Жаботинский работал над романом в обстановке жесткой политической борьбы не только между евреями и их противниками, юдофобами и погромщиками, но и в самом еврействе – борьбы за новое, негалутное мышление, за еврея – сильную личность, способную постоять за себя. Это было особенно актуально для Эрец-Исраэль, где, по словам израильского писателя Амоса Оза, хотели «вырастить новое поколение, которое не походило бы на привычный образ еврея». И хотя, продолжает Оз, «об этом никогда не заявлялось во весь голос, но отрицание идиша, отрицание галута, отрицание религии были проявлением этих попыток. И новые, ивритские имена – в том же ключе. И наши рассуждения о „воине-земледельце“ и „мускулистом еврействе“, еврействе силы, а не слабости…». Касаясь в этой связи романа Жаботинского, Оз определяет «Самсона» как интегральную часть этих тенденций: «Невозможно понять „Самсона“, если не представить себе типического еврея, очкарика, согбенного над книгой. Без этого невозможно понять воскрешение образа Самсона, его „тоски по железу“»[13].
В романе, естественно, нашли отражение политические взгляды самого Жаботинского, лидера ревизионистского крыла в сионизме и руководителя движения «Бейтар», который провозглашал концепцию еврейского большинства на территории Эрец-Исраэль и неизбежности силовых методов создания национального государства. «Если суждено, чтобы из „Бейтара“ вышел толк, то „Бейтар“ – школа назорейства: забудь про карьеру, про интерес личный или классовый, приноси жертвы, хотя бы даже невпопад – лишь бы сионистское пионерство перестало быть établissement de luxe[14] и опять стало авангардом идеалистов»[15], – писал Жаботинский П. Рутенбергу 1 июля 1936 г.
Воплощение бейтаризма образует в ткани романа достаточно сложный, полихромный художественный узор. С одной стороны, мы видим явное тяготение лидера «Бейтара» к массово-соборным, строевым и иным церемониям и ритуалам, получившим теоретическое обоснование в таких работах, как «О милитаризме» (1933) или «Идея Бейтара» (1934), где Жаботинский проповедует подчиненность отдельной личности коллективной воле нации. И тут же превозносит эту самую личность: «Каждый человек – царь»[16]. Собственно, этой идее он и поклонялся всю жизнь.
Такое противоречие, разумеется, не могло остаться без внимания исследователей. Об этом писал израильский историк Ш. Авинери[17], анализируя дважды (опять дважды!) описанную сцену, где многотысячная толпа филистимлян участвует в театрализованно-танцевальном действе и, подчиняясь воле жреца-дирижера, превращается в единый организм. Сначала Самсон затаив дыхание слушает рассказ Семадар о том, как проходит храмовой праздник в Газе, а после видит это своими глазами (гл. XXI. Дом и чужбина). Эта сцена, едва ли не навеянная романом Е. Замятина «Мы» (1920)[18], представляет собой переосмысленное описание парадоксального рождения красоты из несвободы («Почему танец – красив? Ответ: потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе»[19]). В одном из начальных эпизодов замятинского «Мы» показано, как под Марш Единого Государства «мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера – сотни, тысячи в голубоватых юнифах, с золотыми бляхами на груди – государственный нумер каждого и каждой»[20]. Однозначно негативный подтекст антиутопии Замятина, описавшего тоталитарную механику, создающую из рыхлой народной массы государственный строй и порядок, у Жаботинского меняет свой знак едва ли не на обратный. Как для его героя, так и для него самого служение национальной идее есть форма подчиненного, «соборного» существования. Этот эпизод, в котором Жаботинский пластически воплотил свой поиск строгих форм дисциплины и порядка, несомненно, свидетельствовал о его симпатиях к внешним ритуалам, и позиция Авинери, несмотря на более позднюю полемику с ним американской исследовательницы А. С. Нахимовски[21], вряд ли оказалась поколебленной в своем существе.
Другое дело, и здесь нельзя не поддержать утверждение Нахимовски, парадно-воинственная сторона бейтаровской идеологии не могла превзойти или отменить либерально-демократическое кредо Жаботинского как политика и человека. Сочетание гимна царственно свободному индивиду с поклонением железной дисциплине, ставящей правителя в рамки определенной зависимости, входило в политическое и творческое кредо Жаботинского. Бейтаровский контекст был одной из ипостасей его универсальной личности, не сводящейся к какому-то строго определенному, а тем более поверхностно понимаемому роду деятельности. Это объясняет не только широту взглядов Жаботинского на современный мир, в частности его ярко выраженный антинацизм[22], но и нечто большее, выходящее далеко за рамки сионизма как политической философии и формы борьбы за национальные права еврейского народа. Данный феномен, абсолютно несводимый к перипетиям конкретной сионистской практики, охватывает широкую область мировидения как такового и все более и более привлекает внимание ученых[23].
После выхода отдельной книгой «Самсон назорей» издавался на немецком (1928, пер. К. Брукса)[24], английском (1930)[25], идише и иврите[26].
В целом роман был доброжелательно принят русской эмигрантской прессой. 25.II.28 Жаботинский писал О. Грузенбергу: «Спасибо за доброе слово о моем Самсоне. Были очень доброжелательные отзывы в „Последних Новостях“ и в „Современных Записках“; но меня они очень конфузят. Все начинают с того, что автор – публицист и, конечно… Сапожник взялся печь пироги; и сколь удивительно – пирог получился съедобный и т. д. Ввиду этого я с восторгом разрешил немецкому издательству выпустить перевод под псевдонимом Altalena без имени. Издатель боится „польского“ имени, а я хочу раз навсегда отделить себя кухонного от себя субботнего»[27].
По воспоминаниям Н. Быстрицкого, «Самсон» был с восторгом встречен национальным еврейским поэтом Х. Н. Бяликом (Быстрицкий говорит об этом в рецензии на ивритский перевод, сделанный израильским писателем И. Ореном)[28].
В рецензии на роман, опубликованной в «Современных записках», самом крупном журнале русской эмиграции, М. Цетлин отметил главную особенность явления, зовущегося Владимиром Жаботинским: с одной стороны, это острейший, талантливейший деятель политического сионизма, а с другой – не менее одаренный русский писатель. Две эти грани, по мнению критика, находились в динамичном единстве, создавая неповторимый синтез. Цетлин писал о Жаботинском как о примере соединения «скептической иронии и фанатической веры», что придает его личности редкое своеобразие[29].
М. Осоргин назвал роман «прекрасным и по художественности построения, и по исключительной занимательности», с удовлетворением отметив: «То, что роман свой В. Жаботинский написал по-русски, возвращает его в русскую литературу, у которой похитило его служение еврейской идее»[30].
«К книге приступаешь с некоторой опаской, – писал К. Мочульский. – Имя автора, известного политического деятеля и блестящего публициста, заставляет предполагать, что перед нами – злободневный памфлет или – еще хуже – роман à thèse[31]. Опасения эти, к счастью, оказываются напрасными. „Самсон“ – просто-напросто талантливо рассказанный вымысел. Библейская легенда использована очень вольно; она служит как бы предлогом, отправной точкой свободного повествования. Нет также в книге ни истории, ни археологических деталей; или – точнее – она нигде не отдает университетским курсом, кропотливым изучением „источников“. Благодаря этому автору удалось обстоятельно развернуть свое чисто беллетристическое дарование, проявленное уже ранее в области короткого рассказа и в некоторых полупублицистических опытах, ныне, к сожалению, забытых. Получилась очень сильная, увлекательная книга, от которой нелегко оторваться.
Этому не препятствует то обстоятельство, что действующие лица (за исключением некоторых эпизодических фигур) очерчены Жаботинским крайне схематично. Узел романа, его динамический момент – не в столкновении отдельных людей и индивидуальных воль, а в противоречии народных психологий (в отличие, например, от „Самсона“ Ф. Ведекинда, где конфликт перенесен в плоскость индивидуальную). Впрочем, в этом – и главная слабость романа. Народная психология Данова колена и филистимлян – вещь довольно загадочная и, во всяком случае, уже не способна вызывать в нас острый интерес. Если же все сие надлежит понимать иносказательно, то придется признать, что автор не дал нам надлежащего ключа к уразумению его истинных намерений. У пытливого читателя, пожалуй, возникает желание угадать таковые – и это может несколько испортить удовольствие от чтения книги. Лучше читать ее без задней мысли, просто, как занимательный вымысел. Она постоит за себя и при таком подходе»[32].
Развернутую рецензию посвятил «Самсону назорею» известный критик Ю. Айхенвальд, указавший на отголоски современности в романе («из-за библейских завес выглядывающая современность»). Айхенвальд, однако, не считал роман Жаботинского совершенным. Главный пафос его рецензии сводился к тому, что писал его не художник, «а только очень умный и даровитый, очень культурный и знающий человек…»