Режиссером Тертышный был неплохим, можно даже сказать талантливым, но вот сценарист из него получился никудышный. Бездарный. Приторная мелодрама с унылым вялотекущим сюжетом и глупыми напыщенными репликами в устах актеров оказала на публику усыпляющее действие. Дамы лениво отгоняли вездесущих мух цветными веерами, украдкой позевывая и сонно хлопая ресничками, а их кавалеры к середине первого акта громким шепотом принялись обсуждать виды на урожай и сводки с фронтов русско-турецкой войны. Разве что свиста с галерки не наблюдалось. Надо полагать, за отсутствием оной.
Провал был полный.
Словно в тумане, следуя подсказкам суфлера из «ракушки», отыграв свою роль, Юлька с трудом дождалась антракта. Занавес опустился под аккомпанемент разочарованного гула. На режиссера жалко было смотреть. Он даже руки не заламывал – просто ходил по сцене с потерянным видом, шаркая ногами по дощатому настилу, натыкаясь на серые булыжники и не обращая внимания на испуганно скучившуюся в углу актерскую труппу.
– Не убивайся ты так, Василь Михалыч. – Юлька легонько щелкнула по поникшему плечу режиссера, стряхивая невидимую пылинку. – Жизнь-то на этом не кончилась.
Тертышный поднял на нее страдальческий взгляд и несчастным голосом произнес:
– Что ты понимаешь в этом? Для меня – это жизнь… – Он обвел сцену дрожащей рукой. – А все, что там, за кулисами… нескончаемый пресный театр с бездарными актерами.
– Возьмешь новую пьесу, прорепетируем.
– Да кто ж после такого ко мне приедет? – обреченно помотав головой, режиссер тихонько всхлипнул. – Дня не пройдет, как вся губерния смеяться будет.
Гнетущая тишина повисла над сценой. Молчали актеры, судорожно икал в кулак суфлер, лишь мухи беззаботно жужжали да заблудившийся шмель басовито гудел с едва заметными нотками недовольства. Тоже, видать, не пришелся по нраву спектакль.
– Отпускную дашь?
Вопрос прозвучал резко, как щелчок пастушьего кнута.
– Ась? – беспомощно захлопал глазами барин.
– Побожись, что дашь вольную… спасу я тебе премьеру.
Под требовательным, спокойным взглядом своей будущей примы режиссер невольно поежился.
«А вдруг не врет? – Искорка безумной надежды затлела во мраке угасающей души. – Вдруг чудо явит неземное?»
Мысли путались в голове, судорожно цепляясь за призрачный шанс.
– Все, что пожелаешь! – глотая слова, хрипло выдавил он и размашисто перекрестился: – Перед Христом Богом клянусь!
– Ну смотри, барин! – с сомнением протянула Юлька.
– Слово дворянина! – уже твердо ответил Тертышный. – А что ты задумала?
– Фроська! – Оставив без внимания вопрос, она поманила пальчиком главную героиню провальной постановки. – Живо отыщи мне скомороший наряд… – и вполголоса добавила: – Ну Анька, не подведи – текст за тобой. С остальным сама управлюсь.
Когда занавес поднялся, перед почтенной публикой стоял самый настоящий скоморох: в широкой рубахе, таких же широких штанах, заправленных в сапоги, в залихватски сдвинутом набекрень колпаке и с обаятельной улыбкой до ушей. Дождавшись тишины, он негромко начал:
– В давнюю пору это было, еще до Рюриковичей…
Гости примолкли, обмениваясь недоумевающими взглядами. Невесомый шепоток удивления падающей листвой зашелестел по зрительному залу.
– Верьте аль не верьте, а жил на белом свете Федот-стрелец, удалой молодец. И призвал его к себе как-то грозный царь-батюшка.
Сняв с головы шутовской колпак, скоморох весело тряхнул головой, рассыпая по плечам черную гриву непокорных волос, и лукаво прищурил бездонно-синие глаза. Голос поменялся, став хриплым, брюзгливым:
К нам на утренний рассол
Прибыл аглицкий посол,
А у нас в дому закуски
Полгорбушки да мосол.
Снаряжайся, братец, в путь
Да съестного нам добудь,
Глухаря аль куропатку,
Аль ишо кого-нибудь…
Публика притихла. Скоморох неуловимо преображался, в мгновение ока сменяя образ. Царь, стрелец, посол, нянька, генерал, Маруся.
Через четверть часа раздался чей-то робкий смешок. Следом еще один, такой же несмелый.
Скоморох продолжал. Продолжал негромко, заставив зал оцепенеть и вслушиваться в каждое слово. Веера захлопнулись, давно осела пена в забытых фужерах с шампанским, яхонтовые табакерки сиротливо расточали аромат душистого табака. Взгляды примерзли к сцене.
Юлька перевела дыхание. Молодой франт с напомаженными усиками быстро вскочил с места и поднес ей хрустальный бокал с водой. Благодарно кивнув, она сделала глоток.
Из-за кулис донеслись судорожные всхлипы – то ли плач, то ли рыдания. Мельком раздвинулись складки тяжелой ткани, показалась взъерошенная голова Тертышного с горящим взором и блаженной улыбкой на лице…
Дак ведь он из диких мест,
Что увидит, то и ест!
Помнишь вазу из топазу?
Слопал, ирод, вот те крест!
Кабы он просил, злодей,
Лососины да груздей,
Дак ведь жрет чаво попало,
От фарфору до гвоздей!..[51]
Зал стонал. Сотрясались мелкой дрожью тугие животы, дряблые щеки и пышные груди; смех рвался наружу, слезы размывали тушь и румяны. Скоморох устало вытер лоб колпаком и тихо произнес финальный текст:
– А Федот-стрелец ел соленый огурец. А как съел он огурец, тут и сказке конец! А что сказка дурна – то рассказчика вина. Изловить бы дурака да отвесить тумака, ан нельзя никак – ведь рассказчик-то дурак! А у нас спокон веков нет суда на дураков!
Занавес упал одновременно с восторженными воплями и криками «бис». Шквал аплодисментов всколыхнул тюль на окнах флигеля, взметнул, заставил задрожать пламя свечей и вызвал в ответ яростный лай дворовых собак.
– Юленька! – Тертышный смотрел влюбленным взором. – Ты – богиня! Тебе немедленно надо в Петербург.
– Василь Михайлович! – Невысокий лысеющий толстячок с умными проницательными глазами колобком вкатился за кулисы, прервав излияния режиссера. – Поздравляю с премьерой. – Он крепко пожал руку хозяину. – Ты верно все сделал, прервав постановку. Не то это было, не то… А вот реприза была хороша. Очень даже хороша… – Толстячок восхищенно причмокнул губами и оценивающе взглянул на Юльку.
– В том нет моей заслуги, Семен Александрович, – честно признался Тертышный. – Это все она, Юленька.
Гость недоверчиво покосился на нее и неожиданно предложил:
– Продай девку, Василь Михалыч!
– Я тебе не девка! – не дав открыть рта своему барину, по слогам отчеканила прима.
– И кто же? – Левая бровь скептически поползла вверх.
– Юлия Васильевна! Прошу любить и жаловать!
– Хорошо, пущай так и будет, – покладисто согласился толстячок. – Так продашь де… Юлию Васильевну?
– Ты, Семен, сам с ней решай, – твердо ответил режиссер. – Я ей вольную обещал.
– Кхе-кхе… – поперхнулся гость, замялся на мгновение и повернулся к девушке: – Не желаете поступить на службу в частную антрепризу графа Шереметева? Оклад оговорим особо.
– Это какой Шереметев? – заинтересовалась Юлька, мучительно напрягая память. – Не тот, что женился на крепостной актрисе собственного театра?
– Кто женился? – удивленно выпучил глаза толстячок. – На какой актрисе? Да кто ж дозволит такое непотребство?
– Государь Александр, особым эдиктом… – машинально ответила Юлька и запоздало прикусила язычок. Не давая времени гостю на очередной вопрос, она быстро сказала: – Хорошо, я согласна!
Спустя час крытая коляска везла ее по пыльной дороге вместе с нехитрым скарбом: застиранным до дыр запасным платьишком, стоптанными парусиновыми туфельками, сломанной расческой из бычьего рога да побитой молью вязаной душегрейкой. Валенки, как услужливо подсказывала коварная память, сносились еще в прошлую зиму.
Некогда богатейшая, дворянских кровей прелестная особа задорно рассмеялась, мысленно перебирая содержимое котомки. Крепостная девка Агашка – еще один талант, отысканный управляющим театра в соседнем уезде – с испугом покосилась на смуглолицую красавицу с античным профилем.
Дальний путь лежал на Москву – в Кусково, родовое имение Шереметевых.
До имения добрались к вечеру третьего дня вместе с первыми каплями теплого летнего дождя.
– Молодой граф из Лейдена на побывку прибыли!
Курчавый арапчонок ловко вскочил на подножку кареты и ослепительно улыбнулся, просунув голову в овальное окошечко. Агашка при виде черномазой физиономии тихонько взвизгнула.
– Проводи девок в людскую избу и помоги устроиться! – приказал ему управляющий, с запоздалым испугом взглянул на Юльку и, с кряхтением покинув экипаж, торопливо засеменил в сторону барского дома.
– Меня Степкой кличут, – приосанился малец, гордо задрав вверх чумазый подбородок. – А вас?
– Агашка… Юлия Васильевна… – хором представились девушки.
– Юлька, значит, – глубокомысленно подытожил арапчонок и немедля вскрикнул от боли: острые коготки безжалостно вцепились в ухо.
– Если еще раз назовешь меня так, язык отрежу!
– Отпусти, скаженная! – захныкал малец в безуспешной попытке вывернуться. – Терпежу нет!
– Ты понял меня?
– Хорошо-хорошо… – сдался Степка, растирая припухшее ухо, и, обиженно поджав пухлые губы, недовольно буркнул: – Поспешайте за мной, не отставайте.
Отдельные хоромы представляли собой небольшую комнатку с одним-единственным окном. Справа от входа ютилась деревянная кровать с пуховой периной, слева – грубо сколоченный столик и глиняный ночной горшок. Иных предметов интерьера не наблюдалось.
– М-да… не «Астория», однако. – Юлька разочарованно оглядела жилище. – И даже не «Бристоль».
Но делать нечего, надо обустраиваться. Скинув запыленное платье, она достала из котомки помятую смену и огорченно уселась на краешек скрипнувшей кровати. Голова немыта, где искать утюг – неизвестно, когда будет баня, ей не доложились…