– Я хочу говорить с тобой наедине.
По выговору это была данитка; по голосу – женщина немолодая, невеселая и усталая.
Самсон нахмурился.
– Что тебе надо? – спросил он холодно.
Она тихо ответила:
– Меня к тебе прислали.
– Откуда?
Поколебавшись, она еще тише сказала:
– С севера, из земли Лаиша, где ты поселил выходцев.
Он подумал, повел головою вправо и влево и наконец велел детворе уйти. Женщина села возле него и долго молчала; Самсон чувствовал, что она смотрит на него пристально, а этого он не любил. Он спросил резко:
– Зачем тебя прислали и кто?
Голос ее дрожал и прерывался, когда она заговорила:
– Там страна богатая и спокойная; трудолюбивым людям хорошо там живется. Кто ушел на север бедняком, у того теперь поля, стада и рабы; и они все благословляют твое имя. – Самсон отвернулся и ничего не ответил. Она продолжала: – Только работа была тяжелая, и от нее много людей умерло раньше времени.
Самсон пожал плечами:
– Никто не умирает раньше времени. Но лучше было бы для человека умереть до своего часа, чем жить, когда час его прошел.
Женщина опять молчала; Самсон слышал ее тяжелое дыхание и боялся, что она расплачется. Никогда не любил он женских слез, а теперь ему было еще то неприятно, что она хочет плакать от жалости к нему.
– Говори, в чем дело, и ступай, – сказал он сурово.
Женщина спросила:
– Помнишь ли ты юношу – его звали Ягир, он служил тебе когда-то?
Самсон ответил раздраженно:
– Помню или нет, не твое дело. Но с него давным-давно содрали кожу филистимские палачи, и не он тебя прислал. Кто прислал тебя?
Женщина прошептала:
– У него была сестра Карни, дочь ваших соседей в Цоре. Когда взяли Ягира – много после, – она вышла замуж и ушла с мужем на север. Это она меня прислала к тебе.
Самсон поднял голову, как будто приглядываясь.
– А ты кто? – спросил он.
– Я служанка ее; но она меня любит, и я знаю все – всю ее жизнь, даже до замужества.
– Как им живется?
– Муж ее умер: там рано умирают мужчины.
– Дети?
– Сыну десять лет; и есть еще две дочери. Сына зовут, как тебя.
Самсон ничего не ответил. Его раздражение прошло, и прогнать ее теперь уже не хотелось; но ему стало грустно – он был бы рад, если бы она сама ушла.
– Зачем прислала тебя Карни? – спросил он после долгого молчания.
Женщина перевела дыхание, как будто набираясь смелости, и ответила:
– Она зовет тебя на север. Она сказала: дом мой – его дом, стада моего мужа – его стада, я и мои дети и рабы – его слуги. И весь народ будет ему рад; и он будет у нас судьею, как прежде в Цоре.
Она нагнулась к его уху и прошептала:
– Рыбаки из Дора примут тебя на лодку и отвезут на север, а там она будет ждать тебя с караваном.
Самсон опустил голову; отросшие волосы упали и наполовину закрыли его лицо, и опять он молчал несколько минут; он знал, что женщина смотрит на него, но ему уже не было стыдно.
– Долгая память у твоей госпожи, – проговорил он наконец.
Она прошептала:
– Годы меняют лицо; душа не меняется.
Он кивнул головой, усмехнулся и сказал с неожиданной горечью:
– Это правда: госпожа твоя не изменилась. Когда-то она хотела, чтобы тот, кто будет ее мужем, спал каждую ночь под ее кровлей и не глядел в окно. Таков я теперь; за порог не ступлю и в окошко не выгляну; и теперь она прислала за мною.
– Нет, – сказала женщина с внезапной твердостью. – Не потому зовет она тебя, что глаза твои потухли. Если бы дозволил Бог, она бы отдала свои глаза, чтобы ты мог встать и пойти куда хочешь. Если ты наденешь ей на палец кольцо, она будет тебе женою; но если не пожелаешь, все равно – дом ее будет твоим домом, и она будет твоей служанкой.
Самсон опять повернул к ней незрячие глаза.
– А если ты расскажешь ей, – спросил он, – что и теперь я по ночам не один у себя в туземной лачуге, что скажет на это Карни?
Он ясно расслышал, как она вздрогнула вся, с головы до ног; но она твердо ответила:
– Карни скажет: твой дом, и ночи твои; и я – твоя служанка.
Самсон покачал головою:
– Передай твоей госпоже, что и у меня долгая память. Я помню все ее слова – повтори их перед нею теперь от меня: не хочет Самсон, чтобы жена его плакала – ни над его бедой, ни над своею. И еще одно скажи ей. Когда-то она мне ответила так: тебе нужен котенок для забавы – а я не игрушка. Это правда, женщины Дана не на то созданы, чтобы развлекать человека в час отдыха. Но и женщины Дана любят игрушки, любят нянчить куклу, или ребенка, или больного, у которого нет своей воли. Я теперь – игрушка. Пусть – для филистимлян, даже для туземцев. Но не для Карни.
Женщина плакала, но Самсону это не было тяжело, только грустно: за нее, за себя и за все.
– Скажи ей, – говорил он, – что никогда еще не прилетал раненый орел умирать у себя в гнезде. Умирает он в далекой расселине: там видят его ящерицы, жуки, коршуны – только не орлица.
Она простонала:
– Я не орлица…
Он ответил:
– Орлица.
Она взяла его руки и долго целовала их, плача, но ничего больше не говоря; потом поднялась, окликнула детей, поманила их обратно к Самсону и ушла со своим погонщиком.
Второй посетитель был Хермеш, тот самый, что когда-то был у Самсона «шакалом» и после той сходки в Цоре с послами Иуды хотел поднять колено Дана в защиту судьи. Он добрался до Самсона без труда: Самсона не боялись и даже издали не стерегли.
Печальные вести принес он Самсону, о которых Самсон и не подозревал. Филистимляне при нем об этом не говорили, и у него сложилось впечатление, будто все теперь утихло и они забыли о Дане, об Иуде – забыли, как он забыл. Но они не забыли. Опять, как в тот год после пожара Тимнаты, когда он ушел в ущелья Этама, словно стена обвалилась в осажденном городе, и нет больше защиты. Опять бродят филистимские отряды по окрестностям пограничного Гимзо и скоро, должно быть, опять займут город. Снова пришло в Цору посольство требовать дани; и с послами пришла вооруженная стража и внезапно учинила обыск во всех домах – искала кузнецов и склады железа; и хоть можно было стражу перерезать, никто не посмел даже огрызнуться. Только один из старейшин, Авирам, человек гордый, стал на пороге своего дома и кричал: «Не пущу!» – но посол Меродах велел его тут же на улице избить, а горожане стояли кругом и не заступились. Он, Хермеш, хотел было собрать молодежь и кинуться в драку, но староста Махбонай бен-Шуни запретил.
– Как звали того посла? – переспросил Самсон, тяжело дыша.
– Меродах. Он из Экрона.
– Когда это было?
– За неделю до весеннего праздника.
Самсон стиснул кулаки. В день весеннего праздника этот Меродах из Экрона кутил с ним на паперти храма, обнимал за шею, пел песни – и даже не похвастал, что на днях только был в Цоре и избивал тамошних старшин. И Самсону вдруг пришло в голову – как будто бы раньше нельзя было догадаться о такой понятной вещи, – что все они, чиновники и сотники, или почти все, не раз за это время побывали, вероятно, и в Цоре, и в Хевроне, вымогали, обыскивали, убивали, а потом пировали с ним, Самсоном, и он им говорил прибаутки.
– А кузнецов и железо нашли? – спросил он сквозь стиснутые зубы.
– Нет, – ответил Хермеш. – За это спасибо Махбонаю. Ему еще накануне донесли какие-то левиты, что к нам идут; и он сейчас велел убрать все, что нужно было убрать, в горы за Чертовой пещерой.
Говорили они в Маиме, на берегу моря. Самсон встал, положил руку на плечо Хермеша и долго шагал с ним по песку взад и вперед, ничего не говоря, только мотая головою.
– А ты как живешь, Самсон? – робко спросил его Хермеш.
Самсон ответил резко:
– Весело живу; а дальше будет еще веселее.
И по движению мускулов на плече Хермеша под его рукою он почувствовал, что тот низко опустил голову.
– Мне пора, – сказал наконец Хермеш. – Отвести ли тебя к твоему дому или позвать к тебе детей? Они недалеко.
– Оставь меня здесь. Они сами прибегут.
Хермеш помялся и спросил:
– Передать ли что нашим от тебя?
Самсон подумал, потом сказал медленно:
– Две вещи передай им от меня, два слова. Первое слово: железо. Пусть копят железо. Пусть отдают за железо все, что есть у них: серебро и пшеницу, масло и вино и стада, жен и дочерей. Все за железо. Ничего дороже нет на свете, чем железо. Передашь?
– Передам. Это они поймут.
– Второго слова они еще не поймут; но должны понять, и скоро. Второе слово: царь. Передай это Дану, Вениамину, Иуде, Ефрему: царь! Один человек подаст им знак, и тысячи разом подымут руку. Так у филистимлян; и оттого филистимляне – господа Ханаана. Передай от Цоры до Хеврона и Сихема, и дальше, до Эндора и Лаиша: царь!
– Передам, – сказал Хермеш.
– Ступай, – сказал Самсон.
Хермеш схватил его руку и стал ее целовать; и, не отрываясь от руки, он спросил трепетным голосом:
– Эти два слова я скажу от тебя народу; но людям, нам, которые тебя любили, – нам и нашим детям ничего ты не хочешь сказать?
На руку Самсона упала теплая капля, и еще, и еще; на минуту захватило его искушение – рассказать Хермешу то, что открыл ему, умирая, аввеец Анкор. Но зачем? Поздно. И они поверили. Пусть. И он высвободил руку и ответил, отворачиваясь:
– Ничего.
Хермеш побрел по песку назад; вдруг Самсон его окликнул. Он оглянулся: Самсон старательно вытирал влажный тыл ладони и сказал ему:
– Я передумал. Не два, а три завета передай им от меня: чтобы копили железо; чтобы выбрали царя и чтобы научились смеяться.
В первый день праздника жатвы, на этот раз выпавшего поздно, так как год был високосный, старый саран Газы, действуя в качестве первосвященника, произнес во храме перед кумиром Дагона особенно длинную молитву. Как всегда, никто ее не понял, даже остальные жрецы, которым полагалось знать островной язык. Саран был бо