Когда мне было семнадцать или восемнадцать, случилось так, что я уронил перед отцом «арестантскую веревку», которой связывали людей, сплетенную из тонких голубых нитей. К концу веревки был привязан крюк. Я носил ее за пазухой.
«Что это?» – спросил отец и поднял ее. Потом сказал: «Когда я занимал прежний пост, я носил нечто подобное в своей сумке. Я это делал, чтобы, если кто-то совершит преступление, иметь возможность арестовать его. Я носил ее на случай, если у них не окажется такой веревки.
После того как я оставил пост, необходимость в ней исчезла. Нет надобности говорить, что ты должен овладеть всеми воинскими искусствами. Но есть искусства, которые ты должен практиковать в соответствии со своим положением. Это не та вещь, которую ты должен носить с собой. Ты уже не мальчик и обязан понимать такие простые вещи».
В другой раз он поведал мне историю.
«В годы моей молодости в Этидзэне жил один человек[195]. Он исчез, и его местонахождение оставалось неизвестным[196]. Годы спустя я покинул Митиноку и, направляясь к дороге Санъё, проезжал мимо “дубового склона”. Там я обогнал человека, несшего на спине вязанку хвороста. Я уже отъехал на двадцать-тридцать ярдов, как вдруг кто-то сзади назвал мое имя. Я оглянулся. Человек опустил вязанку хвороста на землю и шел ко мне, поправляя платок на голове. Удивленный, я повернул назад. “Дело было так давно, господин, что вы, наверное, забыли меня, – сказал он. – Меня зовут так-то. Удивительно, как вам случилось проезжать именно здесь и сейчас. Все это похоже на чудо”.
Я посмотрел на него, и действительно: хотя он и не был похож на того, кого я видел очень давно, когда тот был молод, что-то в его облике напоминало черты, которые я ни за что не смог бы забыть. Это было как сон. “Как вы дошли до такой жизни?” – воскликнул я и рассказал ему немного о себе.
“Что ж, – сказал он. – По-видимому, у вас есть немного времени. Я очень хотел бы услышать о том, что произошло после нашего расставания и как живут те, кто были моими друзьями. Вы должны отправиться со мной и переночевать у меня. Мой дом недалеко отсюда”. И я пошел с ним.
“У меня престарелый отец, – сказал он. – Но у меня нет средств, чтобы помогать ему. Поблизости живет один человек по имени Хигаи, я знал его и отправился к нему, чтобы попросить помочь мне. Вот почему я веду такую жизнь. Мне стыдно было бы признаться в этом, но вы напомнили мне прошлое, и я не мог сдержаться”.
“Мой отец очень старомоден, – продолжал он. – Он смутится, если к нему вдруг приедет кто-нибудь, кого он не знает. Я должен сначала предупредить его. Пожалуйста, подождите немного”.
Он оставил меня перед какой-то ветхой лачугой, а сам вошел внутрь. Вскоре он появился в дверях и пригласил меня войти. Я последовал за ним. Старик, которому было около восьмидесяти, разводил огонь и сказал мне: “Мы пригласили вас, господин, но, боюсь, нам нечего предложить вам. Но я слышал, что вы были хорошим другом моего сына, поэтому мне не так стыдно. Прошу вас, разделите с нами то, что спасает отца и сына от голода, и переночуйте у нас”.
Мы поужинали вареной пшеницей с овощами. Когда наступила ночь, он отправился спать в единственную комнату, что была там, сказав: “Если я, старик, останусь здесь, вы не сможете поговорить”.
Оставшись вдвоем, мы ломали и жгли хворост и продолжали вспоминать о том, что случилось за все эти годы. Когда стало совсем поздно, мой собеседник пошел в комнату, где спал его отец, и принес две бамбуковые трубки, похожие на шесты. Он открыл их и вытащил два меча, один длинный, в три фута, а другой короткий, в два фута. Затем, повернувшись спиной к огню, он достал мечи из ножен, осмотрел их и положил передо мной. Лезвия были холодные, рукоятки – украшены золотом, а ножны – обернуты кожей каираги[197].
“Даже когда я служил нашему господину, – сказал он, – я был настолько недальновиден, что не мог получать достаточно жалованья, чтобы поддерживать отца. Потом я остался один у него. Вот почему я ушел от людей и веду такую жизнь. Но я не мог расстаться с теми вещами, что были дороги мне.
Я решил, что, пока у меня есть хоть сколько-то сил, я должен хранить у себя хотя бы один комплект мечей. Вот почему я не продавал их. Моему отцу, видимо, уже недолго осталось жить. Если мне удастся выполнить свой сыновний долг до конца, кто знает, может быть, мы еще увидимся с вами”.
Он сказал это и заплакал.
Наутро он приготовил завтрак, накормил отца и меня. Мы шли вместе мили три, а потом расстались. Более я ничего не слышал о нем. Я не знаю, что случилось с ним: никто не видел его».
Ямамото Цунэтомо: «Хагакурэ»
Ямамото Цунэтомо (1659–1721) был вассалом дома Набэсима, в Хидзэне, сегодняшние Сага и часть Нагасаки, на острове Кюсю. Цунэтомо, служивший Мицусигэ, второму главе удела Хидзэн, просил разрешения стать монахом, когда в пятом месяце 1700 г. Мицусигэ тяжело заболел. Он объяснил свое желание тем, что самоубийство после смерти господина было запрещено законом еще четыре десятилетия назад. Разрешение было получено. Мицусигэ умер несколько недель спустя. Когда Тасиро Цурамото (1678–1748), молодой поклонник Цунэтомо, начал посещать его и записывать его слова, Цунэтомо уже десять лет жил отшельником.
Речи Цунэтомо и истории о самураях Цурамото собрал в одиннадцать книг под общим названием «Хагакурэ» («Сокрытое в листве»). Хидзэн был удален от таких политических и культурных центров, как Киото и Эдо, поэтому Цунэтомо саркастически употребляет слова «городской» и «изысканный».
Ниже представлены фрагменты из первой книги.
Я постиг, что Путь самурая – это смерть. В ситуации «или – или» без колебаний выбирай смерть. Это нетрудно. Исполнись решимости и действуй. Только малодушные оправдывают себя рассуждениями о том, что умереть, не достигнув цели, значит умереть собачьей смертью. Сделать правильный выбор в ситуации «или – или» практически невозможно. Все мы желаем жить, и поэтому неудивительно, что каждый пытается найти оправдание, чтобы не умирать. Но если человек не достиг цели и продолжает жить, он проявляет малодушие. Он поступает недостойно. Если же он не достиг цели и умер, это действительно фанатизм и собачья смерть. Но в этом нет ничего постыдного. Такая смерть есть Путь самурая. Если каждое утро и каждый вечер ты будешь готовить себя к смерти и сможешь жить так, словно твое тело уже умерло, ты станешь подлинным самураем. Тогда вся твоя жизнь будет безупречной, и ты преуспеешь на своем поприще.
Если пытаешься делать все, полагаясь только на себя, ты остаешься замкнутым в себе, идешь против воли Неба и совершаешь зло. Со стороны твои поступки кажутся неподобающими, ничтожными, пустыми и бесполезными. Когда твои возможности далеки от подлинной мудрости, лучше посоветуйся с теми, кто мудрее тебя. Раз это не их дело, они будут искренни. Тогда то, что они разумеют своей прямотой и мудростью, будет соответствовать Пути. Другим же твой поступок покажется обоснованным и крепким, подобным большому дереву, твердо укорененному в земле. Мудрость же одного подобна бревну, воткнутому в землю.
Тех самураев, что непоколебимо преданы своему господину, отдают ему все, плохое и хорошее, и исполнены верности, нелегко отвлечь посторонними вещами. Господин, у которого есть два или три таких человека, может быть спокоен.
Мой долгий опыт свидетельствует: пока дела идут хорошо, очень многие проявляют себя на службе господину, отдавая ему свою мудрость, решительность, мастерство. Но как только господин удаляется от дел или умирает, сколь многие поворачиваются к нему спиной и начинают искать расположения нового господина! Одно воспоминание о таких вызывает во мне отвращение. Люди высокого и низкого положения, умудренные знаниями и опытом, часто почитают себя преданными слугами, но когда нужно отдать жизнь за своего господина, у них начинают трястись коленки. Поэтому бывает, что иной бесполезный человек становится несравненным воином, когда отрекается от своей жизни и во всем следует воле господина. Во времена смерти Мицусигэ был такой человек. Я оказался тогда единственным преданным слугой господина. Потом другие пошли по моим стопам. Я видел, как высокомерные и корыстные отвернулись от своего хозяина, стоило только смерти смежить ему глаза. Говорят, что для слуги в отношениях с хозяином главное – преданность. Хотя преданность может поначалу казаться тебе недоступной, в действительности она у тебя перед глазами. Если ты однажды решишь довериться ей, в то же самое мгновение ты станешь безупречным слугой.
Во владениях Набэсима запрет на самоубийство после смерти господина стал частью устава клана в 1661 г., когда умер один из членов клана Ямаги Наохиро и выяснилось, что тридцать шесть из его вассалов хотят покончить с собой: Мицусигэ, глава дома, которому тогда было двадцать девять лет, узнав об этом, отправил послание тридцати шести воинам. Его аргументы ярко отражают особенности самурайского духа того времени:
Наш господин [Мицусигэ] узнал о том, что вы, помня о милостях вашего хозяина, решили покончить с собой и последовать за ним. Он восхищается этим божественным решением.
Однако наш господин не ведает, приказывал ли вам Ямаги покончить с собой после его смерти. Если да, то он желал бы знать об этом. Если вы не забыли о великих милостях Ямаги, помните, что его сын Осукэ еще молод, защищать его и служить ему, чтобы он мог унаследовать дом Ямаги, – вот лучший путь отплатить за благодеяния Ямаги и сохранить верность Осукэ. Поэтому вам следует отказаться от мысли о самоубийстве.
Если же вы откажетесь подчиниться и все-таки покончите с собой, ваши потомки будут лишены права наследования. Конечно, наверное, некоторые из вас столь глубоко преданы своему господину, что покончат с собой, невзирая на прерывание линии потомков и славны