Мы с Машей переглянулись и почти бегом побежали, прячась за его широкой фигурой от любопытных взглядов.
Лаборатория Громова располагалась, как вы помните, рядышком со столовой. Женьшень открыл дверь элключом, и мы вошли. О лаборатории Громова в Конторе ходили легенды, многим даже просто попасть туда казалось счастьем. Но я не испытал никакого восторга. По крайней мере, на первый взгляд она была самой обычной. Столы почти во всю длину общего зала, компьютеры, микроскопы, приборы и химические лабораторные стенды. Мы прошли по длинному проходу мимо пахнущего дезраствором стенда в дальний конец помещения, где располагались клетки для экспериментальных животных и дверь в операционный зал.
— Налево, в комнату отдыха, зайчики, — скомандовал нам Евгений Евгеньевич. В стене, на которую он указывал, было три двери, одна из которых как раз вела в комнату отдыха, а другая была дверью в кабинет завлаба.
У клеток со зверями я остановился.
Хотя клетка была не такой уж маленькой, Самсон в аниме занимал почти всё место. Он лежал на полу, положив лобастую голову на лапы и закрыв глаза. Захотелось подойти к нему, но Маша дёрнула меня за рукав.
Мы с ней зашли в комнату отдыха и прикрыли за собой дверь.
— Что ты собираешься говорить Дару? — спросила меня Маша, когда мы остались одни.
Я открыл рот от удивления.
— Ведь это ты заявила, что у меня есть информация. Ты и решай.
Маша задумалась на секунду.
— Думаю, что надо рассказать, что медведь говорил с тобой. И ты записал это, смарт чинят и так далее. А вот про доктора Доббс рассказывать не стоит.
— Почему? — удивился я. — Она как раз может написать Громову и потребовать своего зверя назад.
— Вот именно, — сказала Маша и сделала такое лицо, которое как бы говорило: «это так сложно, Ёжик, ты не поймёшь». Хотя я как раз всё понял, но возразить ей ничего не успел, потому что в этот момент в комнату вошёл Женьшень, а за ним профессор Громов.
Дарий Александрович Громов был высокий и, наверное, красивый мужчина. По крайней мере, его лицо напоминало старые портреты в учебнике литературы. Кто-то такой узколицый, в круглых очках, с бледным вытянутым лицом, то ли Гумилёв, то ли Грибоедов. Однако Громов сильно сутулился и от этого больше походил на злую птицу, чем на писателя.
— Ну что тут у вас, Женя? — спросил он нетерпеливо, когда Женьшень широким жестом указал ему на нас.
— Дарий Александрович, — начала Маша, и я с удивлением услышал в её голосе какие-то дрожащие звуки, которых никогда-никогда не замечал раньше, — это Евсевий Никитенко, он практику проходил в третьем блоке, и он кое-что важное хочет вам сказать…
— Нельзя гризли оперировать, — выпалил я, разозлясь на Машину робость, — он понимает речь и умеет разговаривать.
Глава 12. Дар Громов
На следующий день мы с Алёной и Вилли передавали остальных животных в лаборатории, то есть дел было, как вы понимаете, невпроворот. Но у меня всё из рук валилось, прямо посреди работы я вдруг останавливался и даже не столько думал о чём-то, сколько вспоминал наш вчерашний разговор с профессором Громовым.
Я даже согласен с Машей, что Громов — настоящий учёный и хороший человек, он не прогнал нас, не поднял на смех, хотя Женьшень и пытался. Когда я изложил, как мог обстоятельно, всё, что мне известно про Самсона, он долго молчал, опустив голову, глядя на свои руки, сложенные палец к пальцу. По его лицу трудно было угадать, о чём он думает.
— Вы мне не верите? — спросил я, чувствуя самое настоящее отчаяние.
Тогда Дар Громов поднял голову и посмотрел на меня затуманенным взглядом, словно бы под воздействием плюсны.
— Вопросы веры тут ни при чём, молодой человек, — наконец ответил он хрипло. — Речь идёт о знании. Если вы правы и медведь представляет собой уникальную разговаривающую особь, то убивать его даже ради научного открытия будет преступлением.
Я услышал, как за моей спиной радостно вздохнула Маша. Я и сам обрадовался и уже открыл рот, чтобы поблагодарить профессора, как тот предостерегающе поднял узкую ладонь.
— Но. Всегда дослушивайте до «но», юноша, если вы хотите полностью владеть информацией.
— Но? — переспросил я.
— Но, — кивнул Громов, — и это «но» заключается в том, что в данном случае у вас поразительно мало доказательств. И если вы ошибаетесь или даже, паче чаяния, лжёте, то мой научный эксперимент, ценность которого вы даже себе представить не можете, окажется под угрозой из-за вашей глупости.
Я хотел было горячо уверить профессора в том, что не лгу, но почему-то осёкся и смолчал. Вот бывают такие люди — холодные, как бетон, — рядом с ними даже как-то неловко и совершенно бесполезно горячиться.
— У нас будут доказательства, — робко произнесла Цейхман за моей спиной. — Никитенко записал видео, завтра мы его сможем предоставить.
Профессор Громов посмотрел на Машу через мою голову, и взгляд его словно немного смягчился.
— Хорошо, Цейхман, — сказал он, и уголки его губ слегка дрогнули. — Завтра и приходите.
— Значит, вы отложите операцию? — спросил я.
— Конечно нет, что за глупости, — ответил он. — Операция диагностическая, и способность медведя понимать речь и говорить, если она и в самом деле есть, от неё не пострадает.
И вот теперь стоило мне чуть-чуть отвлечься, как я вспоминал ровный голос профессора Громова: «Способность говорить не пострадает». У меня живот скручивало, когда я понимал, что ничем так и не помог медведю, потому что я глупый мальчишка-школьник, который ничего не может.
Вилли всё это время держался молча, только глядел иногда на меня пристально, точно боялся, что я что-нибудь эдакое выкину.
На обед в столовую мы с ним шли в тяжёлой тишине. Мне вроде бы даже неудобно стало перед Ви — всё-таки он не виноват ни в чём, а я мрачноту на него нагоняю, точно его в чём-то виню.
Ни его, ни Анку с Ксанкой, ни даже Машу Цейхман (её, может быть, совсем чуть-чуть) я ни в чём не винил, только себя.
За обедом к нам за столик подсела Ксанка, поглядела сначала как-то странно, а потом положила на стол мой смарт.
— Починили, — сказала она.
Я немедленно схватил его и включил. Смарт замигал, но всё-таки включился, несмотря даже на разбежавшуюся по экрану сетку трещин. Я поскорее полез в папку с видео, но Ксанка, тоже торопясь, пока полуживой смарт, страшно тормозя, открывал нужное, выпалила:
— Всё видео удалилось! И фотки. Пришлось блок памяти менять, там, Алекс сказал, какие-то контакты коротнули или как-то.
Тут смарт загрузился и издевательски подмигнул мне сообщением «В этой папке нет файлов».
Я поднял на Ксанку глаза.
— Сорян, — сказала она. — Зато ты можешь написать этой твоей Лиле-шмиле, чтобы она медведя вызволяла скорее.
— Она не Лиля, — ответил я, чувствуя, что, если не сделаю хоть что-то, просто расплачусь, — Лайла.
— Разницы нет, — отмахнулась от меня Ксанка. — Всё равно теперь ведь только на неё вся надежда.
Я вздохнул.
— Не могу понять, почему она не торопится, ведь я всё чётко в последнем письме написал…
— Как я уже говорил, — сказал Ви и поправил очки, — мне эта доктор кажется подозрительной. Смотри, получается, она взяла его медвежонком, воспитала, а потом, когда он вырос, сдала в дисциплинатор. Даже не в лабораторию, куда наверняка медведя с радостью бы взяли какие-нибудь бихевиористы…
— Да нет, Вилли, — сказал я, вспомнив, как Самсон нежно гладил экран смарта, когда говорил с доктором Доббс, — мы просто не знаем всего. Она напишет!
Я открыл почту, чувствуя, как постепенно сомнения Вилли вползают в меня, и написал Лайле Доббс ещё одно письмо.
После обеда нам с Вилли осталось только передать в лабораторию Сухотина старого Помидорку. Алёна сказала, что Чарли отведёт к биохимикам сама. Остальных зверей перевезли ещё утром.
Мы с Вилли надели на послушного медведя ошейник, робу и вывели на поводке (не стали даже Петра Симеоновича с палками звать) на улицу. Это было странно, но старик-медведь даже поправился за эти две недели карантина. Наверное, потому, что никто особенно его не трогал, кормили хорошо, а больше ничего он от жизни уже и не ждал.
Спустившись по ступенькам из блока, он остановился, огляделся, щурясь от моросящего дождя, пошамкал пустым ртом. Я вдруг подумал, что из всех наших зверей его гомункул больше всего походил на человека. У него была лысоватая голова, морщинистые, тёмные щеки, вся фигура была как бы пригнута к земле, придавлена грузом прожитых лет и тяжёлым цирковым трудом. При каждом шаге, каждом движении он кряхтел, как бы невзначай постанывал. Но сейчас, на воздухе, он оживился, поглядел на нас с Вилли с интересом и даже улыбнулся, открывая розовые дёсны.
— Пойдём, Помидорка, — сказал ему Вилли. — А то совсем промокнешь.
Он слегка потянул за поводок, и мы медленно, потому что Помидорка то ли не мог идти быстрее, то ли растягивал время прогулки, пошли по дорожке к главному корпусу.
— Как ты думаешь, — спросил я, — он понимает, как счастливо отделался? Что ему ничего особо теперь не грозит?
— Вряд ли, — ответил мне Ви. — Вряд ли он вообще думает о своей судьбе. Просто наслаждается моментом.
Он подмигнул Помидорке, и тот снова широко заулыбался.
— У Сухотина, — не мог никак уняться я, — ему не дадут спокойной жизни. Всякие тесты, будут заставлять оборачиваться, или бегать, или ещё что…
— Я не понимаю, — сказал вдруг Вилли, остановясь на дорожке, так что Помидорка споткнулся и едва не упал, — твои разговоры в последнее время. Помнишь, ты рассказывал, что на доктора Доббс совершались нападения зоозащитников? Сумасшедшие громят лаборатории и выпускают белых мышей «на волю». Ты в шаге от этого, поверь мне.
Вилли снял и протёр рукавом очки, которые залило дождём. Без очков он очень смешно морщил нос.
— Не знаю, — ответил я. — В последнее время ни в чём толком не могу разобраться. И нападать ни на кого не собираюсь.