В 1564 г. из Мексики была отправлена экспедиция под началом Мигеля Лопеса де Легаспи. В данной ему инструкции предлагалось «по высадке взять во владение его величества земли и острова, которые будут открыты». Далее указывалось: туземцев надо расположить к себе дарами, «если же они удивятся, что даров мало, скажете им, что попали на острова случайно, из-за неблагоприятного ветра, и потому не готовы к встрече и не можете одарить достойно. Самое главное — распространять нашу святую католическую веру». Именно для этого в состав экспедиции Легаспи были включены пять монахов-августинцев во главе с Андресом де Урданетой. «Просветительская» деятельность миссионеров довольно скоро принесла результаты: через полвека Филиппины подверглись почти полной христианизации.
Сперва пришельцы обосновались на Бисайских островах, но в 1571 г. центр колонизации переместился на Лусон, в Манилу, захваченную у мусульманского «раджи» Солимана. Его ныне почитают как национального героя, но и завоеватели не забыты: в столице воздвигнуты памятник Легаспи и Урданете, солдату и монаху. Сейчас в стране можно встретить бесчисленных легаспи и урданета: когда в 1849 г. испанцы в интересах фиска обязали местных жителей обзавестись фамилиями и предложили список имен, многие остановили свой выбор именно на этих двух фамилиях, так много значивших для филиппинцев.
Захватывая архипелаг, корона преследовала три цели: положить конец монополии Португалии на торговлю пряностями, использовать острова в качестве плацдарма для проникновения в Китай и Японию и, наконец, обратить население в христианство. Пряностей на архипелаге оказалось мало, проникнуть в Китай и Японию не удалось, и только христианизация была осуществлена.
Не найдя на островах искомых богатств (пряностей и золота), испанцы основную энергию направили в духовную сферу. В результате Филиппины стали католической страной и испанская культура оставила здесь гораздо более глубокий след, чем, скажем, голландская в Индонезии, сохранившей свою религию.
Далекая колония приносила одни убытки (они, правда, покрывались вице-королевством Новая Испания, т. е. Мексикой). В Мадриде не раз поднимался вопрос об отказе от островов. Но церковь опять и опять напоминала «его католическому величеству» о необходимости спасения неверующих, и это соображение принималось во внимание.
Вместе с тем бедность спасла филиппинцев от физического уничтожения и полной испанизации. Это становится особенно очевидным, если сравнить судьбу архипелага с судьбой испанских колоний в Новом Свете, где конкистадоры уничтожили древние цивилизации и физически истребили целые народы. Разумеется, завоеватели на Филиппинах были столь же алчны, как и в Новом Свете, но на архипелаге им нечем было удовлетворить эту алчность. Колония не представляла интереса для любителей наживы, и потому испанцев здесь всегда было относительно немного (в XVI–XVII вв. примерно две трети из них — монахи). Если в Мексике они составляли. до 30 % населения, то на Филиппинах — менее 1 %. Управление обеспечивалось горсткой солдат и чиновников. Браки между испанцами и филиппинками заключались в редчайших случаях. Число испано-филиппинских метисов никогда не было особенно велико, хотя они играли видную роль в жизни страны. Принесенные завоевателями болезни не косили филиппинцев так, как косили индейцев в Новом Свете, потому что население островов и раньше находилось в контакте с населением Евразии.
Для испанцев местные жители были «туземцами», индио (т. е. «индейцами»), филиппинцами они стали именоваться гораздо позднее[12]. Слово «индио» употребляется иногда и сейчас, но имеет ярко выраженный оскорбительный смысл. В тагальском языке существуют производные от него, как правило с отрицательным значением: маг-индио (букв, «быть индейцем»), например, переводится как «обмануть», «пообещать и не сделать». В человеческих правах местному населению отказывалось, оно подлежало эксплуатации наряду с флорой и фауной (лишь обращение в христианскую веру могло поднять его, и то ненамного — над уровнем животных). Колонизаторы не проникали и, за малым исключением, не пытались проникнуть в духовный мир филиппинцев и во всем усматривали только дикость, лень и лживость. Единственное достоинство, которое они отмечали в жителях островов, — это преданность семье. Впрочем, находились и такие, которые заявляли, что в любви филиппинца к детям более звериного, нежели человеческого. «Они верили в то, во что хотели верить, — писал Хосе Рисаль. — Они оскорбляли целую нацию. Они признавались, что не могут видеть в них никаких положительных качеств, никаких человеческих черт. Некоторые их писатели и церковники превзошли сами себя, утверждая, что туземцы не только не способны к добродетели, но даже недостаточно развиты для порока».
Естественно, филиппинцы платили колонизаторам тем же. Еще и теперь кое-где словом пастила — «испанец» филиппинские матери пугают своих детей. Пришельцы казались им порождением злого духа, насланного на них. И все три с половиной века не прекращалась вооруженная борьба против завоевателей.
Наиболее активное сопротивление оказало им население султанатов юга. Испанцы сразу же попытались привести к покорности мусульман Минданао (второго по величине острова Филиппин) и архипелага Сулу, основным занятием которых была морская торговля, мало отличавшаяся от пиратства. Но они не знали, с кем имели дело. Мóро — «мавры» (так называли их завоеватели) сами перешли в наступление: каждый год, используя попутный юго-западный муссон, на лодках, вмещавших от десяти до тридцати воинов и снабженных медными пушками на носу и на корме, они стремительно проносились по северным островам вплоть до Лусона, предавали огню и мечу прибрежные поселения, захватывали пленных, а когда начинали дуть северо-восточные муссоны, возвращались домой с богатой добычей. Неповоротливые суда испанцев, предназначенные для плавания в спокойном Средиземном море, не могли угнаться за легкими лодками моро. Не спасали положение и крепости, строившиеся на юге, куда солдат отправляли в наказание. Дело доходило до того, что при дворе всерьез обсуждали вопрос об отказе от колонии из-за невозможности организовать защиту от мусульман.
В середине XIX в. испанцы обзавелись паровыми судами и им наконец удалось закрепиться на Минданао и Сулу, однако полного замирения они так и не добились. Кстати, и теперь некоторые из 2050 тыс. мусульман не считают себя принадлежащими к филиппинской нации. Они преданы только дато (этот титул сохранился здесь) и привыкли свысока смотреть на христианизированных жителей архипелага, которые покорились завоевателям и даже участвовали в военных столкновениях на стороне европейцев, тогда как они, мусульмане, так и не подчинились. Один из моих знакомых, отрекомендовавшийся потомком (в четырнадцатом поколении) знаменитого дато, наводившего в XVII в. ужас на испанцев, вообще утверждал что подлинные филиппинцы — это мусульмане, а остальные — ренегаты, продавшиеся захватчикам.
Как бы то ни было, но отчужденность мусульман сохраняется. На языках южных племен центральное правительство в Маниле называется «властью чужих людей», что довольно точно отражает отношение к нему. Мусульманский сепаратизм доставляет немало хлопот, случаются нередко и вооруженные столкновения.
Испанцам не удалось обратить в свою веру и многие горные племена. Надо сказать, что последние враждовали с равнинными племенами еще до прихода колонизаторов. С незапамятных времен между ними происходили стычки, а с христианизацией ряда областей вражда усилилась. Горцы охотились за головами жителей равнин (эта практика еще не вполне изжита).
Но и в покоренных испанцами районах население регулярно поднималось с оружием в руках против завоевателей. Однако восстания подавлялись сравнительно легко: горстка испанских солдат с помощью туземных отрядов (обязательно из другого района) обычно быстро наводила «порядок». Как правило, это были местные выступления против местных же злоупотреблений. Поэтому испанцы смогли создать довольно надежные войска из филиппинцев и те иногда дослуживались до звания капитана. Отдельные движения достигали большого размаха. Восстание на о-ве Бохоль, например, начавшееся в 1744 г. из-за отказа монаха-иезуита похоронить одного прихожанина по христианскому обряду, продолжалось до 1829 г.
Эксплуатация далекой колонии (плавание до нее занимало два года и было сопряжено с опасностью) осуществлялась крайне отсталыми и варварскими методами — она не была связана с разработкой естественных богатств страны, а сводилась к прямому ограблению населения. За отсутствием золота и серебра колонизаторы могли извлекать прибыль только из труда филиппинцев. Испанцы установили на архипелаге систему энкомиéнд, суть которой заключалась в том, что земли с местным населением отдавались под управление испанских солдат и колонистов. Энкомендéрос юридически не становились владельцами земель. Они обязаны были поддерживать порядок и, главное, способствовать обращению жителей в христианство, за что получали право взимать налоги (не без выгоды для себя). Ими облагалось все население в возрасте от 18 до 60 лет, за исключением вождей и их старших сыновей.
С точки зрения испанцев, налоги — они уплачивались либо продуктами, либо трудом и предназначались для покрытия расходов по содержанию колониального аппарата и церкви — свидетельствовали о признании сюзеренитета метрополии. С точки зрения филиппинцев, в обычном праве которых отсутствовало представление о налогообложении, это был прямой грабеж. Раньше в баран-гае все были связаны взаимными обязательствами, что и выражалось в «принципе дележа»: дато и махарлика получали часть урожая, но за это обеспечивали безопасность простого общинника. Теперь же испанцы требовали услуг, ничего не предлагая взамен. Естественно, на них смотрели как на людей, не знающих, что такое «внутренний долг», как на «бессовестных». Кроме того, высокомерие испанцев было совершенно непереносимо для филиппинцев, обладающих гипертрофированным чувством собственного достоинства, постоянно ранило их, задевало самые тонкие струны души.