вало и едва ли возможно при сохранении подобной системы. Партийная принадлежность пулитико в данном случае не играет почти никакой роли, конгрессмен от оппозиции далеко не всегда голосует вместе со своими коллегами: он руководствуется исключительно собственными интересами.
Если президент налагает вето, к спорному вопросу удается вернуться только на следующей сессии, а за это время он через подчиненный ему партийный аппарат всегда успевает обеспечить нужную расстановку сил в палате. Конгресс, правда, может тянуть время и не рассматривать предложений президента, но тогда тот имеет право созвать чрезвычайную сессию. Так было в 1963 г., когда нижняя палата саботировала внесенный президентом законопроект об аграрной реформе. Несмотря на ее ограниченный характер, она как-то ущемляла интересы помещиков, а их в конгрессе немало. Президент добился принятия закона на чрезвычайной сессии, но с существенными оговорками. Любопытно, что многие конгрессмены, выступавшие при обсуждении в парламенте против реформы, в провинции выдавали себя за ее сторонников. Поскольку избирателей мало интересует, чем занимаются их представители в конгрессе, это сошло с рук.
По той же причине деятельность «солонов» в законодательном органе нередко сводится к пустякам. На решение национальных проблем порой просто не остается времени. Убедительный пример: за всю вторую сессию филиппинского конгресса четвертого созыва было принято 30 актов: 12 — о создании новых барио, 17 — об изменении названий городов, деревень и улиц, и один — о разделении одного барио на два.
Законопроект, одобренный какой-нибудь из палат, ставится на рассмотрение другой и после согласования направляется главе исполнительной власти, который либо налагает вето, либо подписывает его. В последнем случае законопроект становится законом, публикуется и вступает в силу через 15 дней после публикации. Таков официальный путь. Но помимо этого ведутся нескончаемые закулисные переговоры, заключаются бесчисленные сделки; всякий старается выторговать побольше для себя, определить, голосовать ли ему за или против, и как расценивать голосование — как оплату за ранее оказанную услугу (тогда нечего требовать взамен) или как оказание услуги (и тогда надо не прогадать). Вот почему деятельность филиппинского конгресса часто сравнивают с айсбергом: важнейшая часть происходящего скрыта от глаз общественности.
Внешне, однако, все идет по правилам. Мне довелось провести немало часов в здании конгресса на галерее для зрителей и наблюдать «демократию в действии». При обсуждении очередного вопроса «солон» произносит речь на английском языке, обычно очень эмоциональную, апеллируя к богу, нации, суду истории и к еще нс родившимся поколениям. Он четко и недвусмысленно выражает свое отношение к рассматриваемому вопросу и утверждает, что не отступит от своей позиции ни на йоту. Затем берет слово конгрессмен, придерживающийся противоположной точки зрения, и столь же решительно и бескомпромиссно излагает свое мнение. После этого следуют выступления сторонников той и другой точек зрения — все такие же резкие, исключающие всякие возможности соглашения. Противники обмениваются колкостями, нередко весьма ядовитыми, вырывают друг у друга микрофоны (их всею три, и расположены они в проходе), иногда прибегают к еще более «веским аргументам» — это уже от филиппинского темперамента. Кажется, что обсуждение зашло в тупик и всякое примирение исключается. Однако опытный спикер знает, что делать. Он объявляет перерыв на несколько минут (бывает, лишь на одну минуту) и спускается в зал к конгрессменам. Все разбиваются на группки и теперь уже говорят на тагальском или других местных языках. Здесь, согласно старой доброй традиции, резкости недопустимы, начинают действовать нормы пакикисама. Сразу находятся точки соприкосновения, полунамеками напоминают, кто кому какие оказал услуги. Противоречия незаметно сглаживаются, намечаются пути компромисса. Спикер беседует с самыми непримиримыми, взывает к деликадеса, туманно обещает уступить в будущем (намек обязательно принимается к сведению).
После перерыва от былых страстей не остается и следа, соглашение, достигнутое в кулуарах, мирно утверждается, и работа продолжается. Иностранцу с галереи для зрителей это может показаться странным, однако ничего странного здесь 'нет. Просто сталкиваются заимствованные и исконные установки, причем обе воспринимаются как должные, а потому поведение конгрессменов представляется противоречивым.
Живучесть традиционных принципов не менее отчетливо проявляется и в деятельности суда. Филиппинцы верят в человека, но не в абстрактный закон — это понятие для них довольно бессодержательно. Они твердо убеждены: наказание дается не потому, что кто-то нарушил закон, а потому, что такое решение вынес судья. Оправдание тоже рассматривается как прямой результат действий последнего, а не как свидетельство отсутствия состава преступления.
Патриархальные нравы и нормы поведения сохраняющиеся в стране, воплощают традиционные ценности и не согласуются с принципами, провозглашенными в законе. Они дают себя знать в повседневной жизни, ежечасно и ежеминутно, хотя носители данной культуры обычно затрудняются их сформулировать. Закон, напротив, четко фиксирует какие-то требования, но именно это и показывает, что подобные требования еще не обладают всеобщностью и нуждаются в постоянном подкреплении определенными санкциями.
Положения закона всегда несколько опережают предписания морали и нравственности, однако между ними обычно нет непроходимой пропасти, и со временем первые могут перейти во вторые. На Филиппинах же по ряду исторических причин разрыв между законом, принесенным из метрополий, и традиционными нормами поведения чрезвычайно велик. Законодательство в стране базируется на англосаксонском (отчасти романском) праве, опирающемся на идею индивидуальной ответственности. В противоположность этому весь уклад жизни строится не на индивидуальной, а на общей ответственности члена родового коллектива. Наказание одного человека, согласно правосознанию филиппинцев, означает наказание всех лиц, связанных с ним родственными узами. Если же среди них есть «сильные люди», пользующиеся авторитетом, то дело обстоит еще сложнее: мало того, что с точки зрения обыденного сознания страдают невинные, под угрозой оказывается иерархический принцип, составляющий основу всех межличностных отношений. Последовательное применение закона в глазах традиционно мыслящего филиппинца является чудовищной несправедливостью, подрывом устоев, тогда как нарушение закона никого не трогает — при условии, что соблюдаются привычные нормы.
«Сильный человек» по определению, имеет больше прав, пусть незафиксированных, но тем не менее весьма реальных. Он не может подвергаться одинаковому наказанию с «маленьким», это идет вразрез с понятиями родового и феодального общества. Вот достаточно характерный пример: в период японской оккупации, когда судебная система практически бездействовала, в одной из южных провинций «сильный человек» убил «маленького». Родственники убитого требовали возмездия, хотя сами считали, что казнь убийцы была бы неправомерной, поскольку жизнь «сильного человека» не равна жизни «маленького». Тогда родственники убийцы предложили замену — тоже «маленького человека» из своего рода. Его казнили в присутствии родичей с обеих сторон, и инцидент был исчерпан.
При таком положении вещей нечего удивляться тому, что проведение юридических установлений в жизнь неизбежно наталкивается на сопротивление. Отсутствует внутреннее согласие с законом, убежденность в том, что следовать закону — значит следовать справедливости, а раз нет подобной убежденности хотя бы в основе, его преступают постоянно. Зарубежные обозреватели, которые охотно говорят о полном забвении закона в стране, выводят это из характера филиппинцев, якобы анархичного и недисциплинированного, однако причины надо искать не в национальном характере, а в истории народа.
Из-за океана было позаимствовано право, но не правосознание. Последнее видоизменяется значительно медленнее, и его нельзя переделать или внедрить никаким законодательным актом. Общество довольно быстро может выдвинуть новые цели, но оно не может столь же быстро изменить способы их достижения, на это требуется время и соответствующие условия. При сохранении социально-экономической отсталости радикальных сдвигов в правосознании филиппинцев не происходит. Новые безличные отношения, при которых все полагаются равными перед законом, с трудом прокладывают себе путь. Подлинное равенство перед законом в капиталистической стране вообще лишь декларируется, на Филиппинах же даже декларация не воспринимается как разумная.
Разрыв между обычным правом и писаным законом имеет весьма существенные практические последствия. Число правонарушений чрезвычайно велико и действующая в стране система судебных органов просто не в состоянии справиться с ними. Кроме того, неповоротливость филиппинской Фемиды превосходит всякое разумение, рассмотрение дел длится годами и даже десятилетиями, если это выгодно олигархии. Когда перед судом предстает «сильный человек», он нанимает опытного адвоката, который, используя лазейки в законах, ухитряется до бесконечности затягивать судебное разбирательство, пока наконец дело не прекращают.
Столь же типичен факт иного рода. В 1950 г. были арестованы руководители Коммунистической партии Филиппин, и, хотя Верховный суд еще в 1956 г. вынес постановление, что «преступление», в котором их обвиняли, не предусмотрено филиппинским законодательством, их выпустили только в 1970 г. Данный факт нельзя квалифицировать иначе, как самый настоящий произвол, но ни букве, ни духу закона не придается никакого значения, когда в этом заинтересована олигархия.
Правящая верхушка с самого начала американского господства подчинила себе судебную власть, и это не осталось незамеченным колонизаторами. Они уже тогда констатировали, что во многих муниципалитетах мировые судьи «были лишь инструментом в руках касиков, которые использовали их для того, чтобы угнетать неимущих, собирать долги с огромными процентами, наказывать врагов, награждать друзей, побеждать на выборах и вообще контролировать всю местную жизнь». Американцы быстро поняли, что именно в области юриспруденции их принципы менее всего соответствуют