ии романа тот феминистский подтекст, который столь ярко присутствует в начале (когда чернокожие женщины жадно сплетничают, пребывая в ужасе от того, что «для нас пока тайна»). Особенно неудачно, по-моему, получилась часть, посвященная Паулине Бридлав; там мне пришлось прибегнуть к помощи двух голосов — голоса самой Паулины и довольно-таки настырного голоса рассказчика, и то, как звучат оба эти голоса, меня совершенно не устраивает. Мне интересно также, почему в тех местах, где, как мне казалось, у меня должны были бы возникнуть наибольшие трудности с «подгонкой» языка под феминистскую манеру, практически никаких трудностей не возникло: «насилие», которое совершают над Чолли белые мужчины, легко соединилось с тем насилием, которое он совершает над родной дочерью. Это наиболее «маскулинный» акт агрессии в языке моего романа становится как бы феминизированным, «пассивным», и, по-моему, вызывает еще большее отвращение, когда лишенное чисто мужского «позорного блеска» насилие подается как нечто обыденное. Я сознательно выбрала чисто разговорный, воспринимаемый в основном на слух, нелитературный язык, поскольку уверена, что глубоко, до самого дна, понимаю все коды и законы, заключенные в сложной культуре чернокожих американцев; моя попытка создать эффект мгновенного соучастия в сохранении столь интимной тайны (но не давать при этом никаких пояснений и не создавать ни малейшей дистанции между читателем и рассказчиком), как и моя попытка сформировать некое объемное молчание, одновременно его нарушая, — все это связано с моим стремлением видоизменить язык негров, преобразовать его так, чтобы он стал достоин сложной и богатой культуры Черной Америки. Вспоминая сейчас те проблемы экспрессивного языка, с которыми тогда столкнулась, я с удивлением замечаю, сколь они по-прежнему актуальны. Человек обедняет свой интеллект, слушая исключительно «цивилизованную» речь; всевозможный «культурный экзорцизм», который мы повсеместно наблюдаем, обедняет литературу, создавая ощущение чего-то, законсервированного в янтаре никуда не годных метафор. Учитывая все это, я могу лишь заметить, что воплощение в жизнь моего нарративного проекта и сегодня оказалось столь же сложным, как и тридцать лет назад. За очень небольшим исключением, история первой публикации романа «Самые голубые глаза» оказалась похожей на жизнь его героини Пиколы: роман был практически отвергнут, воспринят как нечто в высшей степени тривиальное и в целом был прочитан неправильно. Потребовалось двадцать пять лет, чтобы он добился должного уважения и был должным образом издан.
Принстон, Нью-Джерси, ноябрь 1993.