Наверное, она о том, что иногда очень сложно друг друга понять. Только за столом, в ледяной тишине семейного ужина, в течение которого папа с мамой старательно не обращали друг к другу ни взглядов, ни слов, я сообразил, что должен поговорить с Норбером. Завтра, если он, как обычно, уйдет утром и захочет взять велосипед, то наткнется на человека в кладовке.
Папа ел молча. Мама ела молча. Норбер ел молча. Не знаю, подумалось ли им, как мне, что это молчание в конце концов набьет нам полные рты невысказанных слов. Молчание отбивает у меня аппетит, и я почти не притронулся к еде. И не из-за этой фишки с эластичностью кожи. Папа иногда злится и спрашивает, не сижу ли я на диете. Я вру, что не голоден, это неправда, я не говорю, что не могу больше терпеть, что в этой семье умеют только молчать и препираться. Не говорю, что мне надоело каждый вечер садиться за стол, где вместо нас разговаривает телевизор. Я вспоминаю Тома, как его родители за столом рассказывают друг другу, что произошло за день, как его мама расспрашивала меня, чем я увлекаюсь, свои робкие ответы: я не привык, чтобы взрослые мной интересовались.
Скоро я поставил свою тарелку в посудомойку. И по ежевечерней традиции поправил тарелку брата, который сует ее в машину абы как. Если я этого не делаю, мама громко ахает, папа идет за нами и кричит, чтобы один из нас пошел и поставил свою тарелку и прибор нормально, Норбер не признается, и в итоге я уступаю. Пусть лучше на меня наорут вместо него, чем дать ситуации накалиться настолько, что наказаны окажутся все.
Сегодня вечером я стучусь к брату, жду немного и, поскольку он не отвечает, вхожу. Он валяется на кровати и смотрит видео. Поднимает на меня глаза, ставит фильм на паузу и ничего не говорит.
Человек, который толкнул его утром, рассказываю я, вернулся в подвал. Он прячется. Скорее всего, это нелегал, мигрант, беженец. Я дал ему поесть. Пусть Норбер завтра не пугается, когда захочет уйти.
Брат слушает меня молча. Потом говорит только, что завтра суббота и он хочет подольше поспать. Ни слова о моем признании. Точно, я единственный нормальный человек в семье.
«Всё?» — спрашивает Норбер и нажимает play. Скажи я брату, что завтра явится папа римский благословить наш дом или что я собираюсь прыгнуть с парашютом с балкона, он отреагировал бы так же.
Я делаю два шажка вперед и смотрю на экран через его плечо. В амбаре посреди широкой равнины укрылись вампиры. Разгар дня. Мужчины стреляют по амбару, при каждом выстреле пуля пробивает дыру в листе металла и впускает лучик солнечного света. Оказавшись в траектории лучей, вампиры ревут от боли.
«Фильм про вампиров?» — спрашиваю я. Норбер что-то бормочет сквозь зубы. «Никогда не понимал одну вещь, — продолжаю я. — Вампиры выходят ночью, потому что не светит солнце. И спокойно гуляют под луной».
Норбер вздыхает и ставит видео на паузу.
«Потому что их ранит только солнечный свет, — отвечает он. — А лунный им никакого вреда не причиняет». — «Вот к этому я и веду. Луна не светит сама, она всего лишь отражает в ночи солнечный свет, как огромное зеркало. Вот что непонятно в фильмах про вампиров: они должны бояться луны так же, как солнца».
Норбер молча смотрит на меня. Открывает рот. Закрывает. Секунду колеблется. Говорит мне, какой я придурок со своими вопросами. Так во всех фильмах про вампиров, так, и всё. Он снова включает видео и делает громче звук. Разговор окончен. Теперь уже поздно спрашивать, куда он ездит каждый день, кроме выходных. Я выхожу. Однажды я сказал Тому, что солнечное излучение должно было дать Фантастической четверке[6] не суперспособности, а рак, и у него сделалось такое же лицо, как у Норбера только что.
Может, он прав. Может, я задаю слишком много вопросов. И Питер Паркер, убитый наповал укусом радиоактивного паука, совсем не так интересен, как Человек-паук и его приключения.
Я растянулся на кровати. Слушаю Курта Кобейна, Smells like teen spirit[7]. Тремя этажами ниже — холл. Под ним кладовки. В нашей — беглец; наверное, спит. Если только он не остался стоять не шевелясь, готовый к прыжку, случись так, что охотники выйдут на его след. Мне больше хочется думать, что он наелся досыта, потом постелил на пол старые пальто и уснул. Видимо, он так и провел весь день в нашем здании, прятался где-то на других этажах, после того как толкнул Норбера, не рискнул выйти на парковку. Узнаю ли я когда-нибудь, кто этот человек и те, кто его преследует, — неизвестно.
Я закрываю глаза. Я выбрал плейлист на онлайн-радио: металл, старые и новые названия вперемешку. Run to the hills[8], слышу я. Смотрю, кто это поет. Iron Maiden. Ищу в телефоне слова. White man came across the sea. He brought us pain and misery.
Даже со своим уровнем английского я могу перевести это. Белый человек пришел из-за моря. Он принес нам боль и горе. Меня пробирает дрожь. Не знаю, правильно ли я поступил, что разрешил такому белокожему человеку обустроиться в нашей кладовке. Не знаю, с кем поговорить об этом. Я думаю, что у меня ни за что не получится заснуть, но тут же засыпаю.
В подвале человек со слишком белой кожей, возможно, тоже спит.
7
Нас всего девятеро вместе с писателем, и конференц-зал культурного центра нам велик. Писатель заметно разочарован, наверное, он ожидал больше народу. Это еще только первое занятие, студия продлится все лето. Если вам понравится, обязательно приглашайте друзей.
Писателю не меньше сорока, он довольно высок и коротко стрижет свои три волосины. Все время снимает и надевает очки в массивной черной оправе. Одет в застиранную толстовку. Таких писателей я не видел. Не знаю, чего я ждал. Как минимум рубашку. Может быть, с галстуком. Скоро ему становится жарко, он расстегивается. Под толстовкой — однотонная красная футболка. В середине стола лежит груда книг, которые он принес с собой. По его словам, это лучший способ представиться. Его книги — его визитная карточка, мы можем полистать их, если хотим. Никто не осмеливается брать их в руки. Там есть романы, пьесы, стихи. Он уточняет, что пишет романы для подростков и взрослых — не в смысле до восемнадцати запрещено, добавляет он, глядя на меня, потому что я, разумеется, младше всех за этим столом. Это книги на общие темы.
Пауза. Что называется, ангел пролетел.
Ни у кого нет вопросов.
Он прочищает горло, снимает очки, надевает с таким выражением лица, словно только что понял, как плохо видит без них, и сообщает, что писать мы будем о нашем квартале. Нашем, говорит он — как будто квартал и его тоже. Наверное, хочет быть с народом. Он говорит, что мы группа, что здесь рады всем и неважно, нравится нам писать или нет. Пишет ли кто-нибудь из нас? Дневник, стихи, песни, рассказы? Поднимаются две руки, один человек кашляет. «Главное — любопытство и удовольствие», — добавляет писатель. Нужно дать себе волю, нет плохих и хороших текстов; все, что мы напишем, — правда, потому что это наши истории. Его же роль состоит в том, чтобы выводить нас из тупика, помогать двигаться вперед или иначе сформулировать то, что не вполне ясно.
«Здесь не школа», — смеется он, снова взглянув на меня. Цель не в том, чтобы стать писателями, повторяет он. Полагать так было бы самообманом и дикой самоуверенностью. Постараемся встречаться каждую субботу, записывать слова на бумаге, научиться доверять своим словам и обсуждать их. Он будет приносить книги — в дальнейшем уже других писателей, — чтобы говорить с нами о литературе, знакомить нас с авторами, которые писали о своих городах, своих районах, своих квартирах.
Есть ли у нас вопросы?
Пролетает еще один ангел. Поток ангелов на воздушных путях этого зала сегодня довольно плотный. Писатель спохватывается: у всех ли есть бумага и ручка? И тут я понимаю, что пришел с пустыми руками, наобум, больше оттого, что дома делать нечего и неохота целый день бегать от папиного взгляда, маминого раздражения, молчания Норбера. По выходным, когда мы дома все четверо, квартира превращается в душную клетку. Ну конечно, я единственный не взял ни тетрадки, ни листка. Писатель улыбается и протягивает мне пару листов А4 с комментарием, что, дескать, если я начну писать роман и этого не хватит, то в моем распоряжении пачка в пятьсот листов. На стол выложены ручки, беру синюю Bic с эмблемой города — не пишет. Беру другую, черную, та пишет.
Дальше опрос по кругу: кого как зовут и как давно живете в квартале, я первый. Джеф. Тринадцать лет и тринадцать лет, говорю я, проглотив пару слогов. Рядом со мной сидит мальчик, который тоже живет в башне, я знаю его в лицо, он старшеклассник. Эллиот. Шестнадцать и шестнадцать, смеется он, немного стесняясь обращаться к публике. Девочка, которая пришла одновременно с ним, тоже из моего дома. Жюли, мне пятнадцать, я живу в нашем доме с самого рождения, с улыбкой говорит она. Когда спрашивали, пишет ли кто-нибудь для себя, она подняла руку. Говоря, она смотрит в глаза каждому по очереди, и, когда доходит до меня, я как дурак отворачиваюсь.
Так получилось, что Эллиот, Жюли и я сели рядом с одной стороны большого стола. Во главе стола — писатель. Шестеро взрослых — с другой стороны. Четыре женщины и двое мужчин. Их имена и лица не говорят мне ничего. Одна из женщин максимум полгода здесь. Взяв слово, она тут же заполняет все пространство своей персоной: ее зовут Жюлиана, она живет одна с двухлетней дочкой, она переехала недавно, потому что разошлась с мужем, найти жилье было трудно — писатель мягко прерывает ее, советуя сохранить детали для повествования, а пока мы еще только знакомимся. Напротив меня сидит старик, который живет в башне уже сорок три года, он из нас самый древний. Как только он произнес эту цифру, я вдруг сообразил, что квартал старше моих родителей. Раньше я не задумывался, когда построены дома. Старика зовут Ясир; называя свой возраст, он щурит глаза и широко улыбается — как незаметно летит время, говорит он. Сегодня ты молод, а завтра на тебя из зеркала глядит старик. Писатель советует ему записать эту фразу, пока не забылась, отличный зачин для текста.