В дни мира, когда не застят лик солнца тысячи и тысячи смертоносных стрел, нет нужды воинам возводить защитные или осадные укрепления, посему и несут они предписанную им службу по охране дома господина и семьи его, обходят дозором владения господина, служат посланниками, где поставит их господин. Непосвященные думают, что это и есть главная обязанность рыцаря, однако наипервейшим долгом воина и в дни мира остается постижение боевых искусств и фортификации.
Как и многие другие самураи, Уэсугэ Кэсин был не только прекрасным полководцем, но и ничуть не менее хорошим поэтом. Цветная ксилография Утагава Куниёси.
Глава 35Самураи и поэзия
Как же это, друзья?
Человек смотрит на вишни в цвету
А на поясе длинный меч!
Самураям с детства прививали не только верность воинскому долгу и учили всем тонкостям военного ремесла, но также их учили и релаксации, ведь не может человек только тем и заниматься, что думать о смерти или убивать себе подобных! Нет, в них воспитывали еще умение видеть прекрасное, ценить его, любоваться красотами природы и произведениями искусства, поэзией и музыкой. Причем любовь к искусству была точно так же важна для самурая, как и военное мастерство, тем более если воин-самурай хотел стать в мирное время хорошим правителем. Из его дома, как правило, открывался красивый вид на природу, необычный сад, например, а если таковой отсутствовал, то садовнику особыми приемами следовало создать в нем иллюзию далекого пейзажа. Для этого маленькие деревья и большие камни располагали в особом порядке, сочетая с прудом или ручьем с небольшим водопадом. В свободное от ратных дел время самурай мог наслаждаться музыкой, например, слушать игру на биве (лютне) и также песни и стихи какого-нибудь бродячего музыканта, зашедшего к нему в усадьбу. Сам он при этом просто сидел на татами и попивал чай, наслаждаясь покоем и понимая, что нет ни прошлого, ни будущего, а только всего лишь одно-единственное «сейчас». Нельзя было и не знать поэзии известных поэтов, не говоря уже о том, что, совершая сэппуку, самурай был просто обязан оставить свои собственные предсмертные стихи. А если он этого сделать не мог, то, значит… умирал некрасиво, а «некрасиво» – значит, недостойно!
Поэтому неудивительно, что древние классические рассказы о самураях, как и некоторые другие японские повествования, наполнены еще и стихами. Включение в текст стихов – отличительная черта буддийских сочинений, впрочем, китайские историки и писатели тоже любили вставлять их в ключевые места повествований. Авторы хроник и рассказчики Древней Японии были хорошо знакомы и с теми, и с другими, и вполне возможно, что именно у них они и позаимствовали этот старый риторический прием. В результате и самурай, и поэзия стали практически неотделимы друг от друга.
Впрочем, нечто подобное наблюдалось и с рыцарями Западной Европы, да и витязями Руси. Там были в почете песни менестрелей, а многие рыцари слагали баллады в честь своих прекрасных дам либо… посвящали свою музу Христу, особенно те из них, кто отправлялся в Крестовые походы. При этом разница заключалась даже не в содержании (хотя в нем она также присутствовала), а в размере поэтических произведений.
В VII веке, а некоторые ученые полагают, что еще раньше, основой японского стихосложения стали строки по 5 и 7 слогов. Поначалу в длинных стихотворениях комбинация 5 и 7 слогов использовалась произвольно, но к IX веку самой распространенной поэтической формой стала танка, или «короткая песня», ритмический рисунок которой выглядит так: 5-7-5-7-7. Танка сделались очень популярны. Однако вскоре после того, как танка превратилась в стандарт стихосложения, возникла тенденция «разбивать» ее на два полустишия: 5-7-5 и 7–7. В стихосложении участвовали два поэта, которые составляли каждый свое полустишие самостоятельно, затем их «соединяли», часто меняя при этом их порядок: вначале 7–7, а затем 5-7-5. Так появилась новая поэтическая форма рэнга – «соединенный стих». Позднее два полустишия стали связывать до пятидесяти раз, и таким образом даже возникали целые поэмы из ста частей, а участвовало в их написании до десяти человек.
Один из самых простых способов понять стиль рэнга (в минимальной комбинации из двух полустиший) – представить себя и своего друга составляющими подобие детской загадки, но в поэтически изощренной форме: один произносит первую строку, другой быстро говорит вторую. Игра слов при этом весьма существенна. Например, в «Хэйкэ-моногатари» есть рассказ о поэте-самурае Минамото-но Ёримаса (1104–1180), который убивает из лука фантастического зверя, спускающегося на черном облаке на крышу императорского дворца и приносящего самому императору кошмарные сны. Император благодарит Ёримаса за его искусство и дарит ему меч. Меч, чтобы вручить его Ёримаса, берет министр Фудзивара-но Ёринага (1120–1156) и идет вниз по ступенькам. В этот момент в небе дважды кукует кукушка, предвещающая лета. Министр тут же откликается следующей строкой (5-7-5): «Кукушка кричит над облаками». Ёримаса почтительно встает на колени у подножия лестницы и соответственно ему отвечает (7–7): «И серп луны исчезает».
Вы думаете, что эти женщины играют в карты? Нет, они играют в… стихи! И эта игра остается любимой среди японцев до сих пор.
Если бы стихотворение составлял один поэт, то это была бы танка, и танка замечательная. Сложенная двумя людьми, она превращается в рэнга, при этом игра слов, несомненно, украшает ее. Ёринага вообще был мастером рэнга. Например, у него есть полустишие юмихаридзуки, что означает «луна, изогнутая подобно луку», то есть это лунный серп в любое время между новолунием и полнолунием, но особенно первую или последнюю четверть луны; и оно же перекликается с образом «натянутого лука». Иру означает и «затемняться», «исчезать», но также и «стрелять». Поэтому строка 7–7, кажущаяся отвлеченной, на самом деле несет в себе самоуничижительный смысл: «Я лишь натянул лук и выстрелил, ничего более».
Составление длинных рэнга в XIV веке стало страстью многих самураев, и, хотя правила становились все сложнее, эта забава продолжала пользоваться большой популярностью и в период «Сражающихся царств». Военачальник Хосокава Фудзитака (позднее Юсай; 1534–1610), ученый и поэт, вспоминал, как его друг, воин и поэт Миёси Тёкэй (1523–1564), участвовал в состязании рэнга: «[Он] сидел бы подобно статуе, положив веер у коленей чуть наискось. Если бы было очень жарко, он бы очень тихо взял веер правой рукой, левой рукой искусно раскрыл бы его на четыре или пять палочек и обмахивался бы им, стараясь не создавать шума. Затем он закрыл бы его, вновь левой рукой, и положил бы обратно. Он исполнил бы все предельно аккуратно, так что веер не отклонился бы от того места, где лежал вначале, даже на ширину одной соломинки татами».
Может показаться забавным, что Тёкэй был одним из самых энергичных военачальников своего времени и многого достиг именно благодаря тому, что был мастером рэнга. Восхитительные описания Тёкэя сообщают нам об одном важном моменте в классическом японском стихосложении. Рэнга, как групповая игра, возлагала на участников строгие правила соблюдения протокола и этикета. Основной смысл, основное наслаждение этой игрой – именно в том чувстве соучастия, духовного единения и с другими людьми, и с самой этой традицией. Насколько мы можем судить по сочинениям, соперничество было вторичным, а если и первичным, то лишь постольку, поскольку поэт мог при этом уловить традиционные предписания.
Впрочем, и собственно танка никто не отменял, а чувство традиции в написании танка было ничуть не менее необходимо. Известно, например, что в 1183 году, спасаясь от наступающей с востока огромной армией Минамото, клан Тайра покинул столицу и бежал на запад, захватив с собой ребенка-императора Антоку (1178–1185) и оставив после себя лишь пылающий город. Однако один из главнокомандующих армии Тайра – Таданори (1144–1184) повернул обратно, чтобы нанести прощальный визит своему учителю поэзии, Фудзивара-но Сюндзэю (1114–1204). Согласно «Хэйкэ моногатари», войдя в комнату Сюндзэя, он сказал: «Долгие годы вы, учитель, благосклонно вели меня по пути поэзии, и я всегда считал ее самым важным. Однако последние несколько лет в Киото – волнения, страна разорвана на части, и вот беда коснулась и нашего дома. Поэтому, никоим образом не пренебрегая обучением, я не имел возможности все время приходить к вам. Его величество покинули столицу. Наш клан погибает. Я слышал, готовится собрание поэзии, и думал, что, если вы проявили бы снисходительность ко мне и включили в него одно мое стихотворение, это было бы величайшей честью всей моей жизни. Но вскоре мир обратился в хаос, и когда я узнал, что работа приостановлена, то очень огорчился. Когда страна успокоится, вам суждено продолжить составление императорского собрания. Если в том свитке, что я принес вам, вы найдете что-нибудь достойное и соблаговолите включить в собрание одно стихотворение, я возрадуюсь в своей могиле и оберегу вас в отдаленном будущем».
На этой гравюре (Цукиока Ёситоси, 1886 г.) самурай в полном вооружении играет на биве.
Великая битва. Утагава Ёсикадзу. Триптих. 1855 г. Обратите внимание, какой поистине огромной палицей канабо сражается её центральный персонаж. Понятно, что таких воинов можно было прославлять и в живописи, и в стихах.
Когда он уезжал, то взял с собой свиток, на котором было записано более ста стихов из тех, что он составил за многие годы и которые, он думал, достаточно хороши. Теперь он достал его из-под доспехов и почтительно передал Сюндзэю. Сюндзэй, будучи лучшим знатоком поэзии своего времени, действительно получил от удалившегося от дел императора Госиракава указание составить седьмую императорскую антологию японской поэзии. Далее в «Хэйкэ» говорится, что он включил в «Сэндзай сю» – антологию, которую он закончил, когда в стране наступил мир, – одно стихотворение Таданори, правда, как произведение «неизвестного поэта», ибо Таданори, к тому времени уже погибший, считался врагом императорского дома. Что же это было за стихотворение? Описание жизни воина-самурая? Смятение чувств могущественного клана, от которого неожиданно отвернулась судьба? Страдания людей, вовлеченных в кровопролитную войну кланов? Нет. Оно гласило: