Они были уверены и в собственном превосходстве, и в собственных способностях, а потому очень неплохо успевали в школе. Они были изобретательны, аккуратны и энергичны и без малейших сомнений надеялись доказать гипотезу де Гобино[17], что «все цивилизации произрастают из белой расы, и ни одна из них не может существовать без ее помощи, а общество будет по-настоящему великим и процветающим только до тех пор, пока сохранит в себе кровь той благородной группы, которая и явилась его создательницей». А потому они редко оставались без внимания руководства школы, когда требовалось отобрать наиболее способных студентов для учебы за рубежом. Они изучали медицину, юриспруденцию, теологию и регулярно выныривали на поверхность в тех бессильных государственных учреждениях, что были доступны местному населению.
То, что они были взяточниками как в общественной жизни, так и в частной практике, то, что они были развратны и похотливы, менее одаренное цветное население считало законным правом «благородных» и воспринимало чуть ли не с восторгом.
Однако годы шли, и в связи с проявленной беспечностью или неосторожностью кое-кого из братьев Уиткомб семейству стало все труднее сохранять и поддерживать «ген белокожести». Тогда-то они и начали заключать браки между родственниками, далекими и не очень. Хотя в результате этих сомнительных союзов и не было замечено никаких очевидных дурных последствий, но у одной или двух старых дев была диагностирована деменция, а у одного садовника сразу несколько сыновей страдали умственной отсталостью и предрасположенностью к эксцентричным поступкам, да и справляться с ними оказалось достаточно трудно. Но, в общем, на фоне обычного алкоголизма и разврата все это воспринималось как мелочи, недостойные особого внимания.
Вину за упомянутые неприятности возложили на неудачную идею — которую им, разумеется, «подбросил кто-то со стороны», — заключать родственные браки; при этом вопрос о чистоте исходных генов престарелого, превратившегося в полутруп лорда Уиткомба даже не стоял. Они были уверены: им так или иначе выпал счастливый случай. Таких «счастливчиков» было достаточно и в других семьях, но эти оказались особенно опасными, поскольку сумели обрести определенную власть. Один из них стал религиозным фанатиком и даже основал собственную тайную секту; у него было четверо сыновей, и один из них, школьный учитель, славившийся точностью и справедливостью суждений, а также умением сдерживать свое неистовое стремление к насилию, женился на очень милой, хотя и довольно вялой китаянке-полукровке. Увы, тяготы беременности и родов оказались ей не по силам, и она, произведя на свет сына, вскоре умерла, а мальчик, получивший имя Элихью Мика Уиткомб, стал прекрасным подопытным материалом для отца, школьного учителя, который отрабатывал на сыне собственные теории необходимого образования, строгой дисциплины и хорошей жизни. Маленький Элихью старательно запоминал все, что, с точки зрения отца, должен был знать и уметь очень хорошо; лучше всего он овладел тонким искусством самообмана. Читал он жадно и много, но воспринимал прочитанное избирательно, предпочитая те куски чужих произведений и те осколки чужих идей, которые могли поддержать его в том или ином сиюминутном пристрастии. Так, например, он предпочел запомнить, какое оскорбительное насилие совершил Гамлет над Офелией, но практически выбросил из головы любовь Христа к Марии Магдалине; ему нравилось легкомысленное поведение Гамлета, а не серьезные анархистские убеждения Христа. Он замечал едкость Гиббона[18], но не обращал внимания на его толерантность; любовь Отелло к прекрасной Дездемоне заслоняла для него извращенную любовь Яго к Отелло. Более всего он любил Данте, а произведения Достоевского просто терпеть не мог. При всей его открытости лучшим умам западного мира он допускал знакомство лишь с самой узкой их интерпретацией. А на контролируемое насилие со стороны отца отвечал выработкой жестких привычек и мягкого воображения. Отсюда и ненависть к отцу, и восхищение им, не допускавшим ни малейшего намека на беспорядок или распущенность.
Впрочем, в семнадцать лет он встретил свою Беатриче. Она была старше на три года. Очаровательная, часто смеющаяся большеногая девушка, работавшая клерком в китайском универмаге. Ее звали Вельма.
И столь сильны были ее интерес и любовь к жизни, что и хрупкого болезненного Элихью она тут же включила в круг своих интересов. Она находила трогательными его привередливость и полное отсутствие юмора и страстно мечтала приобщить его к умению получать от жизни радость и удовольствия, хотя он вовсе не хотел к этому приобщаться и даже сопротивлялся. Преследуя свою благородную цель, Вельма все-таки вышла за него замуж, но, увы, всего через пару месяцев обнаружила, что он не только страдает непобедимой меланхолией, но и получает от нее удовольствие. Когда же она поняла, сколь эта меланхолия для него важна, сколь интересно ему противопоставлять жизнелюбию и веселости жены свою куда более «академичную» мрачность, сколь сильно вбиты в него церковные представления, что он буквально уравнивает занятие любовью с причастием и Святым Граалем, то попросту собрала вещички и ушла. Прожив столько лет у моря и постоянно слушая песни портовых грузчиков, она вовсе не собиралась похоронить себя в безмолвной пещере души Элихью.
А он после ее ухода так и не оправился. Ведь он полагал, что именно она станет ответом на нерешенный и даже толком не сформулированный им вопрос: где именно жизнь встречается с посягающей на ее права нежизнью? Именно она, Вельма, должна была спасти его от той нежизни, к которой давно приучил его плоский отцовский ремень. Но всем ее попыткам привить ему жизнелюбие он сопротивлялся с таким мастерством и упорством, что в итоге она просто вынуждена была бежать от этой неизбежной скуки, от этой чуть ли не «святой» жизни.
Вполне возможно, хрупкая душа юного Элихью не выдержала бы удара и попросту развалилась бы на куски, но от разложения ее удержала твердая рука отца, который все расставил по своим местам, напомнив отпрыску о репутации их славной семьи и о весьма сомнительном происхождении беглой Вельмы. После подобной встряски Элихью с еще большим рвением принялся за свои штудии и пришел, наконец, к решению вступить в ряды духовенства. Однако умные люди посоветовали ему этого не делать, поскольку никакого призвания к священничеству у него не было, и тогда, совершив крутой поворот, он покинул родной остров, приехал в Америку и стал изучать психиатрию, тогда еще только зарождавшуюся. Но занятия этим предметом требовали слишком много правды и искренности, сопровождались слишком большим количеством конфронтаций и давали слишком малую поддержку его слабеющему эго. Он бросил психиатрию и занялся социологией, затем попытался стать врачом-терапевтом. Короче, бесконечный выбор профессии растянулся на долгие шесть лет, и в итоге отец отказал ему в материальной поддержке до тех пор, пока он окончательно не «найдет себя». Элихью понятия не имел, где же себя искать, и оказался отброшен к собственным юношеским идеям; впрочем, он довольно быстро «нашел себя», поняв, что совершенно не способен зарабатывать деньги, и начал погружаться в весьма недолговечную претензию на жизнь аристократа, которую старался вести благодаря тем немногочисленным должностям «белого воротничка», которые являются в Америке доступными для цветных и чернокожих вне зависимости от «благородства» их происхождения. Это были должности конторского служащего, портье в чикагском отеле для цветных, страхового агента, коммивояжера, торгующего косметикой фирмы, производящей товары для черных. В итоге в 1936 году он очутился в Лорейне, штат Огайо, и стал выдавать себя за бывшего священника, вызывая у прихожан благоговейный трепет уже одной своей грамотной речью. Женщины быстро прознали, что он якобы дал обет безбрачия, но так и не сумели понять, почему же все-таки он их отвергает, и решили, что он, по всей видимости, существо не совсем нормальное, даже, пожалуй, сверхъестественное.
Как только Элихью понял, к какому решению пришли местные женщины, он тут же перестроился в соответствии с ним и принял не только прозвище Церковь Мыльная Голова, но и роль, которая отныне была ему отведена. Он снял себе жилье на задах дома, принадлежавшего глубоко религиозной старой даме по имени Берта Риз, чистенькой, тихой и почти глухой. Квартирка оказалась идеальной почти во всех отношениях, кроме одного: у Берты Риз имелась собака. Старый пес по имени Боб. Он был почти так же глух, как и его хозяйка, да и чистотой, увы, не отличался. Большую часть дня он спал на заднем крыльце, то есть перед дверью в квартирку Элихью. Пес был слишком стар, чтобы приносить хоть какую-то пользу, а у Берты Риз не хватало ни сил, ни присутствия духа должным образом за ним ухаживать. Она, разумеется, кормила и поила его, но во всем остальном предоставляла самому себе. Пес был чудовищно грязен и явно страдал от паразитов; в уголках его усталых глаз скапливалась неприятная слизь цвета морской волны, которая страшно привлекала слепней и мух. У Мыльной Головы старый Боб вызывал исключительно отвращение; он мечтал, чтобы пес поскорее отправился на тот свет, но считал свое желание вполне гуманным, уверяя себя, что просто не в силах видеть, как страдает живое существо. Ему даже в голову не приходило, что на самом деле заботят его исключительно собственные страдания, ведь пес-то никаких страданий не испытывал, вполне приспособившись и к слабости, и к старости. В конце концов Мыльная Голова решил положить конец страданиям собаки и даже купил яд, с помощью которого и собирался совершить это «благое дело». Ему мешал лишь ужас, который он испытывал перед необходимостью подойти к старому и больному псу вплотную. И теперь Мыльная Голова ждал лишь момента, когда его подтолкнут к убийству вспышка неконтролируемого гнева или слепящее омерзение.
Итак, он жил, окруженный старыми или поношенными