Мы уже добрались до Озерного парка; это был городской парк с розами, фонтанами, зелеными площадками для боулинга и столами для пикника. Сейчас парк был пуст, но ласково ожидал появления чистеньких и хорошо воспитанных белых детей и их родителей, которые сперва будут играть вместе над озером, а потом кто бегом, а кто и кувырком помчатся навстречу гостеприимным озерным волнам. Чернокожим в парк заходить не разрешалось, так что нам с Фридой оставалось о нем только мечтать.
Как раз перед входом в парк и находился тот большой белый дом с тачкой, полной цветов. Короткие стебельки и острые листья крокусов прикрывали пурпурные и белые звездочки цветов, которым так хотелось стать первыми, что они готовы были терпеть даже холод и дожди ранней весны. Дорожка к дому была оформлена с некоторой умышленной небрежностью, за которой скрывались хитроумная симметрия и мастерство садовника. Медлить и что-либо рассматривать мы не стали из страха быть обнаруженными и отчетливого понимания того, что мы к этому миру ни малейшего отношения не имеем. Мы быстро обошли этот гордый дом кругом и отправились на задний двор.
И там сразу увидели Пиколу в светло-красном свитере и синем хлопчатобумажном платье. Она сидела на маленьком крылечке с перилами, а рядом с ней стояла небольшая тележка. Пикола, похоже, обрадовалась, увидев нас, и даже заулыбалась.
— Привет, Пикола.
— Привет. А вы-то что здесь делаете? — Улыбку на лице Пиколы можно было увидеть крайне редко; я даже слегка удивилась, до чего это оказалось приятно.
— Тебя ищем.
— А кто вам сказал, что я здесь?
— Линия Мажино.
— А это еще кто?
— Большая толстая тетка. Она над вами живет.
— А, мисс Мари! На самом деле ее мисс Мари зовут.
— Ну а у нас ее все зовут мисс Линия Мажино. А ты ее не боишься?
— Кого?
— Да этой Линии Мажино.
Пикола искренне удивилась:
— С чего это мне ее бояться?
— И твоя мама разрешает тебе к ней ходить? И есть из ее тарелок?
— Она и не знает, что я к ней хожу. А вообще мисс Мари очень хорошая. И все они тоже.
— Да ну? А нас она только что убить пыталась, — сообщила я.
— Кто? Мисс Мари? Да она никого и пальцем не тронет!
— Тогда почему же твоя мама не разрешает тебе к ней ходить? Раз уж она такая хорошая и добрая?
— Не знаю. Мама тоже говорит, что мисс Мари плохая. Только они совсем не плохие! И все время всякие вещи мне дарят.
— Какие еще вещи?
— Ой, ну всякие! Симпатичные платьица, туфельки… Да у меня столько разных туфель, что мне их и не сносить! А еще украшения дарят, и всякие сласти, и деньги. И в кино меня водят, а однажды мы даже на карнавал ездили. Чайна захотела взять меня с собой в Кливленд, чтобы я на тамошнюю площадь посмотрела, а Поланд брала меня в Чикаго, чтобы мне Петлю[14] показать. Мы с ними повсюду вместе ходим и ездим.
— Врешь ты все! И никаких симпатичных платьиц у тебя нет!
— А вот и есть!
— Ой да ладно тебе, Пикола! Нам-то ты зачем лапшу на уши вешаешь? — рассердилась Фрида.
— Никакой лапши я не вешаю!
Пикола даже вскочила, готовясь защищать свои позиции, но тут дверь дома притворилась и оттуда появилась голова миссис Бридлав.
— Что тут происходит? — спросила миссис Бридлав. — Пикола, кто эти дети?
— Это Фрида и Клодия, миссис Бридлав, — ответила матери Пикола.
— Девочки, вы чьи?
Миссис Бридлав вышла на крыльцо. Я никогда раньше не видела, чтобы она так хорошо выглядела: в аккуратной белой униформе и с красивой прической типа «помпадур» — волосы высоко подняты надо лбом и уложены валиком.
— Мы дочери миссис Мактир, мэм.
— Ах да! Вы ведь на Двадцать первой улице живете?
— Да, мэм.
— Что же вы делаете здесь, так далеко от дома?
— Просто гуляем. Мы хотели с Пиколой повидаться.
— Ну, вы бы лучше домой возвращались. Впрочем, можете и вместе с Пиколой пойти. Зайдите-ка на минутку в дом, а я пока белье приготовлю.
И мы прошли на кухню. Кухня была просторная и очень красивая. Черная кожа миссис Бридлав матово поблескивала, как тафта, и в ней, казалось, отражается вся эта красота: белая фарфоровая посуда, белые деревянные поверхности полированных столов и шкафчиков, сверкающие медные кастрюли и сковородки. Чудесные ароматы мяса, овощей и свежей выпечки смешивались с противным запахом таблеток от моли.
— Так. Вы стойте где стоите и ничего не трогайте. А я сейчас белье принесу. — Миссис Бридлав исчезла за белой вращающейся дверью, и мы услышали ее неровные, как бы пришлепывающие шаги: она стала спускаться по лестнице в подвал.
Тут вдруг открылась еще одна дверь, и на кухне появилась маленькая девочка, гораздо младше нас. На ней был розовый летний сарафанчик и розовые пушистые домашние тапочки, украшенные торчавшими вверх кроличьими ушами. Ее светлые, как пшеница, волосы были перехвачены широкой лентой. Увидев нас, девочка явно испугалась и, с беспокойством оглядев всю кухню, спросила:
— А где же Полли?
Во мне тут же вскипела знакомая ненависть. Да как она смеет называть миссис Бридлав «Полли»! Ведь даже Пикола всегда уважительно называет свою мать «миссис Бридлав». Уже одного этого, по-моему, было достаточно, чтобы исцарапать этой козявке физиономию.
— Она внизу, — сказала я, и девчушка тут же крикнула: «Полли!»
— Посмотри, — шепнула мне Фрида, — нет, ты только посмотри!
На кухонной стойке рядом с плитой на серебристом противне остывал пышный ягодный пирог. Сквозь румяную корочку все еще кое-где просачивался пурпурный сок. Мы подошли чуть ближе.
— Еще совсем горячий, — сказала Фрида, а Пикола даже слегка дотронулась до противня, словно проверяя, действительно ли это так.
— Полли, иди сюда! — снова закричала девочка.
Возможно, у Пиколы на нервной почве просто дрогнула рука или же она совершила еще какое-то неловкое движение, но противень от прикосновения ее пальцев вдруг поехал по столу, грохнулся на пол, и пирог развалился на куски. Темные сочные ягоды разлетелись во все стороны, а бóльшая часть горячего сока выплеснулась на ноги Пиколе. Наверно, ее здорово ошпарило, потому что она громко вскрикнула и от боли стала прыгать по всей кухне; именно в это мгновение в кухню снова вошла миссис Бридлав с плотно уложенной бельевой корзиной. В один миг она оказалась рядом и так ударила Пиколу по голове тыльной стороной ладони, что та рухнула на пол. Падая, Пикола еще и поскользнулась на сочной начинке бывшего пирога и неловко подвернула ногу, но миссис Бридлав это ничуть не встревожило. Схватив дочь за руку, она одним рывком вернула ее в вертикальное положение, отвесила ей еще одну оплеуху, а потом тонким от гнева голосом принялась ругать и Пиколу, и нас с Фридой заодно.
— Идиотка безмозглая… весь пол мне загадила! Боже, какой ужас… посмотри, что ты натворила… у меня еще работы полно… убирайся отсюда, придурочная… а пол-то!.. Я ж его только что вымыла, а вы его снова весь изгваздали!..
Ее гнев был куда горячей и темней, чем исходившие паром горячие ягоды, и мы в ужасе попятились.
Тут вдруг девчонка в розовом сарафане решила расплакаться, и миссис Бридлав моментально умолкла и повернулась к ней.
— Ш-ш-ш, детка, тихо, тихо. Иди-ка сюда. О господи! Вы только посмотрите, в каком виде у нее платьице! Ну, ничего, не плачь. Полли сейчас тебя переоденет. — Она подошла к раковине, включила воду, намочила чистое кухонное полотенце и стала вытирать девочку. Одновременно она не забывала через плечо плеваться в нас злобными словами, точно кусками гнилого яблока: — Быстро забирайте корзину с бельем и вон отсюда! Немедленно вон! Теперь мне все снова мыть и в порядок приводить придется!
Пикола подхватила тяжеленную корзину, полную мокрого белья, и мы торопливо отступили к двери. И пока Пикола пристраивала корзину на тележку, из окон кухни до нас все время доносилось воркование миссис Бридлав, пытавшейся успокоить ревущую светловолосую девочку в розовом сарафане.
— Кто они, Полли?
— Да никто! Ты о них даже не думай, деточка.
— Буду, буду думать! Говори, Полли, кто они такие.
— Тихо, деточка, тихо, не надо так волноваться, — ласково приговаривала миссис Бридлав, и мед ее слов сливался с золотистыми красками заката, горевшего над озером.
ВОТЕЕМАТЬОНАОЧЕНЬМИЛАЯМАМАТЫ ПОМОЛИШЬСЯВМЕСТЕСДЖЕЙНМАТЬ СМЕЕТСЯСМЕЕТСЯМАТЬСМЕЕТСЯСМЕЕТ…
Проще всего было извлечь какую-нибудь выгоду из искалеченной ноги. Именно так она и поступила. Но для того, чтобы понять, как на самом деле умирают мечты, никогда не следуйте объяснениям мечтателя. Столь чудесное начало, возможно, привело ее к тому, что в одном из ее передних зубов возник кариес. Впрочем, сама она всегда предпочитала во всех своих удачах и неудачах винить исключительно искалеченную ногу.
Хоть она и была девятой из одиннадцати детей, а семья их проживала на одном из жутких холмов цвета красной алабамской глины в семи милях от ближайшего шоссе, лишь полнейшее равнодушие, с которым в семье отнеслись к тому, что ржавый гвоздь насквозь пронзил девочке ногу на втором году ее жизни, спасло Паулину Уильямс от полного забвения. Когда гнойная рана зажила, девочка осталась с изуродованной, как бы лишенной подъема стопой и была вынуждена не то что прихрамывать, а как бы пришлепывать при ходьбе — во всяком случае, это была не та хромота, в результате которой у нее вскоре развилось бы искривление позвоночника; просто она на каждом шагу приподнимала больную ногу так, словно вытаскивала ее из небольшого болотца, угрожавшего, впрочем, намертво ее засосать. Хоть деформация стопы и оказалась относительно небольшой, она помогла Паулине понять многие из тех вещей, которые в иных обстоятельствах на всю жизнь остались бы недоступными ее пониманию. Почему, например, только у нее одной из всех детей в семье не было прозвища; почему никто не шутил и не высмеивал некоторые ее действительно смешные или нелепые поступки; почему никто никогда ни словом не возразил ни по поводу ее капризов в еде, ни по поводу ее предпочтений — ей без разговоров оставляли любимые крылышко или шейку цыпленка, а горошек для нее готовили в отдельной кастрюльке без риса, потому что рис она не любила; почему ее никто никогда не дразнил; почему она нигде не чувствовала себя дома, как не чувствовала и того, что какое-то место является ей родным. Она всегда считала себя особенной и никчемной и вину за это возлагала на свою изуродованную стопу. С раннего детства во многих отношениях ограниченная неким коконом семейной заботы, она культивировала собственные тихие удовольствия и пристрастия. Больше всего ей нравилось наводить порядок, все прибирать, выстраивать по ранжиру — банки на полках в кладовой, персиковые косточки на ступеньках крыльца, палочки, камушки и листики на земле — и в семье к этому относились весьма благосклонно. Если же кто-то случайно нарушал выстроенный ею ряд, то всегда наклонялся и подавал выпавший предмет, и она никогда не сердилась, ибо всякое нарушение порядка давало ей возможность вновь этот порядок должным образом восстановить. Какое бы великое — в пределах допустимости, конечно — множество предметов ни оказывалось в ее распоряжении, она их тут же начинала организовывать, раскладывая и расставляя в соответствии с размером, формой или оттенками цвета. Так, например, у нее никогда не смогли бы оказаться в одном ряду сосновая игла и листок хлопкового дерева; она ни за что не поставила бы рядом банку с консервированными помидорами и банку с зеленой