— Я! — воскликнул Леонардо, глядя на Джиоконду в горе и счастье. — Мне отказаться от такого дара?! Еще до встречи с тобою я тебя любил — при встрече только припомнил! Что же мне мешало сказать тебе это? О мадонна! Неужели этот мул, что купил тебя, как мешок овса?! Я угадал, что встречу тебя, — не угадал только, как это случится…
— Ты не уедешь? — сказала Джиоконда.
— Сердце мое, рвись… — сказал Леонардо.
— Ты не уедешь!
— Что же нам делать?! Скажи? Неужели, словно собакам, ухватив кость, вползать в конуру? Ведь то, что живет в моей душе, не даст, чтобы я спокойно ел и пил, когда за долги продают девчонок, когда нищие дети просят хлеба! Их тощие, немытые руки за сердце меня держат…
— Да, ты уедешь, — тихо сказала Джиоконда. — Я не угадала…
— Молчи, молчи! Не гляди так! Я тоже не стану глядеть на тебя. Давай посмотрим на портрет.
И Леонардо положил руки на спинку кресла, стоящего перед мольбертом.
— Прощай, — сказал Леонардо. — Прощай! Здесь все, что я умел… На этом холсте слиты ты и я… Смотри в глаза — узнаёшь? Это мои глаза. Смотри в уста — это твоя улыбка… Я знаю, я сделал удивительную вещь. Теперь вижу… Здесь все звенит, как песня. Здесь руки умеют разговаривать… Видишь, одна рука зовет: «Не уходи!» — «Прощай, прощай!» — отвечает другая… А голоса их в складках рукавов отдаются печальным эхом…
И Леонардо опустил голову на руки, лежащие на спинке кресла.
И тогда, тяжело сглотнув комок слез, Джиоконда сказала ровным голосом:
— Возьми с собой портрет, Леонардо… Пусть он всегда будет при тебе… Где бы ты ни был… Я так хочу… И… эту шаль, — сказала она и накинула на портрет кружевную свою шаль. — Прощай, — еще сказала она.
И тут Франческо Мельци по знаку Зороастро снимает накрытый черной шалью портрет и выносит.
И тут Анита, нянька, ненавидевшая Леонардо, поднимает его голову, крестит и ведет к дверям. И Зороастро его выводит.
А Джиоконда прикрывает ладонью рот и молча плачет.
И тут входит муж.
— В чем дело? — спрашивает он. — Что случилось, Мона Лиза?
— Синьора расстроилась, потому что прекратят писать портрет, — говорит нянька в замешательстве. И выводит Джиоконду.
— Н-да… — говорит муж, — странные особы эти бабы… И плачут и хохочут — все невпопад…
Он хлопает в ладоши, входит мальчик.
— Подмети да закрывай окна в доме… — говорит синьор Джиокондо. — Свежо на улице…
…Ученый посидел молча, закрыв глаза, потом снял шлем и попросил, чтобы его выпустили.
Выкатили кресло. Отстегнули ремни. Человек взял микрофон. На верхнем этаже, как сорвавшиеся с цепи борзые, наперегонки застучали телетайпы, отпечатывая вступление.
— Вечер. Сад, — сказал человек. — Половодье цветов и листьев. На каменной скамье две женщины, старая и молодая. Молодая поет: «В сновиденьях моих… мы друг к другу прильнули… Мы с тобою вдвоем… мы с тобою вдвоем…»
Прошлый переулок
— Семина, — сказал метрдотель. — Ты бы хоть подмела у своих столиков, что ли.
— Не пойду, — сказала официантка. — Очень нужно.
— Я ее не осуждаю, — сказала подруга. — Создайте условия — тогда спрашивайте работу.
— А ты помолчи, — сказал метрдотель.
— Семина — хороший работник, — сказала подруга. — А издевательства она терпеть не обязана.
— А ты помолчи, — сказал метрдотель.
— Конечно, мы обязаны быть вежливыми, но и посетитель должен быть на высоте, — сказала подруга. — Я такого первый раз вижу… То дрыхнет, то спорит, то спит, то лается.
Приезжий как раз досматривал очередной сон в этом кафе-заповеднике, где ничего не изменилось за столько лет. Он так и заснул, привалившись щекой к столику. Пьяница? Нет. Он и не пил ничего. Семина знала это точно. Больной, может быть? Вряд ли. Валентина Николаевна относилась к нему как к здоровому. А это все! Валентина Николаевна умница, зря ничего не делает. Вот и сейчас сидит тихонечко и ждет, когда этот хмырь проснется.
Официантка Семина застыла. Ей показалось вдруг, что она видит сон, который снится приезжему.
… — Дворник… — недовольно сказал приезжий. — Что это за работа для вас, ей-богу… Образованный человек работает дворником.
— Я не образованный, — сказал дворник (вжик… вжик… метла), — я интеллигентный.
И запел:
В Москве на далекой заставе,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Несется на всех парусах.
— Я от тебя дурею, — сказал приезжий.
— Одуреешь тут… — ответил дворник.
— Как называется этот переулок?
— Прошлый… Называется «Прошлый переулок».
— Странное название.
— Ничего странного, — сказал дворник. — Единственный переулок, где сохранилась булыжная мостовая. Музей-заповедник под открытым небом. Сейчас это модно. Здесь живут всякие знаменитости.
— Иду, Валентина Николаевна, иду! — сказала официантка Семина и побежала принимать заказ у знаменитой артистки.
Она приняла заказ, стараясь не смотреть на спящего. Знаменитая артистка дотронулась до ее локтя.
— Как-то странно, — сказала артистка. — Правда? Не то душно, не то холодно? Ты не находишь?
— Нет… — сказала официантка Семина и содрогнулась. — Что вы? Ничуть не холодно.
— Ты как думаешь, можно в этом доме снять комнату? — спросил приезжий, оглядывая одноэтажный дом позади кафе.
— Сомневаюсь, — сказал дворник. — В первой квартире живет Венера.
— Какая Венера?
— Какая! Обыкновенная. Милосская, — сказал дворник. — Сдасть она тебе комнату? Не сдасть. У ей любовники. Она стесняется… Во второй квартире живет Теодор Амедей Гофман, фантаст. Ты ему не подойдешь. Он любит людей обстоятельных. Которые не удивляются. А ты все удивляешься.
— Я не удивляюсь, — сказал приезжий. — А в третьей квартире кто?
— В третьей квартире проживает Александр Македонский. К нему сам не пойдешь. Он цельный день кричит. Командует.
— А они не психи? — спросил приезжий.
— Сам ты псих ненормальный. Они вот трудятся, а не шастают тут по утрам.
— Кем они трудятся? — спросил приезжий.
— По специальности, — сказал дворник. — Венера акушеркой, Гофман парикмахером, Саша Македонский гробовщиком.
— Слушай, — сказал приезжий нерешительно. — Слушай, а может, ты тоже…
— Что «тоже»?..
— Ну, какая-нибудь знаменитость…
— Какая там знаменитость? — скромно сказал дворник. — Я крокодил.
— Не понял вас… — растерянно сказал приезжий. — Ага… Понял… Да… Скажите, я не произвожу впечатления больного человека?
— Я думал, вы умнее, — сказал дворник.
— Ты какая-то чумовая сегодня, — сказала официантке Семиной ее подруга. — Третий раз один заказ заказываешь.
— Я думала, вы умнее, — сказала официантка Семина.
— Ты какая-то чумовая, — сказала подруга. — В тебе и есть-то всего красивого, что ты натуральная блондинка.
… — Простите… — сказал приезжий, когда оправился от удивления. — И как же это вы?
— Что как? — спросил дворник.
— Ну вообще…
— Да, вот, подметаю… (Вжик… вжик… метла.)
— Ага. Подметаете… Крокодил… А зубы, извиняюсь, а хвост?..
— А почему, собственно, я должен быть с хвостом? — спросил дворник. — Странно слышать от поэта!..
— Ага… Значит, вообразить? — спросил приезжий.
— Вот именно!
Приезжий совсем растрогался.
— Дайте я пожму вашу лапу, простите, руку… — сказал он. — Вы все поставили на место… Почему, собственно, я должен видеть хвост и прочее? Разве то, что мы воображаем, не так же реально для нас, как то, что мы видим? Разве оно не так же влияет на нашу жизнь?.. Спасибо вам… э-э, не знаю, как вас по батюшке…
— Дворник, — сказал дворник. — Просто дворник. Зовите меня просто — дворник… А вот и жильцы на работу потянулись.
И запел:
Тут он мощною рукой
Стиснул пе-эр-сиянки стан…
— Доброе утречко, Венера Михайловна, — сказал он проходившей мимо женщине, которая грызла яблоко.
— Доброе утро, — ответила женщина.
— Скажите, как вышло, что вы акушерка? — спросил приезжий.
— Смешной вопрос, — сказала женщина. — Дайте закурить. Самое главное, чтобы люди безболезненно рожали. — Она раскурила сигарету. — Благодарю вас… Влюбиться — это пустяки, половина дела. А вот выносить и родить — на это решается не каждый… Всего доброго. Хотите яблочка? Тодик, вы опаздываете.
Тут вышел великий писатель Гофман. Волосы его стояли дыбом.
— Послушайте, вы же фантаст, — сказал приезжий. — Почему вы стали парикмахером?
— Я отказался от фантастики, милый. Я теперь могу только улучшать прически. Я понял, что люди влюбляются не в людей, а в прически… Мои растрепанные волосы — это просто сигнал бедствия. Венера Михайловна, постучите Саше в окно.
— Сам идет, — сказал дворник. — Этот никогда не запоздает.
И тут вошел Александр Македонский, вытирая рукавом пожарную каску.
— Неужели ты ничего не понимаешь, — спросила официантка Семина у своей подруги. — Мы ведь живем в Прошлом переулке.
— Я понимаю так, что тебе надо брать отпуск, вот как я понимаю, — сказала подруга.
… — А мне сказали, что вы по профессии гробовщик, — сказал приезжий Македонскому.
— Александр Македонский, — представился тот. — Очень приятно. Это вы насчет пожарной каски?.. Просто я гашу пожар жизни. Увы, обо мне сложилось ошибочное мнение, меня считали завоевателем. Я всегда страдал от этого.
— Почему?
— Потому что это соблазняло многих, и я оказался в плохой компании. — Чингисхан, Наполеон, Гитлер… Сборище подонков! — горячо добавил он.
— Помолчал бы, — сказал дворник. — За тобой тоже кое-что числится!
— Да, числится, — сказал Македонский. — Но я хотел путешествовать! В моих завоеваниях была заложена идея туризма!
— Ну, хорошо, а почему гробовщик?
— Ну это же так понятно, — сказал Македонский. — Так грациозно! Это единственная нестареющая профессия!