На этой картине взор мальчика задержался дольше, нежели на остальных, и бронзовый кабан тихо ждал; раздался вздох; из картины он вырвался или из груди зверя? Мальчик протянул руки к веселым детям, но зверь, пробежав через вестибюль, понес его прочь.
– Спасибо тебе, чудный зверь! – сказал мальчик и погладил бронзового кабана, который – топ-топ – сбегал с ним по ступеням.
– Тебе спасибо! – сказал бронзовый кабан. – Я помог тебе, а ты мне: я ведь могу бежать лишь тогда, когда несу на себе невинное дитя. А тогда, поверь, я могу пройти и под лучами лампады, зажженной пред ликом Мадонны. Я могу пронести тебя куда захочешь, лишь бы не в церковь. Но и туда я могу заглянуть с улицы, если ты со мной. Не слезай же с меня: ведь если ты слезешь, я сразу окажусь мертвым, как днем, когда ты видишь меня в Порта-Росса.
– Я останусь с тобой, милый зверь! – сказал малыш, и они понеслись по улицам Флоренции к площади перед церковью Санта Кроче.
Двустворчатые двери распахнулись, свечи горели пред алтарем, озаряя церковь и пустую площадь.
Удивительный свет исходил от надгробия в левом приделе, точно тысячи звезд лучились над ним. Могилу украшал щит с гербом: красная, словно горящая в огне, лестница на голубом поле; это могила Галилея, памятник скромен, но красная лестница на голубом поле исполнена глубокого смысла, она могла бы стать гербом самого искусства, всегда пролагающего свои пути по пылающей лестнице, однако же – на небеса. Все провозвестники духа, подобно пророку Илье, восходят на небеса.
Направо от прохода словно бы ожили статуи на богатых саркофагах. Тут стоял Микеланджело, там – Данте с лавровым венком на челе, Алфьери, Макиавелли, здесь бок о бок покоились великие мужи, гордость Италии[18]. Эта прекрасная церковь много красивее мраморного флорентийского собора, хоть и не столь велика. Мраморные одеяния, казалось, шевелились, огромные статуи поднимали, казалось, головы и под пение и музыку взирали на лучистый алтарь, где одетые в белое мальчики машут золотыми кадильницами; пряный аромат проникал из церкви на пустую площадь.
Мальчик простер руки к свету, но бронзовый кабан тотчас же побежал прочь, и малыш еще крепче обнял зверя; ветер засвистел в ушах, петли церковных дверей заскрипели, точно двери захлопнулись, но в этот миг сознание оставило ребенка; он ощутил леденящий холод и раскрыл глаза.
Сияло утро, мальчик наполовину сполз со спины бронзового кабана, стоящего, как и положено, в Порта-Росса.
Страх и ужас охватили ребенка при мысли о той, кого он называл матерью, пославшей его вчера раздобыть денег; ничего он не достал, и хотелось есть и пить. Еще раз обнял он бронзового кабана за шею, поцеловал в морду, кивнул ему и свернул в самую узкую улочку, по которой и осел едва пройдет с поклажей. Огромные обитые железом двери были полурастворены, он поднялся по каменной лестнице с грязными стенами, с канатом вместо перил и вошел в открытую, увешанную тряпьем галерею; отсюда шла лестница во двор, где от колодца во все этажи тянулась толстая железная проволока, по которой, под скрип колеса, одно за другим проплывали по воздуху ведра с водой, и вода плескалась на землю. Опять мальчик поднимался по развалившейся каменной лестнице, двое матросов – это были русские – весело сбежали вниз, едва не сшибив малыша. Они возвращались с ночного кутежа. Их провожала немолодая, но еще ладная женщина с пышными черными волосами.
– Что принес? – спросила она мальчика.
– Не сердись! – взмолился он. – Мне не подали ничего, ровно ничего, – и схватил мать за подол, словно хотел его поцеловать.
Они вошли в комнату. Не станем ее описывать, скажем только, что там стоял глиняный горшок с ручками, полный пылающих углей, то, что здесь называют марито; она взяла марито в руки, погрела пальцы и толкнула мальчика локтем:
– Ну, денежки-то у тебя есть? – спросила она. Ребенок заплакал, она толкнула его ногой, он громко заревел.
– Заткнись, не то башку твою горластую размозжу! – И она подняла горшок с углями, который держала в руках; ребенок, завопив, прижался к земле. Тут вошла соседка, тоже держа марито в руках:
– Феличита, что ты делаешь с ребенком?
– Ребенок мой! – отрезала Феличита. – Захочу – его убью, а заодно и тебя, Джанина. – И она замахнулась горшком; соседка, защищаясь, подняла свой, и горшки так сильно стукнулись друг о друга, что черепки, уголь и зола полетели по комнате; но мальчик уже выскользнул за дверь и побежал через двор из дому. Бедный ребенок так бежал, что едва не задохся; у церкви Санта Кроче, огромные двери которой растворились перед ним минувшей ночью, он остановился и вошел в храм. Все сияло, он преклонил колена перед первой могилой справа – это была могила Микеланджело – и громко зарыдал. Люди входили и выходили, служба окончилась, никто мальчугана не замечал; один только пожилой горожанин остановился, поглядел на него и пошел себе дальше, как все остальные.
Голод и жажда совсем истомили малыша; обессиленный и больной, он залез в угол между стеной и надгробием и заснул. Был вечер, когда кто-то его растолкал; он вскочил, перед ним стоял прежний старик.
– Ты болен? Где ты живешь? Ты провел тут целый день? – выспрашивал старик у малыша. Мальчик отвечал, и старик повел его к себе, в небольшой домик на одной из соседних улиц. Они вошли в перчаточную мастерскую; там сидела женщина и усердно шила. Маленькая белая болонка, остриженная до того коротко, что видна была розовая кожа, вскочила на стол и стала прыгать перед мальчиком.
– Невинные души узнают друг друга! – сказала женщина и погладила собаку и ребенка.
Добрые люди накормили его, напоили и сказали, что он может у них переночевать, а завтра папаша Джузеппе поговорит с его матерью. Его уложили на бедную, жесткую постель, но для него, не раз ночевавшего на камнях мостовой, это была королевская роскошь; он мирно спал, и ему снились прекрасные картины и бронзовый кабан.
Утром папаша Джузеппе ушел; бедный мальчик этому не радовался, он понимал, что теперь его отведут обратно к матери; мальчик целовал резвую собачку, а хозяйка кивала им обоим.
С чем же папаша Джузеппе пришел? Он долго разговаривал с женой, и она кивала головой и гладила ребенка.
– Он славный мальчик, – сказала она, – он сможет стать отличным перчаточником вроде тебя, – пальцы у него тонкие, гибкие. Мадонна назначила ему быть перчаточником.
Мальчик остался в доме, и хозяйка учила его шить; он хорошо ел и хорошо спал, повеселел и стал даже дразнить Белиссиму – так звали собачку; хозяйка грозила ему пальцем, сердилась и бранилась, мальчик расстраивался и, огорченный, сидел в своей комнате. Там сушились шкурки; выходила комната на улицу; перед окном торчали толстые железные прутья. Однажды ребенок не мог заснуть – думал о бронзовом кабане, и вдруг с улицы донеслось – топ-топ. Это наверняка был он! Мальчик подскочил к окну, но ничего не увидел, кабан уже убежал.
– Помоги синьору донести ящик с красками! – сказала мадам мальчику утром, когда из дома вышел их молодой сосед, художник, тащивший ящик и огромный свернутый холст. Мальчик взял ящик и пошел за живописцем, они направились в галерею и поднялись по лестнице, которая с той ночи, как он скакал на бронзовом кабане, была хорошо ему знакома. Он помнил и статуи, и картины, и прекрасную мраморную Венеру, и писанную красками; он опять увидел Матерь Божью, Иисуса и Иоанна.
Они остановились перед картиной Бронзино, где Христос нисходит в ад и дети вокруг него улыбаются в сладостном ожидании царства небесного; бедное дитя тоже улыбнулось, ибо здесь оно чувствовало себя словно на небесах.
– Ступай-ка домой, – сказал живописец; он успел установить мольберт, а мальчик все не уходил.
– Позвольте поглядеть, как вы пишете, – попросил мальчик, – мне хочется увидеть, как вы перенесете картину на этот белый холст.
– Но я еще не пишу, – сказал молодой человек и взял кусок угля; рука его быстро двигалась, глаз схватывал всю картину, и хотя на холсте появились лишь легкие штрихи, Христос уже парил, точь-в-точь как на картине в красках.
– Ну, ступай же! – сказал живописец, и мальчик молча пошел домой, сел за стол и принялся за обучение перчаточному делу.
Но мысли его целый день были у картины, и потому он колол себе пальцы, не справлялся с работой и даже не дразнил Белиссиму. Вечером, пока не заперли входную дверь, он выбрался из дому; было холодно, но ясное небо усыпали звезды, прекрасные и яркие; он пошел по улицам, уже совсем притихшим, и вскоре стоял перед бронзовым кабаном; он склонился к нему, поцеловал и залез ему на спину.
– Милый зверь! – сказал он. – Я по тебе соскучился. Мы должны этой ночью совершить прогулку.
Бронзовый кабан не шелохнулся, свежий ключ бил из его пасти. Мальчик сидел на звере верхом, вдруг кто-то дернул его за одежду, он оглянулся – это была Белиссима, маленькая голенькая Белиссима. Собака выскочила из дома и побежала за мальчиком, а он и не заметил. Белиссима лаяла, словно хотела сказать: «Смотри, я тоже здесь! А ты зачем сюда залез?» И огненный дракон не напугал бы мальчика так, как эта собачонка. Белиссима на улице, и притом раздетая, как говорила в таких случаях хозяйка! Что же будет? Зимой собака выходила на улицу лишь одетая в овечью попонку, по ней скроенную и специально сшитую. Мех завязывали на шее красной лентой с бантами и бубенцами, так же подвязывали его и на животе. Когда собачка в зимнюю пору шла рядом с хозяйкой в таком наряде, она была похожа на ягненочка. Белиссима раздета! Что же теперь будет? Тут уж не до фантазий; мальчик поцеловал бронзового кабана и взял Белиссиму на руки; она тряслась от холода, и ребенок побежал со всех ног.
– Что это у тебя? – закричали двое полицейских; когда они попались навстречу, Белиссима залаяла. – У кого ты стащил собачку? – спросили они и отобрали ее.
– Отдайте мне собаку, отдайте! – молил мальчик.
– Если ты ее не стащил, скажешь дома, чтобы зашли за собакой в участок. – Они назвали адрес, ушли и унесли Белиссиму.