Тема трагизма интеллигенции проходит через всю современную художественную литературу. Типичный герой многих произведений — молодой человек, вернувшийся из американского колледжа и преисполненный самых радужных надежд. При соприкосновении с действительностью эти надежды рушатся, и он либо отказывается от «американского наследства», либо, будучи не в силах вынести противоречия между идеалом и реальностью, кончает жизнь самоубийствам.
Отторжение от родной среды, разрыв с практической деятельностью, психологией коллектива, в котором все прочно связаны, переживается крайне тяжело. Если раньше почти вся жизнь человека регламентировалась господствующими верованиями и обычаями (индивидуальные представления, конечно, есть и в родовом коллективе, но там они играют ничтожную роль сравнительно с коллективными), то теперь привычные ориентиры исчезают, он вдруг обнаруживает пустоту и испытывает горькое чувство потерянности. В подобном положении он готов ухватиться за что угодно, лишь бы вновь обрести себя — лучше всего за такие идеи, которые с порога отметают его прежнее существование, снимают с него бремя мучительных поисков и указывают ему «врага». Этим, как представляется, до известной степени можно объяснить притягательность маоцзедуновских идей для части местной интеллигенции. Не случайно пропекинские раскольники имеют влияние прежде всего на учащуюся молодежь и образованные слои.
Если в развитых капиталистических государствах мелкий буржуа, исторгнутый из общества, впадает в отчаяние и готов прибегнуть, к самым радикальным средствам, предлагаемым «сверхреволюционными теориями», то в развивающейся стране, подобной Филиппинам, отчаяние человека, исторгнутого из среды людей с общинной психологией, еще более велико. Он становится легкой добычей тех, кто, не апеллируя к разуму, обращается к эмоциям и зовет к «решительным действиям», направленным на «немедленное разрушение существующего порядка». Есть ли в данное время условия для таких действий, могут ли они дать сколько-нибудь положительный результат, не приведут ли к ухудшению положения тех самых масс, от имени которых выступают эти люди, — даже постановка подобных вопросов воспринимается как отклонение от «революционного поведения».
«Главное — действовать» — так объяснял мне один промаоистский молодежный «вождь» в студенческой столовой Филиппинского университета. На вопрос, почему же так мало делается для привлечения масс — ведь в конце концов буржуазная демократия, пусть ограниченная, создает условия для этого, последовал ответ: «Наши действия и есть лучшая агитация. Главное — вызвать беспорядки, вооруженное столкновение. Чем хуже положение народа — тем лучше, тем скорее он поднимется на борьбу. И если даже мы погибнем на баррикадах, все равно найдутся люди, которые сумеют использовать взрывчатую ситуацию, созданную нами».
Надо быть совершенно неосведомленным о ситуации в стране, чтобы рассуждать подобным образом. Тактика «левых» экстремистов отталкивает массы. Многие филиппинские труженики еще опутаны родовыми и феодальными пережитками, и требуется серьезная политическая работа, чтобы они осознали свою силу и свое место в обществе. Эту работу в чрезвычайно сложной обстановке неустанно ведет Коммунистическая партия Филиппин.
Что касается того, что «найдутся люди», то они и вправду находятся, но только в крайнем правом лагере. Амбициозные пулитико предоставляют маоистам средства и даже оружие, рассчитывая использовать «взрывчатую ситуацию» для достижения своих корыстных целей. И пропекинские раскольники отнюдь не гнушаются сотрудничеством с откровенными реакционерами — тому есть достаточно документальных подтверждений.
В этнографии для характеристики индивида, стоящего на рубеже двух культур, существует понятие «маргинальная личность». При благоприятных условиях, утверждают этнографы, через таких людей идет взаимообогащение культур. Но это при благоприятных условиях, которые в принципе возможны при высшем типе социально-экономических отношений. Для филиппинского же интеллигента маргинальный статус оборачивается тяжелым бременем. Нередко он оказывается перед необходимостью отвергнуть какую-то из систем ценностей. Сам выбор небогат: отказаться от западной культуры (что выражается в уже упоминавшемся странном призыве «убить западного отца»; нельзя же зачеркнуть 400 лет филиппинской истории) или от национальной традиции. В последнем случае горечь сменяется презрением к своему народу и человек начинает говорить о соотечественниках в насмешливом и издевательском тоне. Во время пребывания в стране мне не раз и не два приходилось встречать образованных филиппинцев, которые отзывались о своем народе как о нации ни к чему не способных ленивцев и глупцов. Эти люди на все смотрят глазами американцев, причем далеко не лучших американцев. Нередко свои беды они выдают за всеобщие, и тогда появляются рассуждения о шизофреническом характере филиппинцев, их невротической нерешительности и т. д.
Чаще же всего представители интеллигенции не делают никакого выбора, они носят с собой свою раздвоенность, и это отражается на их психике, поведении, взглядах. (Как точно подметил один советский турист, побывавший на архипелаге, «у местных интеллигентов какая-то виноватая улыбка».)
Лишенная связи с народом, часть интеллигенции варится в собственном соку, она и рада бы служить своей стране, но у нее не получается. Так в эпоху, когда интеллектуальный потенциал нации приобретает огромное и все возрастающее значение, ее интеллектуальные силы оказываются отчужденными. Это, пожалуй, самый серьезный ущерб, который колониализм нанес духовной жизни страны.
Сейчас ущерб наносится и другим, более прямым способом — речь идет об «утечке мозгов». По американским иммиграционным законам, принятым в 1965 г., преимущества на въезд получают лица, обладающие квалификацией. Как выразился один английский ученый, дискриминация по расовому признаку сменилась дискриминацией по признаку квалификации. Принятие этих законов немедленно сказалось в бывшей колонии: если в 1965 г. всего 90 филиппинцев с высшим образованием получили американское гражданство и выехали в США, то в 1967 г. — уже 1066, а в 1968 г. 19 369 человек оформляли документы на выезд. Около 7 % выпускников колледжей эмигрируют в Соединенные Штаты — как правило, самая талантливая часть молодежи.
Наибольший процент среди эмигрантов составляют врачи и медсестры, которые, кстати сказать, завоевали репутацию одних из лучших в мире. То, что говорилось об общем невысоком уровне подготовки специалистов, никак не распространяется на врачей. Создается впечатление, что у филиппинцев есть какая-то врожденная склонность к занятиям медициной, не последнюю роль, видимо, играет их природная мягкость и чуткость. К некоторым врачам на архипелаг приезжают больные из многих других государств. В США четверть практикующих врачей-иностранцев являются филиппинцами; филиппинские медики в Канаде и Западной Германии исчисляются тысячами. В то же время в Маниле один врач приходится на 670 человек, а в провинции — на 4779. Поэтому неубедительно звучат аргументы, призванные оправдать эмиграцию специалистов. Рассуждают о нехватке вакансий или о том, что уехавшие, посылая денежные переводы своим родственникам (святая обязанность филиппинцев), способствуют накоплению твердой валюты в стране. В какой-то степени «утечка мозгов» объясняется культурной ориентацией выпускников колледжей. Не случайно из пяти филиппинцев, обучающихся за границей, только трое возвращаются на родину.
Духовная разобщенность интеллигенции и оторванность ее от народа постепенно преодолеваются, но на этом пути возникает множество сложностей. Филиппинская культура, имеющая три источника, до сих пор не стабилизировалась — сказываются центробежные тенденции. В трудах местных писателей, философов, историков, социологов неизбежно всплывают роковые вопросы: «Кто такие филиппинцы?», «Что такое филиппинская культура?». И это не риторические вопросы, а желание разобраться в жгучих проблемах, неизбежно встающих перед каждым мыслящим человеком.
Окончательный ответ даст история, поскольку процесс слияния столь разнородных элементов все еще далек от завершения, и трудно предугадать, что будет отброшено, а что оставлено. Так или иначе, дело отнюдь не облегчается тем, что интеллигенция, по своему положению призванная осмысливать и в какой-то степени направлять его, сама лишена внутреннего единства и оторвана от своих корней. Не вызывает сомнения, что в этом повинна навязанная колонизаторами система образования, которая и сегодня, через четверть века после предоставления независимости, служит инструментом неоколониальной политики. Это все отчетливее начинают понимать в стране, о чем свидетельствует, например, программный документ организации «Движение за развитие национализма»[41]. В нем говорится: «Экономическая отсталость Филиппин усугубляется господством колониальной культуры, в результате чего не только распространяется миф об американском бескорыстии, но и порождается образ мыслей, когда все иностранное считается лучше филиппинского. Еще до подавления революции 1896 г., а особенно после него, американцы поняли, что нужно отвлечь внимание филиппинцев от революционной борьбы. Основным средством, с помощью которого они старались направить развитие филиппинского духа в нужное им русло, явилась система образования — мягкий, но надежный инструмент порабощения. Илюстрадос, капитулянты и прозападные элементы были включены в новую колониальную структуру и стали опорой режима.
Для филиппинцев, учившихся по новой системе, борьба против колонизаторов отходила на задний план. По мере того как все большее их число усваивало идеи и ценности колониальной державы, становилось все более очевидным, что деятельность американцев в области просвещения преследует политические цели.
На сегодняшних Филиппинах идеи, ценности и взгляды, составляющие основу колониального мышления, служат сохранению статус-кво, поскольку они способствуют распространению идеалистических социально-политических воззрений, игнорирующих грабительский характер существующего строя. Культурная система несет в себе острые противоречия: достижения науки соседствуют с предрассудками, самый откровенный индивидуализм — с забитостью и покорностью…