Самсон обратился к нему:
– Может быть, у Вениамина зато один язык – что говорит Вениамин?
Мерав из Мицпы раскрыл рот, поднял брови, выпучил глаз, развел руками:
– О чем?
– Пойдете?
– Куда?
– С Даном, на филистимлян.
– Это что за новизна? Зачем?
У Самсона лицо вдруг налилось кровью; он сказал медленно, негромко и настойчиво:
– Ты мой гость; но худо будет, если я подумаю, что ты смеешься. Отвечай по-людски.
Одноглазый внимательно посмотрел на него, прицениваясь; сообразил, что издеваться дальше опасно, это не Ярив и не Иорам; но язвить можно. Он ответил:
– Непонятно вы судите в земле Дана; и память у вас дырявая. На филистимлян? С Даном? Почему? Не из Экрона филистимского пришли год тому назад разбойники в наше село Хереш, угнали овец и перебили народ: пришли они из Шаалаввима и назвались цоранами. Экрон нас не трогал. А затронет – сами справимся. Волком вы прозвали Вениамина, и пускай. Волк сам себя защищает; не пойдем кланяться за помощью ни к козлам, ни к ослам, ни к баранам.
Страстно захотелось Самсону схватить их всех за бороды, пачкой, в одну руку, и стукнуть головами об утес; но они пришли по его приглашению. Молча он встал, поклонился и вышел.
У входа в пещеру жирный юноша, слуга Хаш-База, причесывал гребнем волосы и зевал. Увидя Самсона, он сказал томно и тягуче:
– Благодарение Молоху, кончили. Где ты, Мерав? Мне скучно.
Так остался Дан, среди всех колен, один лицом к лицу с могучим соседом.
«Хорошо, – подумал Самсон, когда прошел его гнев. – И еще лучше: один Самсон изо всего Дана».
Еще накануне он думал собрать войско, превратить весь край в военный лагерь. Но теперь это не имело смысла. Все – это сила; часть только помеха. А сильнейшая сила – один. Ангел, пришедший к его матери, знал это. «Назорей» значит отшельник: рожден не как все, живет не как все, творит суд не по обычаю, веселится по-чужому, воюет в одиночку и умирает по-своему.
Большинство «шакалов», услышав о его приходе, вернулись к нему в Цору; но не все.
– А где Мевуннай? Где Нимши, Цалаф, Азур?
Мевуннай женился; Цалаф получил наследство; Азур обиделся за то, что выдали Гуша и Ягира, и сказал: «Это не мой народ»; Нимши просто передумал.
– И вы ступайте все по домам, – сказал Самсон. – За прошлое спасибо, а дальше нам не по пути.
Они разошлись; только Нехуштан не тронулся.
– Ты не слышал моего приказа? – спросил Самсон.
Нехуштан ответил вопросом, очень спокойно:
– Разве я раб твой?
– Нет.
– Что же мне за дело до твоих приказов? Я остаюсь.
Глава XXIДом и чужбина
Десять лет или больше был Самсон судьей и пугалом у Дана, грозой и любимцем у Филистии.
В земле Дана произошли за это время большие перемены. Стало просторнее, много народу ушло на север, и ежегодно уходили новые. Там они сожгли город Лаиш и потом сами жалели, что сожгли: пришлось строить заново. И с туземцами поступили на первых порах нерассудительно: перебили не только аморреев, от которых в самом деле не могло быть никакой пользы, но и хиввейцев, которые, при хорошей хозяйской палке, давали прилежных рабов. Потом пришлось учинить большой набег на соседние земли Ашера и Нафтали и угнать оттуда гуртом несколько деревень туземцев с женами, детьми и скотом. Из-за этого была война с Ашером – впрочем, небольшая. Но пока все это улаживалось, жить на выселках было трудно; как предвидел Самсон, многие вернулись, обзывая глупцами встречных, которые плелись с поклажей на север. Самсону это надоело.
– Сам буду отбирать, кому идти, а кому оставаться, – объявил он однажды.
Права на это он не имел; но Дан уже стал привыкать к парадоксальности его решений: к тому, что из них часто все-таки выходила какая-то польза. И люди, думавшие о переселении на север, стали приходить к нему за спросом. Присмотревшись несколько раз, кого он отбирает, старики Цоры, по обыкновению, покачали головами. Когда приходил человек толковый, расторопный, явно добрый хозяин, Самсон ему по большей части приказывал остаться; а бессмысленный сброд, таких, что уже три раза начинали разные дела и бросали, не доделав, отпускал охотно.
– Для нас-то здесь оно лучше, – сказали ему старосты, – но честно ли это перед северянами?
– Честно, – ответил Самсон. – Хорошие люди разборчивы. Новая страна – как песок: пшеницу на нем не посеешь, а репейник можно.
Около того времени пригнали к нему много народу на суд. Были среди них воры и один убийца. Обыкновенно Самсон тут же производил расправу. На этот раз он велел всех осужденных связать и бросить в яму. Когда суды кончились, их опять к нему вывели. Самсон им сказал:
– Выбирайте: или палки – а тебе камни, – или ступайте на север; и если вернетесь – смерть.
Они предпочли, конечно, север. И опять возмутились старики.
В конце концов оказался прав Самсон: суровая жизнь и короткая расправа нового края скоро отучила воров от проказ, а ловкость рук и энергия осталась и пошла впрок – у тех, которые выжили.
Из люда честного он отпускал охотно или холостых, или давно женатых, но молодоженам запрещал трогаться с места.
– Дозволь нам уйти, судья, – просил один из них и при этом указал пальцем на жену, задорно скалившую зубы. – Смотри, что за грудь и бока, – она выносливая. Ты отощалых старух отпускал, а ее не отпустишь?
– Не отпущу, – сказал Самсон. – Она тебя загрызет. Куда не ходят коробейники, там не житье мужу молодицы.
Только одному цоранину с молодой женою разрешил Самсон уйти на север; женщину звали Карни.
Легче стало жить на границе Вениаминовой. В Хереше, главном гнезде овечьих воров, вообще не осталось ни вора, ни честного. Произошло это совсем просто. Однажды, вскоре после совета в Чертовой пещере, Самсон пришел в Хереш один, сел у ворот и ничего никому не сказал – но через минуту собрались перед ним старосты, а народ столпился вокруг и подавленно перешептывался.
Самсон посмотрел на стариков пристально и сказал:
– Отныне вот вам закон: если пропадет одна овца на границе – деревню сожгу, а вас, старейшин, повешу на деревьях.
И здесь тоже никому не пришло в голову спросить, по какому праву, или усомниться, может ли он исполнить угрозу. Как деловитые люди, которым не до пустых разговоров, они стали торговаться.
– Разве мы одни на границе? – спросили они. – А если придут воры из другого села – мы чем виноваты?
– Некогда мне ходить по вашим селам, – ответил Самсон. – Пропала овца – пропал Хереш.
Они развели руками:
– Нам ли сторожить всю границу?
– А то кому же? Вам расплачиваться – вы и сторожите.
– Господин, – заговорил один из них, – ты человек мудрый, с тобой хитрить нельзя. Это правда – херешане живут чужими стадами. Так ведется у нас со времени дедов. Без этого мы – как земледелец без сохи. Сам посуди, чем прожить нам после твоего приказа?
– Разве не обещал я вам помочь? – спросил Самсон.
– Помочь?
– Село сожгу, вас повешу – вот и не останется больше забот, чем прожить.
Сказав это, Самсон поднялся и ушел обратно, а старики и весь народ начали совещаться в великом замешательстве.
Около полудня проехали через их село богатые молодые люди из Бет-Хорона. Это была вещь обычная: несмотря на уводы девушек и другие бесчинства, их еще все-таки ласково принимали в Шаалаввиме, угощали и пускали на пляску. На молодых людях были праздничные платья, и ослы их были разубраны по-праздничному.
Херешане рассказали им про Самсонов приказ. Те их высмеяли и уехали дальше по дороге в Шаалаввим, а сходка у ворот разошлась, ничего не решив.
Но на рассвете молодые люди из Бет-Хорона опять показались на околице деревни. Теперь они шли пешком, совершенно голые; и у всех до одного были острижены бороды, а это считалось наибольшим срамом, какой может постигнуть человека.
Вскоре после этого Хереш начал пустеть, пока совсем не опустел. Часть ушла в глубину Вениамина, часть на Иордан, остальные к Иуде или Ефрему. Потому и не осталось памяти от села Хереш, что на полдороге между Шаалаввимом и Бет-Хороном, – ни слова в книгах, ни развалин на земле.
И иевуситов раз навсегда отучил Самсон от непрошеных посещений Айялона. Бить их он не хотел: они его любили, всегда выслеживали для него пантер и медведей и, очевидно, считали богом. Он для них придумал совсем небывалую острастку. Пришли они раз толпою к воротам Айялона и расположились на ночлег, рассчитывая на поживу утром, когда откроется рынок. Но на заре их окружили, отобрали каждого десятого, потащили в купальню и, несмотря на их отчаянные вопли, с головы до ног вымыли щелоком и горячей водой. Такого погрома никогда еще не переживал иевуситский народ. В земле их было так мало источников, что тратить воду на пустяки считалось смертным грехом; только жрецам их при капище бога Сиона-Азазеля в Иевусе предписывалась эта роскошь три раза в году. Табор в ужасе разбежался; опозоренные жертвы расправы поплелись к себе в горы с опущенными головами; семь недель после этого считались они у своего народа нечистыми, спали на голой земле, и никто с ними не хотел иметь дела; только жены их, воротя носы, каждый день натирали их козьими следами, чтобы опять вытравить неприятный человечий запах, по которому иевуситы в темноте издали опознавали чужеземца.
Судил Самсон только у себя в Цоре; к нему приходило много народу, хотя не по сердцу людям были его приговоры. Кривды он не допускал и с дурными людьми расправлялся жестоко, но почти всегда было в его решении что-то неожиданное, раздражающее. У людей поумнее сложилось смутное чувство, что он издевается и над сторонами, и надо всею сходкой вокруг; издевается, не улыбаясь, сохраняя черствую суровость на лице, роняя слова скупо и резко, резче и скупее с каждым годом. И все-таки ходили к нему на суд.
Неплохо жилось Дану в годы судьи Самсона. Ему верили, без его совета не начинали никакого дела; повторяли его поговорки; тревожились, когда он долго не возвращался из Филистии; и терпеть его не могли.