язанностей. Только низшие и средние звенья созданного испанцами феодально-бюрократического аппарата были доверены туземным вождям. За ними была закреплена функция сборщиков налогов и поставщиков принудительной рабочей силы для колонизаторов. Именно в этом слое последние могли бы получить социальную опору новому режиму. Однако на первых порах от их алчности и высокомерия страдала и местная власть. Правда, старая верхушка была освобождена от повинностей и налогов, но зато всякий недобор взыскивался с нее.
Один из первых испанских епископов отмечал, что если вожди «не дают так много, как с них спрашивают, и не платят за наличествующее число жителей, они (испанцы. — И. П.) оскорбляют старейшин и заключают их в тюрьму. Все энкомендерос, когда они отправляются взимать налоги, берут с собой стражу, хватают и истязают туземных вождей. Если не находят старейшин, хватают их жен и детей. Согласно донесениям, многие старейшины умерли от пыток». Не удивительно, что вооруженные восстания нередко возглавлялись именно представителями местной знати.
В XVII в. прежние барангаи начали утрачивать черты родовой общины и превращаться в мелкую административную единицу, объединявшую определенное число налогоплательщиков. Каждый филиппинский подданный испанской короны был приписан к какому-нибудь баран-гаю, но мог перейти в другой, за что должен был уплатить немалую сумму, а кроме того, выставить угощение в своей общине. До прихода испанцев горизонтальной мобильности, т. е. переходов на новое место жительства, практически вообще не было, так как за пределами родного барангая человек попадал во враждебное окружение, где всякий мог убить его. Чтобы облегчить работу фиска, а также усилить надзор священников и монахов за новообращенными, колонизаторы предприняли попытки укрупнить деревни и довести население в них до 2,5–5 тыс. человек. На официальном языке это называлось редукция., т. е. уменьшение (имелось в виду уменьшение количества деревень).
У испанцев уже был некоторый опыт — они осуществили редукцию в Новом Свете, однако на Филиппинах их попытки ни к чему не привели. Дело не только в том, что на архипелаге у них было меньше сил, чем в американских колониях. Филиппинцы просто никак не хотели покидать свои поля, где находились могилы предков и обитали родные духи[14]. На новом месте их ждала неизвестность. Пугала необходимость уживаться с чужими людьми, что для филиппинцев не менее трудно, чем оторваться от родных и близких. Поэтому и через сто лет после начала редукции на архипелаге насчитывалось всего около двадцати деревень с населением более 2 тыс. человек. Испанский архиепископ констатировал: «Нельзя не признать, что туземцы могли бы быть лучше наставлены в вере и жить более упорядоченно в результате редукции, но они так привязаны к родным хижинам и полям, что для проведения ее (редукции. — И. П.) требуются огромные усилия, а результаты все равно оказываются незначительными».
Насильственное переселение было столь же ненавистно жителям островов, как и принудительный труд, и сопротивлялись они так отчаянно, что даже монахи, наиболее рьяно ратовавшие за укрупнение деревень, вынуждены были отступить.
Не сумев укрупнить барангай, колонизаторы несколько изменили структуру власти в нем. Они стремились привлечь на свою сторону «благородное сословие» и тем укрепить свою социальную базу в колонии. Во главе барангая по-прежнему стоял вождь, но теперь он получил титул кабéса де барангай — «глава барангая» — и ему, подобно испанским идальго, разрешалось прибавлять к имени приставку «дон». Эта должность переходила к его старшему сыну, а при отсутствии детей избирался новый кабеса. К концу испанского владычества наследственная власть была заменена выборной: главу барангая избирали «лучшие люди» на три года, и, если он оставался на этом посту три срока, должность сохранялась за ним пожизненно. Позднее барангай был переименован в барио (по-испански «квартал», «поселок»), а глава его — в теньéнте — «лейтенанта». (Эта должность существует и сейчас, но лет десять назад сельского старосту стали называть «капитаном» — на Филиппинах любят такого рода «повышения».)
Несколько барио составляли пуэбло. Центр его, называвшийся кабесéра, имел приходскую церковь (в деревнях в лучшем случае были лишь часовни), а в прочем он на первых порах мало отличался от обыкновенного барангая. Нынешние провинциальные центры — это бывшие кабесеры. Накануне революции 1896 г. они были переименованы в побласьóн, а пуэбло — в муниципалитет, так они называются и теперь. Пуэбло возглавлял гобернадорсильо — «маленький губернатор» (слово в устах испанцев имело несколько уничижительный оттенок, нечто вроде «губернаторишка»). На этот пост мужское население должно было выбирать из местной знати трех кандидатов, и один из них утверждался представителем короны.
Должность гобернадорсильо сулила известные выгоды, давала возможность обогащаться — он получал 0,5 % налогов, собранных в пуэбло, и, кроме того, направлял на принудительные работы, от которых люди зажиточные могли откупиться, — тоже немаловажный источник доходов. Данной должности добивались, прибегая к таким средствам, как подкуп, устройство праздников и т. д. (обычно не в муниципальном центре, где священник не допускал этого, а в барио). С конца XVII в. в выборах гобернадорсильо участвовали уже не все мужчины, а только двенадцать самых старших глав барангаев, право же окончательного утверждения по-прежнему оставалось за представителем короны. В результате система местного управления стала менее демократичной, власть окончательно закрепилась за узким кругом лиц.
В кабесерах были и другие выборные лица: заместитель гобернадорсильо, начальник полиции, инспектор пальмовых деревьев, инспектор по рису и нотариус. Кроме того, некоторые местные жители из зажиточных семей занимали церковные должности, но не выше ризничего, священником же мог быть только испанец.
Вот эти-то люди, обычно (но не обязательно) связанные с прежней родовой и феодальной (там, где она была) аристократией, составляли высший класс туземного общества — принсипáлию. Представителей ее называли принсипáлес или касиками. Они обладали теми же правами, что и бывшие дато: освобождались от налогов и принудительного труда, использовали свое положение для приобретения земли, которую они сдавали в аренду, и таким образом превращались в феодальных помещиков. Сословие принсипалес пополнялось также испанскими и китайскими метисами, разбогатевшими землевладельцами и пр.
При обсуждении различных вопросов касики не имели решающего голоса, но осуществление решений во многом зависело от них. Они обладали реальной властью над теми, кто стоял ниже их. Они не были застрахованы от произвола испанцев, особенно от произвола священника, который был царьком в приходе, однако получали возможность обогащаться. На них смотрели так же, как раньше смотрели на дато, и служили им так же, как служили прежним дато. Представители этой обновившейся элиты выступали в роли покровителей и благодетелей. Отношения «внутреннего долга», связывавшие их с подопечными, если не исключали, то все же значительно уменьшали возможность протеста со стороны последних. Испанцы, напротив, всегда воспринимались как враждебный элемент.
Принсипалия монополизировала власть на местах. Система управления была целиком олигархической по своему характеру и в общем таковой и осталась, несмотря на различные' законодательные изменения в период американского колониального господства и после предоставления независимости. Превращение родовой аристократии в бюрократическую олигархию — одно из главных наследий испанского колониального режима. Власть, причем уже не власть вождя, а политическая, сосредоточилась в руках немногочисленных семейств, которые и сейчас творят суд и расправу по своей прихоти.
То, что верхушка по-прежнему была связана с более низкими социальными слоями отношениями, во многом сохранившими родовой, патриархальный характер, делало ее позиции особенно прочными. При испанцах ее власть кончалась на уровне муниципалитета, в настоящее время распространяется на всю страну, причем осуществляется одними и теми же семействами. Если просмотреть список имен крупнейших политических деятелей современных Филиппин, почти после каждого можно найти добавление «младший», а то и «третий», «четвертый»: отцы, деды и прадеды этих деятелей играли важную роль в политической жизни страны, потомки унаследовали власть и не намерены делиться ею ни с кем.
Более крупная административная единица — алькальдия майор, впоследствии переименованная в провинцию, управлялась алькáльдом, и им мог быть исключительно испанец. Он получал довольно скромное жалованье, поскольку предполагалось, что остальное он «доберет» на месте, и, надо сказать, подобные предположения всегда оправдывались. Возможности к тому имелись немалые. Алькальд был высшим административным, судебным, финансовым и военным лицом в провинции. Он собирал налоги обычно сверх размеров, предписанных законом. Ему давалось право заниматься коммерческой деятельностью (и с ним никто не осмеливался конкурировать), а также ростовщичеством.
Верховная власть над архипелагом сосредоточивалась в руках испанского генерал-губернатора, который, будучи главным военачальником, именовался и капитан-генералом. Ему предоставлялись самые широкие полномочия, ибо при тогдашних средствах связи управлять непосредственно из Мадрида было невозможно. Даже королевские указы вступали в силу только после его одобрения, т. е. он самостоятельно решал, применим ли тот или иной указ в конкретных филиппинских условиях.
Чтобы как-то бороться со злоупотреблениями генерал-губернаторов, корона посылала в колонию ревизоров и помимо того в конце срока службы генерал-губернаторов проводила расследование их деятельности, без чего эти чиновники высокого ранга не могли получить нового назначения. Контроль, однако, был недостаточным, и, как правило, они использовали свои посты для личного обогащения. Поэтому их часто отзывали — с 1565 по 1898 г. на Фил