться в рот, затрудняя дыхание. Пленницы ехали молча, обнявшись, изредка всхлипывая и размазывая грязные потеки слез по лицу. Тягостная тишина прерывалась лишь скрипом колес и глухим стуком копыт по глинистой дороге. Когда повозка в очередной раз подпрыгнула на кочке, Леся болезненно вскрикнула и сквозь слезы с тоской в голосе молвила:
– Вкрай погано, подружка. Казаки гонитву прекратили. Теперь продадут нас в Туретчину.
Златка грустно посмотрела на нее и тихо ответила:
– Дай бог, чтобы не грекам продали. У них долго не протянешь.
– Рука болит, – горестно пожаловалась подружка.
– Хочешь гляну? – неожиданно для себя предложила Златка и, не дожидаясь ответа, осторожно взяла опухший локоть в руки.
Рассветное солнце с трудом пробивалось сквозь плотный полог, создавая небольшой полумрак в повозке. Златка аккуратно ощупала пальцами больную руку и внезапно указала пальцем в потолок кибитки:
– Дивись, что там!
Подруга вскинула голову наверх и охнула – вывихнутый сустав со щелчком встал на место. Минуту спустя она удивленно поделилась:
– Не болит! – и тут же подозрительно прищурилась: – Ты ведьма?
– Не знаю, – безразлично пожала плечами Златка. – Примарилось мне умение. Когда басурманин ударил, в голове спалахнуло все, голоса дивные явились. Именами разными звали.
– Расскажи, будь ласка! – вспыхнула любопытством Леся.
– Отстань, не до того! – с надеждой прислушалась к голосам снаружи Златка.
Громкая перебранка, доносившаяся с тракта, вскоре затихла.
– Чумаки[19] то, – пренебрежительно махнула рукой Леся. – За солью в Крым едут.
– И не боязно им?
– Купцов не трогают, у них ярлыки ханские, охоронные, – пояснила подруга.
– Ох, горюшко лихо! – закручинилась Златка и взмолилась: – Данилушко, сокол мой ясный, приди на допомогу.
– Дождешься, як же, – вздохнула Леся.
– Може, выкупят нас?
– Ты бачила, сколько грошей за нас татарину отсыпали? Откуда у казака таким взяться?
Вопрос остался без ответа. Подруги вновь замолчали, погрузившись в нелегкие думы и покачиваясь на неровностях дороги. Кибитка сильно накренилась и обо что-то ударилась, едва не перевернувшись. Златка тихонько вскрикнула и вновь принялась растирать пальцами виски. На молчаливый взгляд подружки она ответила твердым голосом. Фраза неожиданно всплыла сама собой, откуда-то из глубин сознания, и прозвучала с явственной угрозой:
– Ладно, уроды! Вы еще не знаете, с кем связались!
– Ты о чем? – испуганно прошептала Леся.
– Выкупят нас! – убежденно произнесла Златка, не обращая внимания на недоверчивый взор подруги. – И гроши найдут!..
Кефе встретила соленым морским ветром, золочеными шпилями минаретов, блестящими в лучах заходящего солнца, и заунывным пением муэдзинов. Караван-сарай, где встал на ночлег мурза, находился в румском квартале портового города, и местные цирюльники-греки тут же занялись невольницами. В деревянных бадьях, наполненных горячей водой, отмывалась степная пыль, нежная кожа красавиц натиралась дорогими арабскими маслами, а изодранные сарафаны сменили воздушные шелковые наряды. Утром ценный товар был выставлен на рынок.
Секретарь французского посла в Блистательной Порте, молодой человек, одетый по последней парижской моде, с нескрываемым интересом разглядывал двух красивых девушек, стоящих в самом центре невольничьих рядов. Участившиеся в последнее время набеги снизили цены на живой товар, в изобилии имеющийся на рынке, но около этих пленниц собралась приличная толпа. Торг шел нешуточный.
Ив Костилье присматривал очередную одалиску для своего патрона, барона де Тотта. Официальный Версаль привычно не обращал внимания на мелкие шалости своих дипломатов, хотя расходы на наложниц шли по статье подкупа чиновников. Молодой франт решительно протиснулся сквозь толпу, тронул за рукав своего старого знакомого и учтиво поздоровался:
– Благословит Всевышний твои седины, почтенный Кель-Селим.
Хитрые глазки тучного мурзы блеснули – секретарь посла был щедрым партнером. Вместо ответного приветствия он быстро спросил, кивая головой на невольниц:
– Нравятся?
– Сколько хочешь за обеих?
Привычные гризетки остались в далеком Париже, и молодой Костилье был не прочь присоединиться к забавам столичного ловеласа. Не дрогнув ни единым мускулом, он выслушал астрономическую цифру, озвученную мурзой, и вытащил из внутреннего кармана лилового кафтана пергаментный свиток:
– Пятьсот и вот это.
Кель-Селим нетерпеливо развернул свиток и с трудом удержался от довольной улыбки. Документ на предъявителя был заверен консульской печатью, и оставалось только вписать имя. Иностранные купцы платили таможенные пошлины в три раза меньшие, чем местные, более того, с них не брались и внутренние поборы. Право вести торговлю от имени Франции стоило немало, и мурза понимал это прекрасно. Но торг на Востоке неизбежен, и татарин привычно качнул головой – мало!
– Я спешу, уважаемый, – холодно осадил его секретарь. – Жду ответа.
Немного поколебавшись, мурза согласно кивнул. Кривоногим колобком подкатившись к распорядителю торгов, он с жаром зашептал ему на ухо. Через минуту, сопровождаемые разочарованным гулом невольничьего аукциона, полонянки предстали перед чопорным французом. Недолго оставался бесстрастным взор циничного дипломата. Одного вскользь брошенного взгляда на черноволосую одалиску хватило, чтобы восторженный возглас сам сорвался с губ:
– Quelle femme![20]
Ответ прозвучал с нескрываемым сарказмом, на языке Вольтера:
– Хороша Маша, да не ваша!
– Мадемуазель говорит по-французски? – оторопел шевалье.
– Вы забыли с утра почистить уши?
Обычно резкий провансальский акцент мило прозвучал в ее устах и громом всколыхнул внезапно наступившую тишину. Леся округлившимися глазами смотрела на свою неуловимо изменившуюся подругу, а мурза, до боли прикусив губу, нервно теребил себя за бороду – надо было просить больше. Ив Костилье, с трудом придя в себя, поспешил уточнить: