— Так я же следователь? — удивился Самсон.
Холодный подтянул дело к себе, открыл первую страницу.
— Ты же заявитель о преступлении! — показал он на подпись Самсона под первым листком в деле.
— Ну да, — вспомнил Самсон. И добавил в столбик себя.
— Это все?
— Если не считать тех, кого я по делу опрашивал!
— Тех пока считать не будем. А теперь напиши ту угрозу углем напротив тех, кому угрожали! — предложил Холодный. — Мордашку можешь не рисовать.
Нехотя вывел Самсон своим красивым почерком гадкие два слова угрозы напротив Якобсона и своей фамилии.
— Ну и кто у нас теперь остался без угрозы? — усмехнулся Холодный, выровняв спину и держа в руке лист со списком. — Сапожник — жертва, краденое ему возвращено! Можно о нем забыть! А вот красноармейцы — преступники! Кто из них главный?
— Антон Цвигун, помощник звонаря, — ответил Самсон. — Гришку я не знаю, а Федор — простой селянин, о посеве мечтал.
— Звонари — люди хитрые! И иногда опасные, — закивал Холодный. — Бывают совсем ненабожные, любят сверху на колокольне сидеть, а в церковь почти не ходят! А когда человек постоянно на колокольню взбирается да еще и в колокол бьет, он себя важнее других считает! Так что Антон, говоришь, главный! Это ясно! А кто больше Якобсона боялся?
— Да Федор и боялся! Антон о нем просто отказывался говорить! А Федор заговорил, а потом от страху замолк!
— Так может, Антон этого Федора Якобсоном так настращал, как в церкви прихожан пеклом стращают? — предположил Холодный.
— Может, — согласился Самсон. И тут вспомнилась ему переписная карточка, которую сотрудница губернского статбюро перед ним в руках держала, давая ему с нее про Бальцера и Якобсона списать. — Знаешь, — глаза у Самсона загорелись, и еще почувствовал он, что зачесалось отсеченное ухо или рубец раны на его месте, — при переписи жителей Киева Бальцера записали грамотным, а Якобсона, — Самсон оглянулся на манекен в пиджаке, — неграмотным! А как это может бельгиец быть неграмотным? А?
— Так может, он по-русски неграмотный? Может, он недавно в Киев приехал?
— Да, похоже на то, — задумался снова Самсон. — А если он недавно в Киев приехал и язык плохо знает, как он может важным преступником стать? Почему его кто-то бояться должен?
— Но серебра ты у него сколько нашел? — Холодный сжал губы и пристально глянул на хозяина кабинета, и во взгляде Самсон прочитал, что не согласен с его мыслями собеседник. Или почти не согласен.
— Может, он сохранением краденого занимался? — предположил Холодный. — Ну, как ты!
— Как это, как я? — вскричал Самсон, обалдевший от такого обвинения.
— Ну пока ты не заявил о преступлении, сколько времени краденое в твоей квартире лежало?
Склонил Самсон голову, тяжело вздохнул. Прав был Холодный, и вроде не обвинял он его ни в чем таком. Ведь тогда он еще не понимал, на что красноармейцы имеют право, а на что не имеют.
— Надо их вернуть и снова допросить, — произнес Самсон, стараясь придать голосу решительности. — Антона и Федора. И заставить их Гришку выдать, про которого они говорили.
— Они еще в Лукьяновской сидеть должны, там бывших дезертиров в отдельный отряд формируют. Хорошо, пошлю за ними! Только скажу тебе, что по делу думаю! Думаю, что после того, как они начали тебя подозревать, следующую добычу они у Якобсона прятали. А как ты оттуда всё выгреб, и из твоей квартиры их трофеи тоже забрали, вот и озлились они на него и на тебя! Так что это они тебе угольком письма шлют! И тебе, и Якобсону!
— Но ведь они в Лукьяновской!
— В Лукьяновской только Антон и Федор! Гришка, ты сам сказал, что неизвестно где! Да и что, ты думаешь, их только трое? — усмехнулся иронически Холодный. — Ладно, отправлю за этими двумя бойцов. Нам как раз новый отряд для усиления прислали. Вместо убитых на Подоле. Как привезут, так сразу и допросим!
Глава 40
Вести из Лукьяновской тюрьмы оказались безрадостными. Все собранные там дезертиры во время Куреневского мятежа сбежали. При этом пять человек охраны было убито, восемь ранено и двое — жестоко ранено. Им выкололи глаза. Видно, по злобе и по мести.
Холодного это известие омрачило не меньше Самсона.
— Их, наверное, уже и след простыл, — проговорил он. — Теперь кто домой, а кто к атаманам пойдет.
— Тогда выходит, что не они угрожают? — спросил с сомнением Самсон.
Холодный задумался.
— А может, и остались! Ты же никого другого разозлить не мог?
Самсон отрицательно мотнул головой.
— Вот что, — сказал Холодный, — давай я эти дни у тебя поночую! Если придут, то дадим бой! Иначе ж их не найдешь! Кто его знает, где они в Киеве логово нашли?
Вспомнил тут Самсон, что с утра не завтракал, а днем не обедал. Все из-за нервного мышления и попыток разобраться в своем неожиданно опасном положении. А время уже шло к пяти и на улице серело, предвещая резкое наступление сначала темноты, а потом уже и вечера.
Предложил он Холодному пойти пообедать. Тот согласился, и отправились они в советскую столовую на Столыпинской. По дороге остановились в самом низу Столыпинской, на углу с Бибиковским бульваром. Кафейное заведение, располагавшееся там, светилось изнутри, словно цирк. И это при том, что сегодняшнее городское электричество было слабым, как больной котенок, и лампы в участке едва светили.
— Что это у них за яркость такая? — тоже обратил внимание Холодный.
— Наверное, свою динамо-машину поставили. Надо прислушаться! — посоветовал Самсон.
Однако городской шум тут, возле Галицкой площади, ввиду особой расстановки домов и зданий, мгновенно отягощался эхом, и разобрать в нем отдельные звуки могло оказаться невыполнимой задачей.
Холодный грустно покачал головой, показывая, что ничего особенного не слышит. Самсон, обернувшись к кафейному заведению левым ухом, тоже ничего особенного не услышал, а вот когда обернулся правой стороной, то заметил особый ритмический шум мотора, который не изменялся по громкости, а значит не был мотором проезжающей мимо машины.
— Наверное, во дворе поставили! — сообщил Холодному Самсон, и они продолжили путь вверх по Столыпинской.
Через два дома снова остановились, но уже не из-за очередной яркости. Тут Холодный обратил внимание на открытую цирюльню, в которой при довольно тусклом свете прочитывалась фигура сидевшего человека в цирюльном кресле.
Рука Холодного прошлась по его же щекам, заросшим щетиной.
— Давай зайдем, — попросил он. — Неприютно мне в таком виде… А моя бритва затупилась совсем, и ремень для правки у меня украли. Соседи пьющие, на канализационной станции работают… От них то перегаром, то рабочим их местом несет.
Зашли. Цирюльник обрадовался, вскочил, усадил Холодного в кресло, а Самсона на лавку. Самсону в руки старый дореволюционный журнал английской моды сунул, а сам стал пену в синей эмалированной ванночке взбалтывать.
Самсон листал журнал бездумно, не будучи в состоянии отвлечься от тяжести предыдущих мыслей и ожиданий. Но на какой-то странице взгляд его заострился, а рука, листавшая журнал, остановилась. Тут на фотографии более четкой, чем бывает в газетах, изображен был мужчина в точно таком костюме, в котором на днях встречала его и глазного врача Ватрухина хирургиня и княжна Вера Игнатьевна Гедройц.
«Так она что, мужскую одежду носит? — задумался Самсон. И тут же нашел этому открытию понятное объяснение: — Она же хирург, а это мужская профессия. Это чтобы ее коллеги на равных воспринимали!»
И ожила рука, листавшая журнал. Замелькали перед глазами Самсона другие картинки, но внимания его они уже не привлекали. Мысли вернулись к угрозам, написанным черным угольком, и к неопределенности наступающего вечера.
Около восьми они с Холодным подошли к дому Самсона, и тут новая дрожь пробежала у Самсона по членам и спине. На углу дома он увидел новую надпись углем и тем же почерком. Только чуть выше темного продольного пятна, оставшегося от прежней угрозы. Слово в слово кто-то повторил стертое утром.
Холодный чиркнул спичкой, поднес ее к надписи.
— Церковно-приходская школа, может, второй год! — сказал он и левой рукой указал на букву «ж». — «Жди смерти!» Всего два слова! А говорят, что уголовники любят красиво выражаться! А писать ему трудно! Глянь!
— Может, потому что углем?
— Да что углем, что мелом — одинаково!
— Но ведь без ошибки написано! — все равно хотелось Самсону, может, из-за страха, а может, по другой причине противоречить своему товарищу по службе.
— А где здесь можно ошибку сделать? — пожал плечами Холодный. — Тут для ошибки места нету!
Вдова дворника открыла двери парадного не сразу. Потом извинилась, сказала, что бульон варит.
— А мяса где взяли? — строго спросил ее Холодный, и она, на удивление, испугалась вопроса, закашлялась и забежала к себе, закрыв дверь дворницкой квартиры на засов.
— Хоромы у тебя! — произнес, оглядевшись в гостиной, Холодный. Прозвучало будто от зависти.
— Я тут не один, — поспешил объяснить Самсон. — Нас уже давно уплотнили. Сначала красноармейцы, ты же знаешь! А потом… И вот только-только беженцы с Подола съехали, к себе вернулись.
Выпили они за два последовавшие часа чайник чаю. Сидели, тишину в темноте слушали. Электричество в этот вечер город давал, хоть и слабое, но свет они не включали.
— А как ты думаешь, — спросил неожиданно Самсон, — если все станут атеистами, Бог забудется?
— Конечно! — ответил Холодный. — Их, богов, уже сколько было! И все забылись, кроме последнего! Или последних! Еще же Аллах у азиатов есть!
— А во что тогда люди верить будут, если Бог забудется?
— В себя, в будущее, в силу природы! — принялся размышлять бывший священник.
И тут в дверь постучали. Вежливо. Самсон узнал стук вдовы. Подскочил, открыл ей двери.
— Там кто-то ходит, — прошептала она напуганно. — Под домом! То приходят, то уходят. Я из окна их видела.
— А сколько их? — спросил Самсон.