Старосты переглянулись. Им было известно, что Самсон, уходя, велел своим юнакам рассыпаться по всей земле, пока он их не позовет опять. Одного Нехуштана взял с собою; и только Ягир, после десяти дней отсутствия, и широкоплечий Гуш, еще раньше, вернулись в Цору. Старейшины ответили так:
– Большое дерево легко найти; но как разыскать травинку на лугу? Они разбежались, и люди они малоизвестные.
Послы нахмурились и отошли в сторону совещаться.
В этом собрании был левит Махбонай бен-Шуни. Хотя не домовладелец и не уроженец города, он как-то успел стать необходимейшим человеком в управлении: все знал, всюду бывал и все делал умнее и скорее других. Он сказал вполголоса:
– Если отпустить послов ни с чем, будет плохо. Гневный человек – как голодный волк: не найдет зайца в поле – бросится на человека.
Все они поняли, что он советует. Один из старейшин, качая головою, ответил:
– Гнев подобен огню; а ты говоришь – дайте огню клок соломы.
– Нет, – возразил Махбонай, – я говорю: дайте ему воды.
Они оглянулись на послов: у тех были мрачные, раздраженные лица. Старейшины вздохнули и решили выдать Ягира и Гуша.
Когда за ними пошли, они не стали бороться. У данитов еще была в те ранние времена пчелиная спайка, сознание, что в крайности лучше пропадать одному, чем всем. И о том, что за потеху Самсона придется платить, давно говорила вся Цора; имена Самсона и «шакалов» произносились с ненавистью. Ягир, увидя стражу, сказал: «Мне все равно» – и пошел за ними; а Гуш ничего не сказал и пошел.
Послы посмотрели на них и заметили:
– Они не связаны.
– Свяжите сами, – хмуро отвечали старейшины.
– Вяжите, – сказал Ягир, – мне все равно.
Гуш ничего не сказал.
Карни, рыдая, бросилась к брату.
– Если ты когда-нибудь увидишь Самсона, – приказал он ей, – передай ему, что я не жалею. Весело было в ту ночь у Тимнаты; а жить среди этой мошкары, на болоте Дана, – что за радость.
Гуш был бобыль, никто его не обнял.
Когда их уводили, старейшины и народ от стыда закрыли лица плащами, и женщины плакали навзрыд.
Через несколько дней об этом услышали жители Эштаола, а от них узнали проживавшие там иудеи. Они рассказали разносчикам, у которых покупали вифлеемскую шерсть. Через купцов это стало известно по всей земле Иуды; и другие купцы донесли эту повесть до берега Соленого моря. Нехуштан однажды спустился в Эн-Геди, отчасти за припасами, отчасти из охоты к путешествиям; и оттуда он принес весть о судьбе Гуша и Ягира в пещеру среди Этамских утесов, где ждал его Самсон.
Это было безлюдное место. Соседи еще называли тот край землею Симеона, по старой памяти; но колено это давно рассосалось почти целиком, разбрелось к Иуде, к аморреям или совсем куда-то за озеро, к народам безымянным, и лишь изредка попадались кочевья, называвшие себя детьми Яхина, сына Симеонова; жили они, по-видимому, грабежом и поборами с караванов. С юга тоже редко забредали сюда инородческие таборы; край был дикий и пустынный, от источника до другого день и два и три пути. Это издавна был приют беглых; в Ханаане ходило много поговорок с игрою слов на созвучии: вор – «ганнав», а имя того округа «Негев». Сказать человеку: не из Этамских ли утесов ты пришел? – значило назвать его разбойником. Самсон, уходя в эту землю, знал, что это поставит на нем печать. Впрочем, он и беглых тут не застал и был рад: затем он и ушел сюда, чтобы уйти от людей и сосчитаться самому с собою.
Нехуштан приволок из Эн-Геди немного муки и сушеных фиг и рассказал ему, что случилось в Цоре. Самсон задумался. Тому, что его товарищей выдали, он не удивился; это было одно в одно с мудростью Шехала бен-Иувала, это было в натуре Дана. Но зачем ослушались его эти двое и не скрылись? Грузный Гуш, вероятно, просто по лености; а Ягира подточила тоска. С тех пор как Самсон отстранил его ради Нехуштана, юноша был уже не тот. Но как мог Самсон его оставить? Те же глаза, что у сестры его Карни, и тот же укор в глазах… Смелый юноша, крепкий юноша, лучший во всем племени; но и с ним та же беда, что со всеми людьми Дана, и Ефрема, и Иуды – не умеют забывать, не хотят отказываться, впиваются когтями в то, что было вчера, и подай им то же назавтра. Ни за что не выбросят игрушки, хоть она и сломалась… Где он это слышал – об игрушке? Это кто-то сказал – или так ему приснилось о нем самом, о Самсоне. И правда: он такой же, как и все даниты, пошел в Тимнату за игрушкой – та сломалась, и он сделал из этого ссору между большими народами, а сам бродит по скалам и горюет…
Что дальше? Переждать бурю, вернуться, позвать к себе Карни? Она пойдет, несмотря на гибель Ягира; пойдет и никогда словом не напомнит ему ни о Ягире, ни о Семадар. Но в ее памяти вечно останется и Семадар, и Ягир; и… и она не игрушка. Верно; и он, Самсон, тоже цепляется за свои игрушки, топает ногами, когда они сломались; но это должны быть именно игрушки, легкие, веселые, которые звенят, пока у тебя в руке, и тихонько лежат под скамьей, когда ты бросил их под скамью… Кто это, где и когда говорил ему об игрушках и о детях, которые брыкаются, когда пора спать?
Можно быть судьею всю жизнь; можно возиться со скучными тяжбами, ставить под палки воров, отбивать овец у хищника и не ждать ни благодарности, ни доверия; это можно, это нетрудно. Это все проделывает другой, чужой человек; до него, в сущности, никакого дела нет настоящему Самсону; назорею, для которого Иегова послал ангела к колодцу. Но тому человеку не нужна ни улыбка, ни вино, ни песня, ни пляска, ни рыжая, ни черноволосая девушка. Этот чужой Самсон не возьмет жены ни из Дана, ниоткуда, ему не о чем с ней говорить. А настоящий Самсон – тому Карни не пара; слишком хороша для него, и она сама это знает.
Два Самсона, две жизни; так решено, так велел, должно быть, тот ангел. Хмурый судья, без друга и радости; шут и гуляка, для которого из каждой камышины готова новая дудка – посвистел и бросил. Таким он рожден и таким останется.
Судья… Захочет ли Дан опять его суда и управы? Даниты его не любят, не понимают его обычая, сторонятся, косятся, как на чужого. И теперь они в придачу говорят, что он им опасен. Может быть, кончено – он им больше не нужен? Сам того не замечая, он облегченно вздохнул, во всю бездонную пропасть своей мохнатой груди, с таким шумом, что оглянулся на него Нехуштан, занятый им же устроенной дракой между тремя скорпионами. Пусть!
Как Ягир тогда у ворот Цоры, Самсон проговорил вслух:
– Мне все равно.
А куда пойдет тот, настоящий Самсон, остряк и забавник? Тимната сгорела; не закрыт ли пред ним отныне и Экрон, и Гезер, и вся эта пьющая, танцующая беззаботная филистимская равнина? Он засмеялся, открыв широко рот и закинув голову. Нечего тревожиться! Широка равнина; как вода на столе, так не держится на ней ни вражда, ни клятва, ни месть. Там не помнят ни добра, ни зла; нет грани между приятелем и предателем; невестой и блудницей; сегодня свадьба, завтра свалка; вчера ты жег, через месяц ты гость на пиру. Игорный дом Филистия: входи, кому любо; мечи, пока есть серебро, – а когда вышло, не засиживайся. Филистия за ним.
У южного берега Мертвого моря семь дней и ночей он прожил в палатке рехавита. Звали его Элион; просто Элион, без отчества – по их обычаю не принято было поминать имя отца без особой надобности; лучше всем наравне именоваться детьми Рехава. С Элионом жило шесть его сыновей, все женатые и многодетные, и две дочери-девицы. Это и был весь табор. Они пасли коз, добывали соль и изготовляли глиняную посуду – тарелки, светильники, все, кроме кувшинов для вина; кувшинов не делали, чтобы не плодить греха, запрещенного пророком их Ионадавом.
Самсон и Нехуштан встретили их у солеломни. Рослый старик и половина мужчин его кочевья били каменными заступами серый известковый пласт; под ним лежала голубоватая соль, которую они ломали и кусками складывали на распластанные шкуры. Неподалеку стоял черный шатер; вокруг него ослы и верблюды жевали что-то из мешков. Кругом не было ни куста, ни травинки.
Увидя пешеходов, сам старик оставил работу и пошел к ним навстречу. Он сказал Самсону:
– Мир тебе, назорей Иеговы.
Самсон удивился, что бедуин, вдали от жилья, знает его призвание: в немногих шатрах симеонитов, где он останавливался во время скитания, люди всегда расспрашивали, почему у него косицы.
– Мы про этот обычай слыхали, – объяснил ему старик, – мы – рехавиты; знаем, что среди племен Иеговы, живущих городами, есть люди правой веры и они, чтобы отличаться от нечистых, не стригут волос и заплетают их, как ты. Но ты – первый назорей, которого я вижу на своем веку; милости просим, побудь с нами, сколько хочешь; послезавтра мы кончим работу и вернемся в кочевье, где у нас вода и пальмы, жены и палатки; все тебе будут рады.
Самсон остался; сделал себе заступ из двухпудового острого камня и за час работы наколол больше известняка, чем они все вместе за день. Им осталось только выкапывать и очищать комья соли. Они ему ничего не сказали: у них грехом считалось хвалить человека, потому что все люди равны; но заметно было, что они довольны и благодарны.
Старик, видя, что труд их облегчен, позвал Самсона в тень побеседовать. Они сели на берегу под нависшей скалою; Самсон, никогда не видавший столько воды, с любопытством глядел на небольшие ровные волны и мелкое плоское дно, где камни у берега были желтые, дальше – зеленые, а еще дальше – сливались с цветом моря.
Самсон никогда не слыхал о рехавитах. Он спросил:
– Твое колено – Симеон или Иуда?
– Ни тот ни другой, – объяснил Элион. – Мы не из сынов Израиля; но Бог у нас тот же. Мы – дети Каина, который был первым земледельцем на свете; он согрешил, а мы искупаем его грех.
– Каин? – сказал Самсон. – Чудной человек был, видно, этот Каин; разные люди говорят о нем по-разному. Было у меня дело на суде в нашем краю: там говорили, что Каин был великий праведник.
– Грешник он был, – ответил старик. – Хотел разделить землю на участки; насиловал ее, чтобы рожала не то, что Бог велел, а что нарочно посеял человек. Отсюда пошло все горе и зло среди людей. Оттого и велел нам пророк наш Ионадав, сын Рехава, жить так, чтобы стерлась память о безумствах нашего деда.