На пирушках они первое время не просили его ни петь, ни шутить: дали ему свыкнуться и разойтись. Понемногу так и случилось. Он начал подпевать хоровые припевы, начал вставлять остроты в общую беседу, начал задавать загадки. Правда, он это делал не сразу, а только тогда, когда сам он и все другие уже много выпили, и потому они, должно быть, не заметили, что прибаутки и загадки Самсона теперь не такие, как раньше, не просто шаловливое дурачество, а насмешки и горечь; но он сам того не знал, и они тоже не заметили.
Однажды он спросил:
– Что это такое: самые долгие похороны?
Они не отгадали, и он объяснил:
– Жизнь.
В другой раз он спросил:
– Что это такое: десять веков за это воюют десять народов, а кто победит, тому достанется ложе из репейника и чаша полыни?
Они не отгадали, и он объяснил:
– Земля Ханаанская.
Они были в восторге и хохотали без конца; и скоро – саран экронский был прав – Самсон опять сделался любимой забавой Газы. В первую ночь весеннего праздника друзья даже затащили его к себе во храм, усадили на первой скамье, у самого жертвенника Дагона, угостили пресным хлебом и четырьмя чашами вина: все это были обычаи, перенятые у туземцев, но в земле Дана, Ефрема, Иуды еще не привившиеся. Полагалось всю эту ночь провести во храме или на храмовой площади, и ни один приличный муж не спрашивал утром жену, с кем и как она плясала. Некоторым из них мог бы это рассказать Самсон. Теперь он уже не чуждался филистимских женщин: все равно.
Только жил он по-прежнему у Анкора-плотника в туземном предместье.
Шел за месяцем месяц, подходила жатва, и Самсону стало скучно. Никуда его не тянуло, ни к свету, ни к своим, ни в драку: просто было скучно. Иногда ему казалось, будто и собутыльникам его не так уже весело с ним, как бывало. Вернее, веселье было то же, что и раньше, но недоставало в нем какой-то острой приправы. И причину он тоже понял.
Однажды он загадал им:
– Что это такое: во дни бурь все ему рады, а летом никто?
– Солнце! – закричало несколько голосов, и Самсон кивнул головою, хотя задумал он совсем не то. Он задумал: Таиш. Таиш, когда был грозою, и Таиш, безопасная игрушка.
Глава XXXIIШрам Маноя
При храме Газы был особый двор, где содержали быков заморской породы, для боя и жертвоприношений; и однажды такой бык вырвался и понесся по городу.
Самсон сидел на завалинке у лачуги Анкора-плотника и, по обыкновению, шутил с малышами. Из дому доносились звуки ножа, которым Анкор обтесывал доску, и звуки песни, которую тот мурлыкал себе под нос.
Вдруг издали послышалась тревога; по улице бежали туземцы и что-то кричали; закричали что-то и дети и кинулись прочь. Какая-то женщина схватила Самсона за руку и сказала, задыхаясь:
– Беги со мною, господин: храмовый бык вырвался!
Но он, просто по непривычке убегать, медлил и начал расспрашивать; женщина с воплем отпустила его руку и бросилась прочь; а Самсон услышал за собою встревоженный голос Анкора-плотника, выбежавшего на улицу. В ту же минуту поразил его слух торопливый, семенящий, но грузный топот. Он поднялся и вытянул вперед руки, теперь только соображая, что он слеп и беззащитен. Со всех сторон, но издали раздались крики ужаса; но один голос – Самсон узнал голос Анкора-плотника – кричал прямо пред ним, в двух шагах, не больше. Сейчас же послышался тяжелый удар и новый вопль множества зрителей; и мимо Самсона прошла, задев его платье, громадная туша. Этого было ему достаточно: он навалился на быка сзади, дотянулся до рогов, соскользнул на землю и напряг мышцы, выворачивая заревевшему зверю голову. Ему стало весело: давно он не делал ничего путного и теперь видел, что сила его не убыла. Рев скоро сменился хрипением, потом бык повалился рядом с ним; наконец, затрещали позвонки, и дело было кончено.
– Господин, – сказали туземцы, когда он поднялся, – бык забодал Анкора-плотника. Бык бежал на тебя, но Анкор стал перед тобою, чтобы заслонить тебя.
– Где он? – спросил Самсон, тяжело дыша.
– Мы отнесли его в дом: слышишь, там уже голосят его жены.
Самсон пошел в хижину и сел на полу у шкуры, на которой лежал его домохозяин. Тот тихо стонал, пока другой туземец, очевидно опытный в деле врачевания, трогал его раны. Кончив осмотр, туземец сказал: «Помирает»; Анкор перестал стонать и только хрипел при каждом дыхании.
Самсон не знал, что сказать. Он вспомнил, что никогда, собственно, не говорил с приютившим его человеком. Люди в доме Анкора и вообще все туземцы смотрели на него как на существо сверхъестественное, служили ему молча и только отвечали на вопросы, и то робко, – а спрашивал он их редко. Но теперь надо было заговорить, и Самсон сказал:
– Ты спас мне жизнь, и ты принял меня в свой дом, и кормил меня, и заботился обо мне. Ты хороший человек, аввеец.
– Уходите все, – проговорил плотник; и его жены ушли из лачуги и увели плачущих детей. Самсон и Анкор остались одни; тогда Анкор сказал, с трудом и с долгими остановками: – Я счастлив, что мог сделать это малое для тебя; потому что ты – великий благодетель бедного люда; и еще потому, что ты – сын Маноя из Цоры.
– Ты знал моего отца? – спросил Самсон.
– Я был рабом в его доме, когда тебя, господин, еще не было на свете.
Самсон не сразу ответил. Его память напряженно работала. Это было, когда они все шли на свадьбу в Тимнату. Маной ехал на осле, а он, Самсон, шел рядом. Шрам на лбу Маноя, который тот всегда потирал в минуты замешательства. И тогда Маной сказал, что был у него – «давно, до твоего рождения» – раб из аввейцев. И Маноя кто-то ранил; и аввеец защищал Маноя. «Я отпустил его на волю. Никогда не говори об этом с матерью, никогда не расспрашивай меня».
– Аввеец, – спросил Самсон, – это ты, значит, когда-то спас и отца моего от руки разбойника?
Плотник ответил:
– Нет, это было не так. Но я помог ему убить одного человека и зарыть его в землю; и за то он отпустил меня на волю.
– Убить? – повторил Самсон растерянно: это было так не похоже на тихую повадку Маноя. Вдруг его охватила какая-то еще смутная мысль; он весь насторожился и вытянул шею к умирающему. – Когда это было? – спросил он.
– Давно; твоя мать еще была бездетна. Это было в самый год землетрясения.
– Расскажи мне про это дело, – велел Самсон; голос его звучал хрипло, и вдруг пересохла гортань.
– Господин мой, – сказал аввеец, – заклял мне тогда никому не говорить про это дело; но он умер, и теперь я умираю, а ты его сын.
– Сын, – повторил Самсон, кивая головою.
– Он разбудил меня перед рассветом и сказал: «Анкор, возьми заступ и иди за мною». Все рабы еще спали. Мы пошли под гору к колодцу. У колодца на мокрой земле он нашел след босой ноги. Это была очень большая нога; нога сильного человека.
– Босая? – переспросил Самсон.
– Босая. Тогда господин мой сказал: «Анкор, ты умеешь идти по следам (я был охотником в юности) – пойдем за ним». И мы пошли по следам; шли сначала равниной, потом горами. След был ясный, потому что время было пыльное и человек тяжелый. Наконец около полудня мы его нагнали. На нем была шерстяная рубаха, как у скотовода, только вся в лохмотьях. Он сидел на камне и ел. Он спросил: что вам надо? У отца твоего была палка: он поднял палку и бросился на того человека; ничего не говорил, только стучал зубами; а я пошел с заступом за ним. Но человек был высокого роста, и посох у него был тяжелый. Когда господин мой напал на него, он ударил господина по голове, и господин упал; тогда я убил его заступом.
Анкору трудно было говорить, но Самсон не думал о нем.
– Дальше, – велел он.
– Я отнес господина моего к источнику, и там он очнулся, но еще долго не мог подняться. Перед вечером мы вернулись к тому месту; я стащил труп в долину и там зарыл его и набросал над ним каменную кучу. И мы пошли обратно в Цору. Ночью, когда мы почти уже дошли, отец твой сказал мне: «Отпускаю тебя на волю; но ты должен уйти навсегда из нашей земли; жди меня здесь завтра к вечеру – я принесу тебе серебра, и ты будешь зажиточным человеком; но никогда никому не говори об этом деле». Я поклялся ему и остался там в зарослях. Вечером он принес серебро, и я ушел к себе на родину, в Газу.
Нелегко уже было разбирать его слова; но в мозгу Самсона стоял еще один вопрос, и он хотел его задать и боялся задать. Стиснув зубы, он спросил:
– Кто был тот человек? Из какого племени? – И с напряжением, гораздо большим, нежели то усилие, когда он выворачивал шею быку, он произнес самое трудное слово: – Филистимлянин?
– Нет, – захрипел аввеец. – Когда я вырыл яму, господин мой велел мне открыть его бедра. Он был обрезанный, по обычаю вашего народа; и когда я сказал это господину, он заплакал.
А Самсон засмеялся; негромко, но долго смеялся и думал про себя: поздно. И все равно. Главное то, что Беззубому поверили – все поверили, сразу поверили, без заминки поверили.
Глава XXXIIIНа прощанье
За все эти месяцы он ни с кем не говорил о своем колене и при нем никто не упоминал о племенах и делах восточной границы. Вряд ли он и сам о них задумывался. Вообще он ни о чем определенном не думал, даже после признаний Анкора, и ни о чем не вспоминал.
Однажды в харчевне он услышал имя Далилы: кто-то кому-то рассказывал, что она теперь живет в Аскалоне. Дальше он не слушал – просто потому, что это его не занимало.
Только дважды еще пришлось ему вспомнить и говорить о прошлом и о своих; и было это в самом конце лета, уже незадолго до праздника жатвы.
Однажды дети сказали ему:
– Тут уже давно стоит какая-то женщина и смотрит на тебя; но она не здешняя и не госпожа тоже. Она приехала на ослице и с погонщиком.
«Здешняя» значило на их языке: туземка, а «госпожами» они называли филистимлянок.
– Пусть стоит, мне что за дело? – ответил Самсон.
Но женщина, очевидно поняв, что ее заметили, подошла и сказала нерешительно: