Зашел Самсон в кабинет. Еще громче назойливый звук услышал — со стороны письменного стола. Подошел, резко выдвинул верхний левый ящик и всё — пропал звук. Шмыгнула мышь вглубь и дальше куда-то. В свете керосиновой лампы увидел Самсон коробочку из-под пудры с прогрызенной в верхнем углу дыркой. В дырку эту можно было уже и палец просунуть.
Взял он коробочку в руку, крышечку с нее снял. Увидел свое ухо с запекшейся кровью по краю обреза. Ухо казалось живым, совсем не усохшим. Удивился Самсон, дотронулся пальцем до него. И словно одновременно почувствовал это касание и пальцем, и ухом. Потрогал тогда он свое левое ухо пальцем. И то же самое ощущение у него возникло.
Смущенный и сонный, Самсон закрыл коробочку, прошел с ней и с лампой на кухню, нашел круглую жестянку от французских леденцов, спрятал в нее коробочку с ухом и унес с собой в спальню. Ощутил, как желание сна побеждает в его теле холод.
Глава 4
Николай Николаевич Ватрухин, казалось, нисколько не удивился, увидев перед собой Самсона.
— Ну, давайте-ка посмотрим ваше ухо! Проходите! — пригласил он парня в кабинет, кивнув прислуге, выглядывавшей из-за спины визитера.
Сняв грязную повязку с его головы и брезгливо бросив ее в корзинку для мусора, он наклонился к оголенному ушному отверстию.
Самсон заметил, что в руках доктора появилась лупа на перламутровой ручке.
— Так-так-так, — закивал задумчиво Ватрухин. — Заживает как на студенте! — протянул он, словно сам удивился данному открытию. — Теперь уже можно без бинта. Я мазью обработаю, а там…
— А можно еще разок забинтовать? — попросил Самсон.
— Отчего ж нельзя, можно! Но ведь необязательно! Теперь надо, чтобы рана дышала!
— Да ведь сыро и холодно! — растерянно говорил Самсон. — Ну, и если по правде, боюсь я без уха по улице ходить. Это же на виду у всех!
— Ладно, ладно, — доктор махнул рукой. — Не подумайте, что мне бинта на вас жаль! Хоть теперь и не купишь! Старыми запасами живу! А слух как? Давайте-ка гляну, хоть и не специалист!
Перед тем как забинтовать наново голову, доктор двумя руками с силой ее оголенным ушным отверстием к окну повернул.
— Видимых повреждений нет. Слышите-то хорошо?
Самсон вздохнул:
— Иногда кажется, что слишком хорошо! Даже заснуть трудно!
— Ну это, братец, потому, что теперь у вас слух этим ушным отверстием всенаправленный, а не такой, как левым! Ухо-то нам дано не только для того, чтобы слышать, а прежде всего, чтобы прислушиваться! Направленный слух — он выделяет из шумов жизни то, что нам надо, а всенаправленный — засоряет внимание. Уразумели?
Самсон кивнул.
— В доме кто есть, кто может наново перевязать?
Парень отрицательно мотнул головой.
— Ну во всяком случае всегда можете к парикмахеру с бинтом прийти, они умеют! И я б советовал раз в два дня этот бинт стирать! Тогда на пару недель хватит!
— А можно вас о глазах спросить? — осмелился Самсон.
— Ну чего ж, спрашивайте!
— Мне некоторые предметы теперь краснее обычного видятся… Я вот и на свечу горящую в церкви смотрел. Знаю, что у нее огонь желтоватый, а вижу красный!
Снова в руках у доктора увеличительное стекло появилось.
— Давайте-ка в окно посмотрите!
Уставился Самсон в немытое окно, на которое снаружи мокрые снежинки оседали и тут же вниз ползли, за собою серый грязный след волоча.
— А глаза не щиплют? — поинтересовался доктор.
— Щиплют немного.
— Пятна какие-то у вас на сетчатке… Красноватая грязь… Сейчас промоем!
Отошел он к медицинскому металлическому шкафу с белыми эмалированными ребрами. Звякнула дверца.
— Теперь в потолок смотрите! — приказал Самсону.
Задрал парень голову. Широко глаза открыл.
— Ой господи! — выдохнул неожиданно доктор.
— Что там? — перепугался Самсон.
— Это ж, наверное, кровь отца вашего в глаза попала! И вон частичка мозга присохла к роговице. Сейчас отмочим.
Закапал доктор в глаза парню капли.
— Сидите пока так, пусть глазки ванну примут!
Назад домой брел Самсон медленными шагами, под ноги себе глядя.
— Ни в коем случае глаза под снег не подставляйте! — строго-настрого напутствовал его доктор. — Умывайте их теплой водой раз пять на дню! Сегодня вторник, в пятницу опять придете! Будем вашу роговицу чистить!
За спиной зазвенели о мостовую подковы спешащей лошади. Самсон, испугавшись, бросился под ближний дом. На ходу оглянулся, увидел красноармейца, напряженно всматривавшегося вперед по лету лошади. Цоканье теперь отдалялось, и кто-то еще отпрыгнул с дороги, уступая ее вооруженному конному стражнику новой власти.
Мысль о новой власти вызвала у Самсона горькую усмешку. Когда была одна власть, пусть и старая, жизнь казалась неприглядной, понятной и привычной. И так же привычно было ее ругать, хотя при ней даже и после начала Мировой войны как-то и трудности, по сравнению с тем, что произошло потом, были не трудностями, а так, неудобствами. Ну а потом старая царская власть обрушилась и на ее место пришло много мелких и яростных, сменявших друг друга со стрельбой и с ненавистью. Только во времена немецкого гарнизона и невидимого гетьмана жизнь вроде бы стала опять безопаснее и тише, но и это затишье закончилось страшными «зверинецкими» взрывами и пожарами, оставившими сотни трупов киевлян и тысячи увечных и бездомных.
Тогда, в июне 1918-го воздух Киева оседал на языке и егозил в носу запахом сгоревшего пороха. Сейчас при каждом намеке на оттепель от заледеневших сугробов из мусора и снега, громоздившихся по углам жилых домов, несло теплым навозом, словно первым делом приближение весны чувствовал именно лошадиный навоз, щедро добавленный к мусорным сугробам деревянными лопатами дворников. Его словно укладывали в фундамент расширявшихся сугробных куч, и поэтому он всегда был рядом, ближе к прохожему люду, чем мусор ранней зимы, который теперь лежал где-то в холодной глубине этих черных мерзлых киевских Аппалачей и Кордильер.
При первом же скрипе нижней ступеньки деревянной лестницы дверь в дворницкую квартирку отворилась. Вдова дворника поманила рукой Самсона в свое никогда не проветриваемое царство сочных, тяжелых запахов.
— К тебе красноармейцы приходили, — сказала она. — Контрибуцию требовать хотели. Я им сказала, что ты сирота! Это им понравилось, но они все равно вернутся. У них теперь весь список жильцов. Выселить тебя хотят.
— Как? Чего это?
— Ну они ж за справедливость! Каждому по углу должно быть, а не по квартире! А еще они спрашивали про музыкантов в семье… Музыкальные инструменты реквизируют. Сами хотят музыку играть.
— Скрипка у нас была, — вспомнил Самсон. — Можно и отдать, только отец и умел на ней!
— Да я тебя не к тому позвала! Ты про женитьбу подумал?
Парень удивленно глянул в глаза вдове.
— Нет, — признался он.
— У меня на примете есть одна! Из образованных, но такая, что все умеет! И квартиру защитит, чтобы не выселили!
— Как она защитит? — не поверил Самсон.
— Ей пальца в рот не клади, она и мягкой, как масло, может быть, и твердой, как чугун! Ты бы посмотрел! Тебе б такая жена все равно что винтовка была б! Таких даже солдаты боятся! Ты знаешь что, загляни сегодня вечером на селедку! Я и ее позову, сам присмотришься!
Озадаченный Самсон поднялся к себе. Не разуваясь и не снимая гимназического пальто, прошелся по квартире, в которой действительно теперь было и холодно, и одиноко. Остановившись перед тремя березовыми поленьями у левой печки, тяжело вздохнул. Надо спускаться в подвал за дровами — от трех поленьев только чугунная дверца печной топки нагреется, а чтоб сама кафельная печная стенка теплой стала, поленьев штук десять надо!
Остановился взгляд его на жестянке из-под монпансье, внутри которой коробочка из-под пудры от мышиных зубов спряталась. Взял, отнес обратно в отцовский кабинет. В ящик стола опустил. Нет еще таких мышей, которые могли бы жестянку прогрызть!
Поменял гимназическое пальто на старую ватную отцовскую куртку и отправился в подвал за дровами.
Глава 5
В дверь грубо постучали, когда уже трещали вовсю березовые поленья в печке, в той, что и гостиную грела, и спальню его. А после грубого стука сразу другой, вежливый и вопросительный стук в дверь постышался.
На пороге Самсон увидел двух красноармейцев разного роста, но приблизительно одного возраста в мятых, вроде как большего, чем надо, размера шинелях. Рядом сбоку — вдова дворника. Понял он, что первый грубый стук по двери это от них был, а второй, вежливый, — от нее. Видимо, показала, как по-городскому в двери стучать надобно.
— Это другие, — сказала она Самсону, кивая на красноармейцев, которые уставились на него одновременно и враждебно, и смущенно. — Я им сказала, что у вас швейной машинки нету, а они не верят! Покажите им!
— А на что вам машинка? — удивился Самсон и на всякий случай на их руки, из широких рукавов шинели выглядывающие, посмотрел. Пальцы у обоих были крестьянские, не тонкие, как у музыкантов или у портных.
— А нам приказано, — ответил на это тот, что повыше, стараясь своему голосу грубости придать. Был он, может, одних лет с Самсоном.
— Заходите, смотрите, — пожал плечами Самсон. — У нас дома никто не шил!
Зашли красноармейцы в коридор, в гостиную, оглядываясь по сторонам с опаской.
— А там? — спросил тот, что пониже, остановившись перед дверью в отцовский кабинет.
И, не дожидаясь позволения, заглянул внутрь.
— А зачем всю стену этими обвешали? — обернулся он к Самсону.
— Для красоты, — просто так ответил тот. — Отец считать любил…
— А сам он где?
— Убили недавно.
— На улице?
— На улице, — подтвердил Самсон. И понял, что теперь оба красноармейца на его перебинтованную голову уставились.
— А тебя шо, ранило? — спросил короткий.
Самсон молча кивнул.
— Вот тут тепло, смотри! — отвлек его тот, что подлиннее, ладонь на кафельную стенку печки положив.