— Ничего я такого не делала. Он сам вырвался.
— Нет, я видел… — начал я, но осёкся, остановленный её жёстким взглядом.
— Ты в порядке, не ранена? — спросил растрёпанный, не похожий на себя Вилли.
— Бок болит, — ответила Маша и взялась руками за больное место. — Он меня здорово швырнул, рычал и скалился. Думала, мне конец.
— Так, вы двое, в мой кабинет, заодно осмотрю твой бок, — скомандовала Алёна. — И, Сава, хватит, — сказала она технику, который всё время нашего разговора продолжал колотить медведя. — Повредишь ему что-нибудь важное, мне потом от Медузы достанется.
— Есть. Док, — раздельно, едва переводя дыхание, ответил Сава. — Зафиксирую его только.
Я оглянулся на дверь бокса, прежде чем пойти за Алёной. Сава пристёгивал зверя к кушетке, плотно натягивая фиксаторы. И я почувствовал… Да, именно в тот момент я понял.
Всё, что происходило в последние часы, было неправильно: я не должен был приводить Машу в блок, не должен был показывать ей и близнецам оборотней, Маша не должна была освобождать медведя, а она, я был готов поклясться, сделала именно это. Медведь не должен был говорить, а он повторил за мной «нет» — в этом тоже не было сомнений! Но самое неправильное было вот что: его наказывали за то, чего он не делал. Просто переложили на него нашу, человеческую, вину, исколотили дубиной и приковали к кушетке как минимум до вечера, пока Саву не сменит Пётр Симеонович.
Всё это, сумбурно, но честно, я и попытался изложить Алёне Алексеевне. Она прямо сделалась не похожа сама на себя, строгая такая, допрашивала нас с Машей, как полицейский какой.
И самое странное: хотя я говорил чистую правду, она мне не поверила. Из-за того, что Маша Цейхман говорила совсем другое. Что она пришла в обед и уговорила меня показать ей зверей, что медведь, когда мы вошли к нему, вырвался и набросился на неё, а я не смог включить шокер, и конечно, медведь ничего не говорил, а только скалился и рычал.
Я смотрел на неё, Машу Цейхман, свою лучшую подругу с детского сада, на её упрямо сведённые прямые брови, жёсткий рот и острые, чужие глаза, и не узнавал.
— Всё ясно, — сказала Алёна, когда Маша закончила. — Я составлю докладную руководству по всей форме. Решать будут наверху, и не думайте, что вам эта выходка сойдёт с рук. А ты, Никитенко, отстранён до этого решения от работы с животными. Проще говоря, сдай элключ и не показывайся даже рядом с блоком.
Я достал из кармана карточку элключа — она дрожала у меня в пальцах — и положил на стол Алёны Алексеевны.
— Всё, свободен, — сказала она. — Мне ещё надо осмотреть Цейхман.
Я кивнул и побрёл к выходу, но у самой двери остановился.
— Алёна Алексеевна, — попросил я, стараясь говорить как можно спокойнее, — пусть Сава не оставляет медведя связанным на ночь, пусть не забудет освободить. Он правда ничего не сделал…
— Вот уж что не твоего ума дело, Никитенко, — ответила Алёна, хмурясь. Но потом всё-таки добавила чуть мягче: — Я прослежу, иди, Ёжик.
И я ушёл.
Глава 5. Пётр Симеонович
Началось тяжкое для меня время. Первые два дня своего отстранения я пролежал ничком на кровати, точно больной, вставая только для того, чтобы напиться. Вилли в самый первый день попытался меня расшевелить.
— Спасибо, — сказал он, вернувшись после рабочего дня в общежитие, — что не выдал нас с близнецами. Ведь мы тоже нарушили правила.
— Надеюсь, — ответил я, — ты не стал рассказывать своей обожаемой Алёне всю правду.
— Не стал, — грустно согласился он. — Но ведь всё это только подтверждает, что правила не стоит нарушать, что они придуманы не зря. Хорошо ещё, что Маша отделалась синяком на боку, а ведь зверь мог её сильно поранить.
От возмущения я даже поднялся и сел на кровати.
— Послушай, Ви, — сказал я, — можешь меня считать дураком, но всё было не так, как рассказывает всем Цейхман. Не знаю, что на неё нашло, но она сама отстегнула фиксаторы и освободила его, и потом к нему лезла, теперь-то я это понял, словно хотела его… спровоцировать.
И подробно рассказал Вилли, как всё было на самом деле.
По его лицу я старался угадать, поверит ли он мне. Мне вдруг стало страшно, что не поверит, — тогда минус ещё один друг, тогда я останусь совсем-совсем один.
Вилли выслушал не перебивая, даже когда я рассказал уж совсем невероятное про то, что медведь разговаривал. Потом он молчал почти минуту, а я тоже молчал и ждал.
И наконец он сказал:
— Быть может, ей в самом деле стало его жалко…
Я едва не расплакался от благодарности. Да, Ви деликатно обошёл проблему говорящего животного, но очевидно поверил мне во всём остальном.
— Не знаю, — ответил я и снова с облегчением плюхнулся на кровать. — Может быть, да только эта лгунья меня больше не интересует. Всё, умерла для меня совсем.
Вилли не стал ничего отвечать на это заявление, только снова тяжело вздохнул и отправился ставить чайник.
На самом деле я только храбрился, говоря, что Маша теперь меня совсем не интересует. Интересовала, и ещё как! Лёжа в кровати, я только и делал, что мучительно перебирал в голове всю последовательность действий, все сказанные слова, силясь понять — почему? Пожалела медведя? Маша Цейхман единственная из нас всех не отворачивалась, когда в классе демонстрировали препарацию лягушки или записи старых, ещё прошлого века, опытов на обезьянах. Маша Цейхман считала, что ради науки можно и даже нужно пожертвовать своими эмоциями, и строже других относилась к психологическому переносу: когда сердобольный человек приписывает животным свои возможные страдания.
Эх, нечего и говорить!
Но даже если поверить, что она в самом деле допустила такую слабость, то почему же солгала потом? Ведь дело уже было сделано, зверь едва не вырвался, нас поймали с поличным, так чего же отпираться? Зачем она сказала, что не отпускала медведя?
Снова и снова я крутил в голове мучительные вопросы и не находил ответа. Пытался подумать о другом — и снова возвращался мыслями к этому предательству. К середине второго дня я понял, что, если сейчас же, сию секунду не сделаю хоть что-то, моя голова просто лопнет и мозги разлетятся по стенам комнаты.
И я не придумал ничего лучше, чем выйти на улицу. Погожие дни уже закончились, опять поливали затяжные дожди, так что я оделся получше, натянул под дождевик связанный бабулей свитер (он немного детский, и я его стеснялся, но под дождевик как раз). И пошёл в город.
Дубна — не такой уж маленький городишко! Хотя я уже бывал тут раньше со школьными экскурсиями — всё-таки это центр биоинженерии и ксенопсихологии, — очень быстро забрёл в совсем незнакомый район. Народу на улицах было мало из-за дождя, люди передвигались быстро от дома к магазинам или по другим каким надобностям. Когда я выходил из общаги, дождь едва моросил, но к тому времени, как оказался на пустой набережной с редкими беседками-ротондами, припустил довольно сильно.
Дождь лил серым полупрозрачным стекликом, небо было непроглядно, зато в голове моей немного прояснело. Я думал теперь не о предательнице Цейхман, а о медведе. Он совершенно отчётливо повторил за мной человеческое, членораздельное слово. Повторил, потому что не знает русского языка, но по моей интонации вполне понял его значение. И сказал его Маше… Я даже остановился и стоял какое-то время, не обращая внимания на льющиеся по лицу струи дождя, когда это понял. Нет, это точно мне не привиделось, не почудилось. Иначе впору сомневаться в собственном рассудке! Но почему, почему я должен сомневаться? Разве это так невозможно? Я своими ушами слышал, как гомункул Чарли произносил своё имя. Пусть не очень уж чётко, и неизвестно, сколько времени его этому учили…
А ещё я вспомнил про эксперимент с «говорящими» обезьянами. Да и вы наверняка слышали про гориллу Коко, которая выучила язык жестов. Про это всякий, кто биологией интересуется, знает! Гориллу учили этому потому, что речевой аппарат обезьян не очень-то приспособлен для произнесения человеческих слов. А ведь гомункул оборотня воспроизводит человеческое тело куда ближе, чем приматы, даже ближе, чем человекообразные обезьяны!
Я поискал глазами укрытие, где можно было бы достать из-под дождевика смарт, и увидел впереди, всего в нескольких шагах, беседку с белыми колоннами и полукруглой крышей. Она была пуста, только какой-то сутулый человек в военном дождевике смотрел на реку. В два шага очутившись под крышей, я достал смарт, чтобы перечитать кое-что на фотографиях карты гризли. Быстро пробежал глазами по строчкам. Доктор Л. Доббс, доктор Л. Доббс, доктор Л. Доббс… Почему только я раньше об этом не подумал! Ведь если Чарли научила произносить имя его прежняя хозяйка, то доктор Л. Доббс, который дважды направлял медведя на выбраковку и дважды сам избавлял от смерти, должен знать того, кто мог бы научить зверя речи. Я быстро вбил имя доктора в поисковик, но результаты меня разочаровали. В первых строчках нашлись какие-то глупые сайты зоозащитных организаций. По всей видимости, доктора Доббса преследовали за эксперименты на животных, в том числе на оборотнях. Зато следом я выяснил, что Л. означает Лайла. Лайла Доббс, доктор медицины и независимый исследователь Института спецветеринарии университета в Ванкувере.
— Что, так и бродишь неприкаянный? — спросили у меня над ухом, от неожиданности я чуть не выронил смарт.
Я поднял глаза — на меня смотрел, чуть наклоняя, по обыкновению, голову набок, Пётр Симеонович. Его сутулую фигуру почти полностью закрывал зелёный брезентовый плащ, какие я видал разве что на военных в старых фильмах.
— Здравствуйте.
— Вот и я брожу, — кивнул он, — как не моя смена, так тоска, тоска гложет, гонит бродить…
— Как там в блоке? — спросил я, чтобы что-нибудь спросить: Пётр Симеонович начал меня пугать.
— Потихоньку, потихоньку всё в блоке. Ты бы, я тебе скажу прямо, пришёл к докторше-то, покаялся, она бы простила тебя, да и делов.
Я пожал плечами. У меня и допуска теперь нет, элключ отдал. Не караулить же её у проходной…