Жаботинский углубил элементы сюжета и черты характера главного героя, указанные в библейском тексте, например пристрастие Самсона к загадкам или азартным играм (вспомним выразительную сцену выбрасывания пальцев), на чем строится и композиционная интрига, ведущая в конечном счете к кровавому повороту «в отношениях между двумя народами – покорителями Ханаана» (гл. XI. Элиноар за работой). Или мифолого-фольклорный мотив «срезанных волос», хранящих богатырскую силу Самсона. Интерпретация «шевелюрного» кода романа обладает, несомненно, богатыми герменевтическими возможностями[3]. Жаботинский-писатель менее всего напоминает добросовестного копииста, он демонстрирует талант зрелого мастера, для которого текст-прототип становится только «поводом для разговора». Это касается как новых фабульных мотивировок (скажем, появление двух сестер и мотив смертной ревности, что оборачивается известными событиями), так и тех связей литературного образа с реальной исторической действительностью, которые для каждого писателя являются крайне индивидуальными.
Блестяще владея библейским материалом, Жаботинский выходит за рамки библейского источника, причем делает это в каком-то смысле принципиально. Он развивает линию филистимлян, идентифицирующих себя с потомками троянцев, и вводит в ткань романа мифологические параллели древнегреческого ареала, его Самсон ассоциируется с мифологическими героями греков или северных народов[4]. Память о славном прошлом неистребимо живет в быте, морали, традициях, именах филистимлян. Так, Ахтур становится ономастической параллелью Гектора – старый саран говорит о нем: «Ахтур, защитник Трои, был из той самой породы [гигантов]; грек, убивший его, привязал его тело к колеснице и волок его за ноги по полю…» (гл. XXX. В яме). Тем самым Самсон, убивший Ахтура, сопоставляется с Ахиллесом, сразившим Гектора (у библейского героя, как и у героя греческого мифа, была своя «ахиллесова пята», о которой он проговорился Далиле). Если двигаться вглубь этих ассоциаций, можно сказать, что Самсон разрушил Тимнату так же, как Геракл разрушил Трою, совершив свой очередной подвиг (добыл пояс царицы амазонок). Кстати сказать, текст романа дает основание для подобных параллелей и ассоциаций. Бергам Жаботинского, чье имя восходит к Пергаму, сыну Андромахи от Неоптолема (Пирра), сына Ахилла, сравнивает Самсона с «богатырем из мифологии Эгейского архипелага, который голыми руками убивал львов и многоголовых драконов» (гл. XIV. Ссора). Бергамова параллель пропущена через восприятие Самсона, не слыхавшего не только что о Геракле, но и о более близком – исторически и национально – Моисее (гл. XV. Во дни судей израильских), чем достигается как бы сокрытие имени мифологического собрата израильского силача. Правда, при этом Жаботинский, по всей видимости не без лукавства, то и дело нарушает свои же собственные коды. Так, высокомерный Бергам хотя и кичится своей троянской родословной, однако его дочери, Семадар и Элиноар, названы не именами троянских княжен, а ономастически ориентируются на семитскую этимологию.
Одна из задач комментатора – показать, как точно, глубоко и свободно Жаботинский разбирался в библейской географии и какими полноценными знаниями обладал относительно всего пространственного космоса Библии[5]. Ономастический разбор, с одной стороны, дает представление о масштабах переработки библейских источников, проделанной Жаботинским, а с другой – может стать дополнительным ключом для интерпретации текста или, по крайней мере, выявления новых оттенков скрытого смысла. Не все имена персонажей романа имеют библейское происхождение: в ряде случаев автор пользуется своим правом сочинителя, хотя, как правило, их семантика отличается прозрачной ономастической логикой. Например, «старый Шелах, сын Иувала» – лицо вымышленное, однако и его собственное имя, и имя его отца взяты из Библии: Шелах (в рус. традиции: Сала), внук Сима, правнук Ноя (Быт. 10: 24; 11: 12–14), а Иувал, сын Ламеха от Ады, – изобретатель струнных и духовых инструментов (Быт. 4: 21)[6]. Или еще более показательный случай: левит Махбонай бен-Шуни. Библейский Махбонай из колена Гада примкнул к Давиду (1 Пар. 12: 13), и поэтому один из потомков Гада, сына Иакова (Быт. 46: 16; Числ. 26: 15), носит имя Шуни. Жаботинский дает имена своим героям не наугад, а выстраивая вполне осмысленные, достоверные с точки зрения библейского текста ономастические связи и отношения.
Так, Элион, в чьем таборе какое-то время скрывался Самсон (гл. XVIII. В пустыне), рассказывает, что у основателя их рода Рехава, кроме сына Ионадава, упомянутого в Библии (4 Цар. 10: 15), был еще один сын, Невуэль, о котором Библия умалчивает. «…Спорили Ионадав с Невуэлем, какой путь лучше для искупления каинова греха, – пишет Жаботинский. – Невуэль говорил: „Надо нам рассыпаться среди людей и учить их словом“, а Ионадав говорил: „Надо уйти от людей и учить их примером“. Не поладили они и разошлись, каждый своей дорогой».
Род Элиона стал сектой последователей второго брата, исповедующих принципы, перечисленные пророком Иеремией: «…Мы вина не пьем, потому что Ионадав, сын Рехава, отец наш, дал нам заповедь, сказав: „Не пейте вина ни вы, ни дети ваши вовеки; и домов не стройте и семян не сейте, и виноградников не разводите и не имейте их, а живите в шатрах все дни ваши, чтобы жить вам долгое время на той земле, где вы пребываете“» (Иер. 35: 6–7). Самсон же относит себя к потомкам Невуэля. «Чей путь вернее, не нам судить; может быть, оба верны», – заключает Элион.
Имя созданного авторским воображением Невуэля состоит из ивритских слов: неву (нави, или набу)[7] – пророк и эль – Бог, что органично вписывается в систему традиционных еврейских имен (Исраэль, Нетанэль, Даниэль и др.). Можно привести и образцы ономастической игры: например, имя хозяйки постоялого двора – Деркето (Доркето; см. примеч. к с. 27) или начальника морской стражи – Таргил, подразумевающее военные учения и, стало быть, воинскую доблесть, у которого Самсон отнял меч и поклажу (гл. XXII. В одиночку).
Что касается географических названий, то Жаботинский, как правило, следует библейской топонимике, хотя иногда изобретает наименования типа Артуф (гл. XX. Колена) или никогда не существовавших словосочетаний типа «косматый Сион, бог пустыни» (гл. XX. Колена), Сион-Азазель[8] (гл. XXI. Дом и чужбина).
Обращают на себя внимание своего рода «кольцевые», «рифмующиеся» сцены. Так, Карни дважды – в начале и в конце романа – говорит Самсону: «Я не орлица» (гл. VI. Своя и чужая – гл. XXXIII. На прощанье); слова Махбоная бен-Шуни о иевуситах, что «не сеют, не жнут, а всех богаче» (гл. II. Шут), автор вкладывает затем и в уста Самсона: «Твои пророки живут в пещерах […] не строят, не пашут, не пасут», – говорит он даниту, наслушавшемуся местных пророков (гл. XV. Во дни судей израильских). Или еще: Элиноар предсказала Ахтуру, что Самсон раздавит его голову «как пустой орех» (гл. XI. Элиноар за работой), и Самсон действительно стиснул голову тезки троянского героя и не отпускал, «пока не затрещало и не и брызнуло» (гл. XXV. О нужном и ненужном). Принцип «композиционной двойственности» распространяется и на саму Элиноар: Самсон дважды отталкивает ее – сначала ладонью (гл. VIII. Разговоры), а потом – пяткой (гл. XXIX. Три зелья). Подобные примеры можно умножить. Впоследствии Жаботинский использует этот прием и в романе «Пятеро»: Самойло, сам того не зная, предскажет смерть Маруси, рассказав про девушку, которая «постоянно любила играть с огнем; вот и кончилось тем, что обожглась ужасно больно» (гл. XIII. Вроде «Декамерона»).
В очерке «Четыре сына» (1911) Жаботинский говорит о Самсоне как о простаке, который «…любил драться, любил и шутить, и острить, и загадки загадывать, и проказничать, и вкусно поесть, и сладко выпить, а доверчив был до того, что после трех обманов опять уснул на груди у Далилы»[9]. Несмотря на ряд интересных попыток прояснить вопрос о генетических импульсах и литературных источниках «Самсона назорея»[10], исследователи все еще не в состоянии дать на него исчерпывающий ответ. Похоже, что «Самсон» Жаботинского не свободен от некоторого влияния драмы Л. Андреева «Самсон в оковах», которая была написана в 1914 г., но впервые напечатана в «Современных записках» в 1925 г. Жаботинский жил в Париже, работал над своим романом и наверняка читал пьесу Андреева[11]. Во всяком случае, некоторые мотивы его «Самсона» явно перекликаются с андреевскими. К ним относится прежде всего филистимский план использования богатырской силы плененного и ослепленного Самсона. Этому посвящена и одна из лучших сцен романа – попытка старого сарана переманить Самсона на свою сторону (гл. XXX. В яме), возможно навеянная перипетиями андреевского сюжета. (Галиал, брат Далилы, хочет сместить престарелого сарана с помощью Самсона: «Я возьму его силу! […] Что этот меч, который скользит по железу и ломается в руках: ты держал ли в руке вихрь, который вырывает деревья и разрушает города? В моей власти будет ураган. Одним его дыханием я подниму волны и опрокину финикийские корабли! Одним его дыханием я смету врагов филистимского народа и моих!»[12])
Любопытно, что и у Жаботинского, и у Андреева фигурирует персонаж с библейским именем Ягир (Яир). Правда, в «Самсоне назорее» это имя ассоциируется с Яиром из Галаада, одним из судей израильских (Суд. 10: 3–5), а в пьесе Андреева имя Ягир, вернее, его вариант, Ягаре-Оргим, восходящий к отцу одного из воинов Давида (см.: 1 Пар. 20: 5), носит тюремщик, охраняющий Самсона.