Вообще древних суеверий, фактически не тронутых христианством, на архипелаге очень много. Пожалуй, самое распространенное и самое, если можно так выразиться, существенное с точки зрения повседневной жизни — это непоколебимая вера в антинг-антинг — амулет, над которым совершают магические действия. Чаще всего он представляет собой листок бумаги или кусочек пергамента с написанными на нем (порой весьма безграмотно) изречениями или молитвой на латинском, испанском, тагальском и других местных языках. Поговаривают, что священники сами изготавливают этот ходкий товар. Драгоценные листочки носят в ладанке либо мешочке. Иногда антинг-антинг имеет форму медальона с изображением девы Марии, Иисуса Христа, а также старинной медали или монеты. Амулет приносит удачу в петушиных боях, помогает осуществить любые желания, но главное — делает человека неуязвимым для пуль и холодною оружия. Есть антинг-антинг, носитель которого может заставить любого плясать до смерти. Есть многоцелевые амулеты: презентованный мне, например, по утверждению дарителя, надежно охраняет от дурного глаза, пуль, холодного оружия и женщин.
Обладателю антинг-антинга (а кто на Филиппинах не имеет его!) неведом страх смерти. Один путешественник рассказывает, что как-то к нему в сопровождении друзей пришел еще не старый тагал и поинтересовался, хорошее ли у него ружье. Путешественник продемонстрировал его действие — пуля пробила толстую доску, чем гость остался очень доволен. Затем он вдруг предложил выстрелить в него. Изумленный хозяин спросил, почему он желает уйти из жизни в таком цветущем возрасте. Гость с достоинством ответил, что не собирается умирать — напротив, намерен прожить до девяноста лет, он просто хотел бы показать друзьям могущество своего антинг-антинга. Путешественник, разумеется, отказался выполнить просьбу. Но нередко бывает, что испытание проводится и неизбежно кончается трагически. И все же веру в чудесное свойство амулетов не может поколебать никакой печальный опыт: просто у того, кому не повезло, был слабый антинг-антинг, а потому надо обзавестись лучшим и более надежным.
Это суеверие распространено не только среди неграмотных крестьян. В числе обладателей антинг-антинга есть немало людей с дипломами лучших колледжей Европы и Америки. Успех в делах и даже в политической карьере тоже нередко приписывают силе амулета. Случается, голосуют за определенного кандидата только потому, что полагают, будто у него могущественный антинг-антинг.
Такая трансформация религиозных воззрений в местном народном католицизме вызывала сомнения богословов, задававшихся вопросом, в какой мере филиппинцы являются католиками и являются ли они ими вообще. В конце концов было решено считать их таковыми, поскольку совершаются все необходимые обряды — крещение, конфирмация, венчание, они периодически причащаются и исповедуются. И все-таки их религиозные воззрения не могут быть сведены только к католической доктрине, а их религиозная практика зачастую резко противоречит основным нормам христианства. Предписания этого вероучения плохо согласуются с дохристианскими представлениями и нередко вступают с ними в конфликт.
Священники сетуют, что в жителе островов часто уживаются и добрый католик и язычник. В нем как бы сосуществуют две системы религиозных ценностей: одна заимствованная, но уже укоренившаяся, другая исконная, отнюдь еще не утратившая своей власти. Двум системам религиозных ценностей соответствуют две линии поведения, и каждая из них избирается в зависимости от конкретной ситуации, в которую попадает человек.
…Выпускники строгой католической школы собираются через несколько лет после окончания. На встречу приглашаются и наставники-иезуиты. Все очень благопристойно: присутствующие с удовольствием вспоминают годы учебы, почтительно беседуют с учителями. Но вот отцы-иезуиты за поздним временем покидают своих бывших питомцев, и класс почти в полном составе перебирается в ночной клуб весьма сомнительной репутации. Те же самые люди, которые следовали правилам, усвоенным в школе, и проявили, причем совершенно искренне, уважение к учителям, освободившись от присутствия прежних наставников, сочли возможным (и даже обязательным) преступить требования целомудрия, ибо согласно давней традиции подобное поведение допустимо (и даже желательно: оно украшает мужчин). Участники дружеской встречи не усматривают здесь никакого противоречия: «такова жизнь».
…Полицейский каждое воскресенье слушает проповедь о недопустимости взяточничества, регулярно исповедуется и вообще считает себя добрым католиком. И он же собирает тонг[19] с лавочек, находящихся в его районе. Полицейский имеет понятие о честности и справедливости, однако убежден, что деньги с владельцев берет совершенно законно: ведь он охраняет их, следовательно, естественна и благодарность. Жалованье не в счет, нужны еще близкие, личные отношения, показателем которых и служит тонг. Опять-таки «такова жизнь».
Можно привести тысячи аналогичных примеров из самых различных областей жизни. Если вы укажете на непоследовательность поступков, это скорее всего вызовет недоумение или вам попытаются объяснить все слабостью человеческой натуры (Акó ай тáо лáманг — «Я всего лишь человек»). Однако дело не просто в человеческой слабости. Последняя выражается в отклонении от единых, общепринятых норм поведения и сопровождается ощущением дискомфорта, чувством вины, воспринимается как угроза целостности личности. В данном же случае допустимо говорить о двух наборах правил поведения, причем оба считаются нормальными. Происходит нечто вроде переключения с одного на другой. Если продолжать настаивать на том, что в поступках видна явная несообразность, недоумение сменится раздражением, затем последует: «Вы ничего не смыслите в жизни» и традиционное «такова жизнь».
Акцентировать внимание на нелогичности, несовместимости действий, продемонстрировать их — худшее, что можно сделать. Это будет истолковано как бесцеремонное вторжение во внутренний мир, грубейшее нарушение норм пакикисама и способно вызвать болезненный взрыв чувства гордости. Подсознательно, видимо, подобная опасность всегда ощущается, что проявляется, в частности, в инстинктивном стремлении держаться подальше от лиц, которые как бы персонифицируют обе линии поведения: от священника и от знахаря, причем больше от первого, потому что знахарь как-никак «свой человек».
Слишком активное вмешательство в те дела, которые филиппинец считает личными, приводит даже к смене церкви. Вот характерный разговор с одним крестьянином, перешедшим из католичества в протестантство, а затем снова ставшим католиком:
— Почему ты опять принял католичество?
— Мне не понравилось у протестантов. Пастор все время требовал, чтобы я что-то делал, а чего-то не делал. Я просто не мог выполнять его требования.
— Но разве у католиков не то же самое?
Конечно нет. Патер не сует нос в наши дела. Он не приходит в мой дом и не говорит: «Так надо, а так нельзя». Видите ли, он живет далеко и только наезжает сюда. А протестантский пастор живет в нашей деревне. Он приходил ко мне каждый день. Это очень неудобно.
Из этого диалога с очевидностью вытекает, что католический патер предпочтительнее протестантского пастора по той причине, что «живет далеко» и не особенно следит за жизнью паствы.
По филиппинским понятиям, достойный священнослужитель не должен смешиваться с прихожанами. Ему надлежит соблюдать дистанцию, иначе он понизит свой престиж, да и прихожанам будет неловко. Неприятие личности священника порой принимает крайние формы: родственники умирающего, например, предпочитают оставить его без причастия — настолько нестерпима для них мысль о том, что духовник придет в их дом. Порождено такое отношение причинами не только религиозными. С самого начала насаждения христианства носителями новых идей были прежде всего испанские монахи, и филиппинцы встретили их крайне враждебно. Они инстинктивно чувствовали, что есть вещи, о которых тем знать не должно, — в первую очередь, конечно, о соблюдении некоторых языческих обрядов. Монахи в течение всего периода испанского владычества жаловались на «заговор молчания» со стороны местного населения. Человек, сообщавший им о сугубо филиппинских делах, подвергался остракизму. «Заговор молчания» был настолько всеобщим, что любые меры борьбы с ним оказывались неэффективными. Даже поощрение анонимных доносов не дало желаемых результатов.
И сегодня филиппинцы видят в служителях церкви людей, насильственно над ними поставленных, и крайне неохотно допускают их в свою жизнь. Священники пытаются объяснить изоляцию от верующих соображениями морали, благопристойности, стараются выдать ее за свидетельство уважения к ним. По существу же это именно отчужденность, интеллектуальная отчужденность (проповедники излагают абстрактные теологические идеи, почти ничего не говорящие прихожанам), а также нравственная и эмоциональная. Если даже священник не иностранец, то в девяти случаях из десяти он воспитывался в закрытом учебном заведении и потому не связан по-настоящему с верующими, не знает их забот и не способен понять их. Многое он не приемлет в реальной жизни простого тао, многое вызывает его неудовольствие, поскольку не согласуется с учением церкви. Но и сам он оказывается в положении отверженного, на него смотрят как на чужого и предпочитают не иметь с ним дела. К нему относятся с почтением и следуют его указаниям, но только в одной довольно узкой сфере, касающейся выполнения обязательных требований католицизма, в прочие же области жизни ход ему заказан. Иногда его просто боятся, как боятся колдуна, могущего наслать порчу. Существует поверье, что у священников огненный язык и произнесенные ими слова осуждения приносят человеку несчастье, а потому лучше им не перечить.
Мне довелось присутствовать на одном семейном торжестве, куда был приглашен монах-иезуит. Мои добрые знакомые чувствовали себя скованно — им было явно не по себе. Напротив, обутый в крепкие армейские башмаки иезуит в белой сутане держался весьма непринужденно: пил вино, курил, всех, даже хозяина дома, покровительственно похлопывал по плечу, был крайне энергичен и, никого не спрашивая, присвоил себе функции распорядителя вечера: назначал, кому петь, кому читать стихи и т. п. Он нисколько не сомневался в своем праве командовать, да и присутствующие, похоже,