Старухи проболтали допоздна. Чолли слушал-слушал, но не выдержал: ему все сильней хотелось спать, и он, убаюканный этой бесконечной колыбельной печали и горя, затих и стал проваливаться в сон, сквозь дрему все еще чувствуя отвратительную вонь тетушкиного ночного горшка. Но во сне эта вонь сменилась здоровым запахом конского навоза, а голоса трех старух стали звучать совсем тихо и слились в приятное пение губной гармоники. Даже во сне Чолли понимал, что спит, свернувшись клубком в кресле и для тепла сунув руки между ляжками. Но снилось ему, что его пенис превратился в можжевеловую палку М’Диэр и она ласкает его своими длинными пальцами.
Дождливым субботним вечером, когда тетушка Джимми еще недостаточно окрепла, чтобы встать с постели, ее зашла навестить Эсси Фостер и принесла к чаю нежный пирог с персиками. Старушка съела кусок пирога, а на следующее утро, когда Чолли заглянул к ней, чтобы вылить горшок, она уже была мертва. Слегка приоткрытый рот тетушки Джимми был похож на кривенькую букву «О», а ее руки с длинными пальцами и твердыми, почти мужскими ногтями спокойно лежали поверх простыни и выглядели на редкость изящными. Один ее глаз смотрел прямо на Чолли, словно говоря: «Ты поаккуратней с моим горшком, мальчик». Чолли уставился на Джимми, как завороженный, и никак не мог заставить себя подойти к ней, пока не заметил, что какая-то наглая муха уселась в угол ее рта. Мальчик замахал руками, прогнал муху, снова посмотрел на тетушку Джимми и аккуратно сделал то, чего требовал от него открытый, но мертвый глаз.
Похороны тетушки Джимми были первыми, на которых Чолли присутствовал. А поскольку он был членом семьи покойной и понес тяжкую утрату, то ему уделялось, пожалуй, даже слишком много внимания. Женщины вычистили и проветрили дом, известили всех о предстоящих похоронах и сшили для тетушки Джимми одежду, которая, с точки зрения Чолли, больше всего была похожа на белое подвенечное платье — собственно, это и было платье невесты-девственницы для встречи с Иисусом. Женщины даже для Чолли раздобыли темный костюм, белую рубашку и галстук. А муж одной из них аккуратно его подстриг. Чолли прямо-таки купался в ласке и нежности, которыми одаривали его соседи. Правда, никаких бесед о дальнейшей жизни никто не вел; все обращались с ним как с ребенком и не приглашали поучаствовать в своих взрослых разговорах, зато старались предвосхитить чуть ли не каждое его желание. Как по волшебству перед ним появлялись разные кушанья, горячая вода в деревянной лохани, аккуратно разложенная на постели одежда. Во время бодрствования у гроба он уснул, будить его не стали, и кто-то на руках отнес его в кровать. И лишь на третий день после смерти тетушки Джимми Чолли наконец позволили присутствовать на общих обсуждениях в качестве главного персонажа. На похороны съехалась вся родня тетушки Джимми, проживавшая в близлежащих городах и на фермах. Приехал ее брат О.В. с женой и детьми, а также множество двоюродных и троюродных родственников. Но в центре внимания неизменно оказывался Чолли — ведь он был «мальчиком Джимми, последним, кого она любила в жизни» и «тем самым, кто ее в то утро нашел». Женщины всячески проявляли свое участие, мужчины гладили его по голове, и все это Чолли было приятно, а их тихие разговоры его прямо-таки завораживали.
— От чего ж она умерла-то?
— Да от пирога с персиками, который Эсси испекла.
— Да ты что?
— Точно тебе говорю. Она уж и на поправку пошла, я как раз накануне к ней заходила. Она просила черных ниток ей принести — что-то ей там для мальчика починить нужно было. Мне бы сразу догадаться, почему она черных ниток просит. Все знают, какой это знак.
— Это верно.
— Помнишь, Эмма точно так же все черных ниток просила? А тем же вечером замертво упала.
— Так ведь Джимми и у меня эти нитки просила! Все напоминала. Я уж хотела ей свою начатую катушку отдать, да она не взяла и новую катушку потребовала. Ну, я с утра Малышку Джун за нитками и послала, откуда ж мне было знать, что Джимми уже мертвая лежит. А я уж к ней собралась — с этими нитками да еще сладкого мяса для нее прихватила. Ты же знаешь, как она сладкое мясо любила.
— Да уж, всегда прямо-таки набрасывалась на него. Вы ведь с ней добрыми подругами были.
— Были, да. В общем, только я одеться успела, а тут Салли прибегает и кричит, что Чолли только что к мисс Элис примчался и сказал, будто Джимми умерла. Меня точно обухом по башке стукнуло, точно тебе говорю.
— А Эсси-то каково теперь? Она, должно быть, распоследней убийцей себя чувствует.
— Господи, да уж я пыталась ее уговаривать, говорила: «Господь дал, Господь и взял». Тут и сомневаться нечего — никак она в смерти Джимми не виновата. А пироги с персиками она всегда замечательные пекла. Но Эсси ничего и слушать не хочет, все твердит, что это ее пирог виноват, и я, честно говоря, подозреваю, что она права.
— А все ж не стоит ей так из-за этого убиваться. Она ведь сделала то же, что и любая из нас на ее месте.
— Это верно, ведь и сладкое мясо, которым я Джимми угостить хотела, могло то же самое сотворить.
— Вряд ли. Сладкое мясо чистое. А вот пирогами кормить того, у кого живот не в порядке, — это хуже не придумаешь. Удивляюсь я, как сама-то Джимми не сообразила, что пирогов ей никак нельзя?
— Может, и сообразила, да все равно не смогла отказаться. Вот и решила попробовать, чтобы Эсси не обидеть. Сама знаешь, какая у нас Джимми была добрая да хорошая.
— Еще бы! Она что-нибудь оставила?
— Ничего! Даже носового платка! А дом каким-то белым из Кларксвилла отойдет.
— Да ну? А я-то считала, что она его законная владелица.
— Может, когда и была, да только он давно уж ей не принадлежит. Я слышала, как страховщики с ее братом говорили.
— И сколько ж он теперь стоит?
— Восемьдесят пять долларов, как я слышала.
— Всего-то? А договориться она никак не могла?
— Никак. А тут еще похороны. Когда мой отец в прошлом апреле помер, нам все обошлось в сто пятьдесят долларов. И мы, конечно, все уплатили, а как же иначе? Ну, родственники Джимми, небось, вскладчину нужную сумму собрать сумели. Кстати, этот тип из похоронного бюро, который чернокожих в землю кладет, тоже недешево обходится.
— Просто стыд и позор! Джимми ведь всю жизнь страховку платила.
— А то я не знаю!
— Ну а с мальчонкой что? Как с ним-то будет?
— Мамашу его, конечно, так найти и не сумели, и пока что брат Джимми собирается Чолли к себе забрать, Говорят, у него дом хороший. Туалет внутри и все такое.
— Это хорошо. Он, похоже, добрый христианин. Да и мальчонке мужская рука нужна.
— В котором часу похороны-то?
— В два. К четырем уж закопать должны.
— А поминки где устраивают? Я слышала, Эсси хотела, чтоб у нее.
— Не-а. У Джимми. Так ее брат решил.
— Народу, наверно, много соберется. Старую Джимми все любили. Да и в церкви будет ее не хватать.
Поминки служили разрядкой, взрывом веселья после оглушительных грозовых похорон. Они были похожи на разыгрываемую на площади трагедию, когда всякие спонтанно возникшие неувязки стараются незаметно распихать «по углам» устоявшейся издревле формы. В данном случае покойница играла роль трагической героини, а оставшиеся в живых — невинных жертв; здесь была и вездесущность божества, и строфа с антистрофой для хора, оплакивающего усопшую, со священником в качестве дирижера, и печаль по безвременно оборвавшейся жизни, и восхищенное удивление путями Господними, и восстановление порядка вещей, обеспеченное самой природой кладбища.
В итоге поминки превращались в некий праздник гармонии, связанный с принятием неизбежной телесной хрупкости человека, с радостью, что для покойного его жалкая нищая жизнь наконец завершилась. На поминках царили смех, чувство облегчения и какой-то странный, невероятный аппетит.
Чолли еще до конца не понял, что тетушка Джимми умерла насовсем. Всё было так интересно. Даже на кладбище он не испытывал никаких чувств, кроме любопытства, а когда в церкви подошла его очередь подойти и попрощаться с покойницей, он невольно протянул руку и коснулся трупа, желая проверить, действительно ли он, как все говорят, «холодный как лед». Впрочем, он тут же руку и отдернул. Тетушка Джимми выглядела такой отдельной ото всех, что ему показалось неправильным как-то нарушить эту ее отдельность. С сухими глазами он попятился к своему месту на скамье, хотя все вокруг проливали слезы и жалостливо удивлялись, почему он-то не плачет, ведь надо бы, ведь так легче.
Вернувшись домой, Чолли наконец почувствовал свободу и смог присоединиться к всеобщему веселью; он и впрямь почти наслаждался происходившим вокруг, этим странным духом карнавала. Он с аппетитом, даже, пожалуй, с жадностью, поел и почувствовал в себе достаточно сил, чтобы попробовать познакомиться со своими родственниками поближе. Правда, по мнению взрослых, это еще вопрос — действительно ли они его родственники, поскольку брат тетушки Джимми, О.В., ей только сводный, как и та сестра, дочерью которой была мать Чолли; только сестра — от второго брака отца Джимми, а брат — от первого.
Один из этих так называемых кузенов очень заинтересовал Чолли. Паренек был, правда, чуть постарше — на вид лет пятнадцати-шестнадцати. Выйдя из дома, Чолли сразу его заметил: вместе с другими подростками он стоял возле большого бака, в котором тетушка Джимми обычно кипятила белье. Набравшись смелости, Чолли подошел и небрежно бросил: «Привет!» Ребята тоже с ним поздоровались, а «кузен», которого, как выяснилось, звали Джейк, даже предложил ему сигарету-самокрутку. Сигарету Чолли взял, но здорово всех насмешил, когда вместо того, чтобы сунуть ее в рот и прикурить, зажал в руке и, отставив от себя подальше, поднес кончиком к горящей спичке. Ребята заржали, а Чолли, вспыхнув от стыда, швырнул сигарету на землю, чувствуя, что теперь должен сделать нечто особенное, чтобы восстановить свою репутацию в глазах Джейка. И тут Джейк поинтересовался, нет ли у Чолли знакомых девушек. «Конечно, есть!» — с готовностью воскликнул тот. Все его знакомые девушки