– Сброд, – брезгливо отозвался саран, – объединит его только палка. Это я тебе и предлагаю.
Самсон засмеялся:
– Зачем это вам, саран? Чтобы они вас еще скорее проглотили? Все равно проглотят.
Саран отшатнулся; но он был человек сдержанный. Не поддаваясь раздражению, он спросил:
– Неужели ты в это веришь?
Он при этом поднял веки и снова увидел глаза Самсона: они как будто вонзились ему теперь глубоко в самый мозг. Самсон ответил:
– Вожди, рожденные вождями, понимают друг друга: неужели ты в это не веришь?
Теперь в голосе сарана проскользнуло нетерпение. Он сказал:
– Вот во что я верю: когда человек любит одно племя, а другое ненавидит, и в первом у него друзья, а во втором – предатели, то место его – среди своих и против чужих.
– «Любит», «не любит», – ответил Самсон презрительно, – мудрый ты человек, а со мной говоришь языком женщин. Разве по любви распознается свое и чужое? Разве ты любишь должность сарана, любишь считать налоги и судить воров? Я много слышал о тебе: любишь ты свитки из папируса, звезды в небе и рассказы мореходов. А ты все-таки саран.
– Мой отец был сараном, и все деды, – напомнил ему голос из темноты.
В ответе Самсона уже послышался гнев:
– Твой намек я понимаю. Оставь это. Если бы и правдой было то, что дошло до тебя со сходки в Цоре, – что в этом? Пусть один из двух предков моих играл на лютне и носил пеструю шапку. Но второй муравьем прополз через рабство, через пустыню; муравьем прорыл ходы в сухой земле этого проклятого края; и все, что встречал, обглодал и проглотил. Может быть, и встретились они лицом к лицу в час моего зачатия; но если и так, то и во мне давно обглодал муравей твою пеструю шапку. Ваша кровь – кубок вина; та кровь – чаша яду; если смешались они – что осталось от вина? Я не ваш. Зови меня на свои попойки, филистимлянин, – я приду и позабавлю тебя… даже если попойка будет вокруг моей плахи. Пить и шутить с вами я люблю. Но строить? Ты сказал «строить»? С вами? Из вас? Я в вас не верю.
Саран вздохнул, поднялся, пошел прямо на блеск Самсоновых глаз и положил ему руку на плечо.
– Юноша, – заговорил он совсем по-другому, голосом, от которого Самсон сразу притих, – я не хотел упоминать о плахе, но ты сам о ней заговорил. Пойми хоть это: я не хочу плахи. Для меня ты – как конь чистой породы, как статуя, сделанная большим искусником, как один из героев, которых когда-то рожали наши женщины от поцелуя богов. Я хочу тебя спасти. Я трижды старее тебя, я все знаю; но я хочу тебя спасти.
Под его рукой огромное плечо дрогнуло. Самсон осторожно взял эту тонкую, хрупкую руку и долго держал ее, не отвечая. Потом он вдруг поднес ее к губам и поцеловал.
– Иди с миром, добрый человек, – сказал он. – Пропадать коню, так пропадать; но это конь – не гиена.
На третье утро опять собрались вельможи во дворце у сарана. Прибыл и экронский саран и рассказал им подробно о следствии. Сначала он думал, что Самсона в пути плохо связали и плохо стерегли и виноваты офицеры. Но офицеры все единогласно присягнули, что Ахиш сам велел посадить пленника на лучшую лошадь в отряде и не стягивать ремней под брюхом коня; и что сам, как только понесла его лошадь, он два раза свистнул коню Самсона по-своему, тем свистом, который хорошо знали все его приятели. Выяснилось также, что во время стоянки близ Адораима он вел какие-то тайные переговоры с людьми из Иуды, людьми вида хитрого – и зажиточного. Также выяснилось, что Ахиш недавно проигрался дотла.
– Словом, измена, – закончил саран Экрона свой доклад. – Стыдно мне, что это был мой племянник; но дрянной был он человек, и давно все это знали.
Советники переглянулись.
– Странно, – сказал один, глядя в землю, – странно, что именно ему было поручено такое важное дело.
– А кого я мог послать? – спросил саран, разводя руками. – Все старшие офицеры просили их освободить. Все говорили так: брать Самсона силой, хоть и трудно, мы бы охотно пошли; но ведь вы, сараны, решили иначе – получить его связанным, словно тюк шерсти в счет подати; это работа не для нас. Один Ахиш согласился, и еще с радостью – собака!
И хотя слова его были гневные, но он очень весело рассмеялся. Он был человек живого нрава, охотник поесть, сам большой игрок и ничего близко не принимал к сердцу.
– А что вы решили сделать с Таишем? – спросил он.
Все обернулись к сарану Газы. Старик беспокойно заерзал в своем кресле, замялся, закашлялся; но все же ответил твердо:
– Мое решение постановлено: пусть сидит в тюрьме, а казнить его не позволю.
Вельможи развели руками.
– Старшина царей, – сказал один из них, – дозволь представить доводы о том, как опасно держать такого пленника в тюрьме. Человек он необычайный, преград для него нет; если вырвется даже из каменной темницы, никто не изумится. И где порука, что колено его не подошлет в Газу таких же проныр, как те, что подкупили Ахиша? Игроки, по горло в долгах, найдутся и среди наших офицеров. Хуже всего то, что половина сотников у нас – его друзья. Теперь они сердиты на Таиша, помнят еще о том, как он осрамил нас и обесчестил городскую стену. Но через несколько месяцев досада забудется. Такой уж мы народ: мало думаем о том, что было, и о том, что будет. Солдаты хорошие, но сторожа плохие.
Старый саран, которому эти слова еще живее напомнили беседу в тюремной яме, нетерпеливо и упрямо замахал на говорящего рукою.
– Ты меня не учи, – сказал он раздраженно. – Не позволю казнить, и кончено. Нельзя рубить голову такому человеку, все равно как нельзя сжечь свиток, исписанный стихами, или разбить серебряный кубок критской работы. Для зловонного туземца это дело – не для народа, чьи прадеды еще рождены были во дворцах. Таких людей, как он, редко посылают на землю боги. Ахтур, защитник Трои, был из той самой породы; грек, убивший его, привязал его тело к колеснице и волок его за ноги по полю – но на то и был он грек, сын безродного и необразованного племени разбойников. Разве мы греки?
Вельможи переглянулись и опустили головы. Они знали: начал их саран поминать старые сказания – спорить с ним дальше бесполезно.
– Я вас помирю, – вмешался гость из Экрона. – Твои советники правы, отец и брат мой: держать этакую птицу в клетке – все равно что разложить костер на гумне в день умолота. Но я вас помирю. Я ведь уже давно вожусь с птицами в клетках. Есть у меня на службе раб из холодного заморского края, большой искусник в обхождении с соловьями. Он им осторожно выкалывает глаза: тогда они лучше поют, а улететь не могут. Прав и саран ваш, господа вельможи: пристойно ли вам собрать на площади сволочь нашу и туземную и драть кожу с человека, с которым вы сто раз сидели за столом? Да и я, признаться, благодарен ему за то, как он расплатился с моим вороватым племянником; странное, конечно, спасибо за помощь в побеге из плена, но это его дело, не наше. Словом, поступите с Таишем, как с соловьем: тогда он будет безопасен, малое дитя с ним справится; а он погорюет несколько дней – и примирится, и станет опять любимым шутом Филистии. Я этих дикарей знаю: подвесь его хоть вверх ногами – он через час привыкнет.
– А Железные ворота? – спросил один из собрания, человек мстительного нрава.
– Что такое ворота? – ответил саран экронский. – Ворота в стене – что глаз во лбу. Око за око – это, кажется, их собственная поговорка. И прекрасно.
Так они и сделали. В темную ночь разбудили Самсона окриком сверху и спустили к нему в яму толстую плетеную веревку: вылезай. Он полез, хватаясь обеими руками за кожаные узлы. А наверху по обе стороны окна стояли два солдата с прутами из раскаленного железа и ждали, чтобы в окне показалась его голова…
Глава XXXIСреди друзей
Слепой Таиш жил в туземном предместье Газы. Ему дали было знать, что он может поселиться в пристройке саранова дворца и что дадут ему мальчика-поводыря и молодую рабыню; но он ничего не ответил и ушел в предместье, опираясь на плечо водоноса.
Это все не сразу случилось. Когда Самсону выкололи глаза горячими прутьями, он взвыл от боли, но не сорвался с каната, а схватился рукой за подоконник, протиснулся наружу и, рыча, бросился неведомо на кого. Но все разбежались; только один солдат, как раз ни в чем не повинный, споткнулся и упал. Самсон услышал, навалился, выломал ему руки и свернул голову, как птице на кухне. Потом он остался на опустелом темном дворе, мотая головой и бормоча. Он не сразу понял, что с ним проделали; или, может быть, уже знал, что теперь он слепой, но не это владело им, а гнев за то, что с ним посмели сыграть такую шутку. Время от времени он выкрикивал грязные ругательства, окликая сотников по именам и вызывая их всех разом на бой. Ему не отвечали: так было приказано – не дразнить пленника и не подходить к нему, пока не успокоится.
Он пошел куда попало, протянув вперед руки, добрался до какой-то стены, сел под нею и заснул. Когда проснулся, ему издали крикнули, что рядом стоит тарелка варева и кувшин вина. Он съел и выпил все до конца и задумался.
Так продолжалось долго, несколько дней по счету людей, для которых день – день и ночь – ночь. После этого он ушел в предместье.
Там сбежались туземцы и стали ссориться – кому его приютить. Каждый выхваливал свою хату. Самсон не вмешивался. В конце концов одна старуха решила спор, сказав:
– Жить господин должен у Анкора-плотника. Никому его не уступит Анкор – сами знаете.
И все, притихнув, сразу согласились, что честь эта по праву принадлежит Анкору-плотнику; хотя Самсон, если бы его спросили, не мог бы ответить почему. Он знал Анкора, как знал почти каждого из них; должно быть, и прятался не раз в его хижине, как и в лачугах других туземцев. Но они его не спросили и порешили в пользу Анкора-плотника. И плотник и его семья ходили за Самсоном с жалостью и благоговением.
Он не горевал. Один раз в жизни испытал он настоящее горе, настоящий голод о чем-то страшно дорогом и страшно невозвратимом: он любил женщину, ее убили, и он долго тосковал по ней в пустыне. Но тогда он был очень молод. Теперь он ни по чем не голодал и не тосковал. Очень было неудобно без света; но Самсон давно не дорожил всем тем, что может увидеть человек, и не скучал ни по облику вещей, ни по облику людей. Давило его только униж